кумуляторе последний остаток заряда, но тщетно. Он один, отрезанный и отделённый от своей собственной жизни.
В первую декаду двадцать первого века старая эпоха ещё не совсем исчезла. Её остатки ещё попадались тут и там, да, как покинутые, наполовину разрушенные здания, на дороге, по которой больше никто не проезжает. Ведь открыты новые территории. Мир, если смотреть на него со стороны, изменился мало. Поколение дедов видело огромные перемены, первые самолёты, первые стиральные машины, первые телевизоры, впервые видело спутник на околоземной орбите, первый космический корабль, первого человека на Луне, впервые субботу в качестве дополнительного выходного дня, первый оплачиваемый отпуск. Всё это было уже целую человеческую жизнь назад. С тех пор мало чего произошло, хотя у каждого из нас есть такое чувство, будто мы являемся современниками величайшего перелома мировой истории. И тех, кто это отрицает и избегает машин, мы называем упрямцами, а то и глупцами. Пусть даже мотивы их отказа были достойны уважения, но отказ был бессмысленным, никто не ушёл от действительности машин. Эта действительность была герметична. Машинный посланник передавал сообщения, по которым мы выстраивали нашу жизнь; без него, крылатого, мы ничего не понимали. Он был истинный Трисмегист, величайший философ, величайший жрец, величайший правитель, он один знал, что возвещали новые, невидимые боги, он один объявлял законы, но поскольку Филип теперь был отрезан, вторично став жертвой электричества, он ступил в старый мир, в старую повесть со старыми героями, теми духами, которым давно уже было суждено погибнуть, но они всё никак не могли умереть.
Одного из этих духов можно представить себе на альпийском пастбище: по утрам он собирает овец, топает сквозь влажные клубы тумана, прячет голову поглубже под капюшон и поправляет, где надо, забор. Он подставлен всем ветрам, но не придаёт значения природе. Не видит в ней смысла, ничего хорошего не находит в её законах. Единственная причина, почему он на альпийском пастбище, кроется в том, что там ему не надо разговаривать. Он ещё никогда не разговаривал. Ни разу. Как всякое создание, он издавал какие-то звуки, в боли или в наслаждении. Хрипел и стонал. Нашёптывал. Плакал. Но никогда не говорил.
Десятилетия тому назад он обитал на сгоревшей мельнице, в стороне от Сандельфингена, по дороге на Тёриген. Обустроил себе там единственное помещение, которое уцелело от огня. Обшил досками, которые подбирал на стройках, ночами, когда там прекращались работы. От ближайшей линии электропередачи прокинул себе ток для обогрева и плиты, овощи добывал на утренней заре в огородиках на отшибе. Потом они начали травить его кошек. Он находил их трупы в мельничном пруду. Он знал, что это означало, и погрузил то, что ему ещё могло понадобиться, в свой «субару» и скрылся за горизонтом.
Впоследствии его видели на стройках в глубинке, в период высокой конъюнктуры. Подтаскивал цемент, укладывал арматуру, оставался всегда ненадолго, на несколько дней. Если спрашивали, как его зовут, или хотели знать, откуда он, тогда он сразу просил бригадира рассчитать его и искал себе другую работу. В лесу у Кастельхофена он убил солдата. Унтерофицера, который отвечал за снабжение в казарме. Тот уверял, что у него есть на продажу несколько приборов ночного видения. Но это оказалось враньём. Единственное, что солдат ему показал, была его голая задница. Он поднял с земли камень, убил его и оставил лежать. Получил восемь лет, которые отсидел в Торберге. Потом поехал в Португалию. Женился на женщине, которая была старше него на пятнадцать лет, дочери дипломата, погибшего в Анголе. Они провели вместе три хороших года. Она подпускала его к себе каждый день и была хорошей поварихой. Он зарабатывал немножко денег на туристах с родины. Однажды вечером она раскашлялась и через три недели умерла. Он организовал ей могилу на еврейском кладбище в Фаро, как она того пожелала. Договорился с нужными людьми. Хотя она не была еврейкой. После этого он продал дом, взял деньги и поехал домой.
Одну зиму он прожил на Коль де ля Форклац в кантоне Валлис, недалеко от французской границы, в пансионе, который закрывался на холодное время года. С одним парнем, толстым испанцем, у которого был дефект речи; он подобрал его на автостоянке у Мартиньи. Они выбили окно в подвал, отапливали комнату рядом с кухней газовым грибком и целыми днями играли в карты в «чёрную даму». В ночь новолуния они садились в «субару», ехали через перевал к одной просеке лесорубов и выключали там фары. На границе их поджидал человек, потный от волнения. Он был в очках, маловатых для него и криво сидевших на носу. Они грузили в багажник коробки с «Мальборо», «Кэмел» и «Муратти» и ехали назад. Один тип, работавший в товарах по банкротству, предлагал им по восемь франков за блок. Они хотели по двенадцать. Восемь, настаивал торговец краденым. Испанец ругался. Они сходились на десяти. Ладно, пойдёт, говорил торговец, не ругайтесь, пусть будет ни вашим, ни нашим. На вырученные деньги они затаривались в местной сельскохозяйственной потребкооперации провиантом, пивом, шнапсом, мясными консервами, макаронами и куревом. Остальное просаживали у потаскух, в борделе прямо у станции. Испанец хотел блондинку. Но блондинок у них не было, только одна таитянка, которой он в конце концов и обходился. Они гуляли до четырёх часов утра, пока их не выставляли за дверь. Поскольку они были пьяны, то отсыпались в машине. Их будил холод. В закусочной на вокзале они пили кофе, съедали суп и пару яиц. Потом ехали назад в пансион и ждали следующей безлунной ночи.
