Наркоманы – люди удивительно чувственные, добрые. Пока есть чем проставиться, конечно, тебя окружат заботой. «Как ты себя чувствуешь?» «Не жарко?» «Не холодно?» «Не надули ли тебе мимо вены?» «Не трухануло ли тебя от грязного раствора?» Эта удивительная дружба с почесыванием спинок (тело чешется, когда грязный раствор) – странный симбиоз обреченных. Но от этой обреченности, от этого танца со смертью между людьми устанавливается теплая глубокая забота. Как в окопе перед последним боем: некогда ссориться, да и глупо. Бесы своих почти не трогают.
Была и другая сторона медали. Я еще не понимал, что люди, попавшие в зависимость, слабеют морально. Обманывают, подлят, стучат. Сильные ощущения ослабляют волю, делают даже крепкого человека готовым на все. Я никогда не забуду, как один из залетных торчков катался у меня на кухне по полу, целуя мне ноги только за то, чтобы получить на один кубик больше. Такое я видел только в кино, и тогда меня это поразило. Но я не подозревал, что сам могу так же оскотиниться. Увы, есть вещи, которые сильнее нас, особенно если мы сами разрешаем им стать сильнее.
Потихоньку я перепробовал все, до чего мог дотянуться, – от «винта» до грибов. Быть трезвым уже казалось глупостью. Я вроде и не сидел на системе, как те несчастные торчки, о которых пишут в газетах, но постепенно сама жизнь без веществ стала бессмысленно пресной. Не то что мне было скучно, или, там, ломало. Это все – чепуха. Я чувствовал себя будто герой-первопроходец, Гагарин своего внутреннего космоса. И уже казалось преступлением бросить его исследование только потому, что какой-то умник назвал наркотики злом. Я уже не замечал вокруг грязных бинтов, следов крови на стенах, не чувствовал запаха йода и ацетона, которыми провонял мой дом. Эта подмена сознания происходила медленно. Мне казалось, что я должен творить. Но…
– Как раз спросить хотел, – усмехнулся Том. – А что с творчеством? Помогло?
– А с творчеством было по-прежнему не очень. Как будто ты каждый день покупаешь билет на гениальный фильм, а получаешь бредовый мультик без концовки. Постепенно стало не до репетиций: ребята играют какую-то банальщину, в то время как тебе хочется проникнуть в тайны вселенной. Да и вообще, мы же боимся смерти? Нет. Так разве творчество не подождет, если есть раствор? А ведь еще недавно я считал, что наркотики нужны ради творчества. Я оказался во власти стихий, которые были сильнее меня, закручивали меня, как щепку, в гигантскую воронку. И чем дальше я плыл, тем меньше боролся с течением. И все меньше переживал по поводу закономерного финала. Однажды, в галлюциногенном бреду, я увидел свою могилу. На ней была эпитафия: «Здесь лежит невероятно крутой музыкант, очень тонкая личность. Он играл, но его гений не оценили. Его душа не выдержала этого черствого мира, и он умер от передозировки». Сейчас это звучит смешно, как-то по-детски пафосно… Но тогда в этом не было ни доли иронии.
Михаил замолчал. Где-то в глуши леса куковала кукушка, будто помогая Монголу держать его монотонный ритм.
– Я не изменил себя, ничего не узнал, я почти сторчался. У меня больше не было никаких творческих прорывов. Смерть будто поставила меня на счетчик, который отсчитывал последние дни. Только тщеславие молодого музыканта постепенно сменилось обиженностью неоцененного гения. Сейчас это звучит дико, но тогда мне казалось, что все вокруг радостно подбадривали меня: ты можешь! Давай! Покажи, как в этой печи сгорают настоящие герои! Убей себя! Я шел под эти аплодисменты дальше, и уже не мог остановиться. Друзья-то простят и поймут, но гордость скажет: если ты бросишь все это, то ты сломленный человек. Ты слабак. Все это время ты не играл в рок-н-ролл, ты притворялся. Ты личность не до конца, ты остаешься в тюрьме своей жизни, вместе со скучными донельзя спортсменами и рыбаками. Твоя ракета навсегда приварена к стартовой площадке. Она никогда не полетит на Марс, и пылиться ей где-то на полочке твоей души. Так что если ты реально честен и крут, – иди вперед, иди до конца, за пределы этого мира. Уничтожь этот злой мир своей смертью! Покончи раз и навсегда со всеми, кто недостоин твоего общества!