В сумерках они иногда видели оленей. Те приходили из леса и рылись копытами в снегу, добывая корм. Животные были отощалые, в глазах зима, чащоба и погибель.
Однажды утром появился автомобиль. Серый «опель-кадет». Из машины вышли женщина и мужчина. Испанец обнялся с мужчиной. На женщину он не обратил внимания. Оба новоприбывшие говорили на языке басков. На кухне они выложили свои пистолеты марки SIG-Sauer на стол и молчком ели макароны, посыпанные пряностями, и печенье. Они пили, пустились в спор, женщина устранилась. Потом они прилегли отдохнуть и проспали до вечера. Когда стемнело, они выгрузили из «опеля» газовый резак, упаковали в рюкзаки газовые баллоны и два часа топали по снегу сквозь лес, пока не добрались до бункера за обомшелой колючей проволокой. Три часа у них ушло на то, чтобы прожечь в стальной двери дыру, через которую они смогли попасть внутрь. Четыре ящика, больше они не могли унести. Головные лампы освещали им дорогу. Все семь часов, сколько длился их путь вниз, в долину, испанец без остановки ругался, кляня Бога, его мать и короля Хуана Карлоса. Рано утром они добрались до пансиона. Погрузили ящики в машину. Баск вручил каждому по тысячной. Испанец остался недоволен. Они принялись торговаться, пока женщина не встала между ними и не скрылась с испанцем в доме на десять минут. Потом они уехали. В доме было 9 градусов Цельсия. На окнах цвели морозные узоры. Зима продлилась ещё шесть недель.
Ночами он теперь иногда слышал, как испанец чешется. Какое-то время тот пытался утаить это дело, но скоро стало ясно, что он чего-то подцепил. Он потел и говорил путано. Две недели испанец упирался, но потом зуд измучил его, и он позволил усадить себя в машину. В Салахе был один ветеринар, туда они и направились. На главной автостраде кантона они напоролись на патруль. По старой просёлочной дороге он нёсся со скоростью сто тридцать, но за ближайшей деревней уже весь горизонт озарялся синими мигалками. Он так и остался сидеть на водительском кресле, руки на руле. Испанец убегал через поле. Они натравили на него собак. Это была последняя картина, в которой он видел испанца. Лежащим в борозде с озимым ячменём, псы лапами на его спине.
Две недели он просидел в следственном изоляторе. В тюрьме на окраине города, в котором он до сих пор ни разу не был. Потом ему выделили адвокатессу, свеженькую, только что с конвейера. Она пахла зелёными яблоками и говорила без умолку. За пару взломов и сигареты судья дал ему двадцать восемь месяцев в Санкт-Йоханнсене. Он просился на полевые работы. Они засунули его в столярную мастерскую. Сколачивать деревянные ящики. Однажды, после Пасхи, он сунул палец в ленточную пилу. В больнице хирург умудрился снова пришить ему этот палец. Потом он попал в прачечную. По вечерам читал книги, в которых ничего не понимал. Однажды октябрьским днём они отпустили его на волю. Новый год он праздновал на перевалочной базе Армии спасения. Ему разрешили пробыть там три месяца. Они оставляли его в покое, если он время от времени показывался на богослужении, после которого собирал церковные книги с текстами. На богоявление ему исполнилось сорок. Он никому про это не сказал.
Летом он появился в салоне одной парикмахерской, при женщине, с которой лет пятнадцать назад их какое-то время часто видели вместе. Он мыл клиентам волосы и замешивал средство для обесцвечивания. По вечерам они иногда любили друг друга. У женщины были скрюченные ступни, но это им не мешало. Однажды во вторник, под вечер, в парикмахерской объявился один тип, дальнобойщик. Короткий как брюква, с букетом роз в охапке. Она закрыла лавочку и умотала с ним Бог знает куда. Там они оставались часа три. Когда вернулись, она первым делом разложила в порядке журналы и протёрла раковину для мытья волос. Мы хотим ещё раз попробовать, сказала она, извини. Он ещё наполнил шампунем последние бутылки, а потом ушёл.
Он попытался взять старый след. Ошивался на садовых участках, вскрывал деревянные домики, потрошил морозильные шкафы. Но времена изменились. Теперь дачные участки охраняли сторожа с газовыми баллончиками и фонарями. Он нашёл себе работу у плиточника. Тяжёлое ремесло, но хорошие деньги, он мог даже откладывать понемногу. Через несколько месяцев он повредил себе правое колено. Врач прописал ему опталидон. С таблетками всё было в норме, а вот без них его так трясло, что он ложкой в рот не попадал. Он купил себе машину, помятый «санбим» с виниловым кузовом. Шесть дней он бесцельно колесил по стране, туда и сюда, от Аренберга до Ружемонта, опустошая один бак за другим. Вскоре после Дня Всех Святых, в ноябре, он снова объявился в кантоне Юра. В трактире у Фринвиллера он набил себе брюхо зеленью, обжаренной на сале, и колбасками, выпил две бутылки алжирского и пол-литра сливового ликёра «Дамассин». На тихой малоезжей дороге он надел на выхлопную трубу шланг. Его нашёл лесник – скорее мёртвого, чем живого. В Брудерхольце ему удалили одно лёгкое. В курилке он познакомился с вдовой гаражиста. Четыре миллиона, но у неё было всего лишь несколько месяцев на то, чтобы их потратить. Они играли в карты, в «ромме». Потом медсестра назначила ему кислородный дыхательный прибор. Врач-ассистент его выписал. Куда ты хочешь, спросила его вдова. Он молчал. Я хочу умереть дома, сказала она, но я больше не могу подниматься по лестнице.