Что меня еще держало? Тонкое чувство неудовлетворенности: если я уйду неоцененным, то погибнет… Нет, не тело! Мой неоцененный гений! Я еще поживу! Я докажу!
И я двигался под этот вкрадчивый шепот дальше. Я будто писал эпитафию о себе, жертвующем здоровьем ради искусства. Я оплакивал гения, идущего на плаху ради людей, и получал от этого удовольствие.
Миша помолчал.
– Сейчас я думаю: зачем все это было? Я не знаю. Наверное, ради рок-н-ролла. Или ради свободы. Ведь все настоящие музыканты уже умерли, и хотя бы в этом я мог с ними сравняться. Жизнь была уже ничто по сравнению со смертью ради любви и свободы, особенно когда вокруг тебя сияет ореол мученика.
– А родители?
– Родители? Вначале они беспокоились, убеждали. Мать приносила какие-то брошюры, прятала шприцы, искала знакомых врачей. Потом грозили, пугали милицией. Потом уже скрывали – от той же милиции. Из группы меня – нет, не то что выгнали… Просто дали понять. Однажды я пришел на репетицию, а за барабанами сидел незнакомый человек. Стучал он коряво, и я вначале даже засмеялся: кто может меня заменить? Я был лучшим! Но мне больше не звонили. Конечно, мне было обидно, но я уже понимал, что либо – дружба, либо – музыка, и больше туда не возвращался.
Парадокс, но они помогли мне. Они поставили на мне крест, и это меня взбесило. Я решил начать новую жизнь. Доказать всем, какого великого человека они потеряли. Я уехал в Харьков, поступил в академию, пару лет учился, достаточно хорошо. Думал, что все кончилось. Что я приеду домой, такой умный и красивый… И все скажут: «Ты крут, чувак! А мы-то думали, что ты сторчался».
Харьков меня покорил, особенно весной. Осенью он уныл и страшен, но весной это – сказочный, наполненный солнцем город. Постепенно вокруг меня образовался такой же «кружок по интересам». Вначале я думал, что если уже бросал, то и снова, если нужно, – брошу. Но вдруг вошел в такой штопор, будто догонял все, что недоколол в тот год. В конце концов я завалил сессию, и меня отчислили. Я вернулся домой, наврал матери, что взял академку, потому что за мной охотятся бандиты. Думаю, что она все поняла, но не подала виду. А потом вернулись старые приятели – те, кто остался жив. И все пошло по-старому. Потом умер отец. Мать махнула на меня рукой, и, чтобы не смотреть на мои «подвиги», поселилась на даче. Она видела во мне невменяемого и самовлюбленного торчка со спаленными венами. Зато я манипулировал ею, совершенно не замечая, как она неумело переживает за меня. Я просил денег, угрожал ей смертью, а временами врал, что завязал и мне нужны деньги на лечение. Какими смешными казались ее доводы о здоровье, этот старперский ЗОЖ! Я видел лишь лицемерие, трусость, страх заглянуть по ту сторону жизни.
Я все еще чувствовал в себе силу творить, я – феномен, творец, гений барабанов! Мне казалось, что мой Парнас был совсем рядом! Что я вот-вот дойду до его вершины. Что вечные древние музы поцелуют меня и я выдам, наконец, свое слово. Свой неповторимый звук, композицию, мысль, которая взорвет мир, изменит все человечество! Вот только играть было уже не с кем. Наша старая группа распалась. Кто-то женился, кто-то уехал на заработки. Все повзрослели, окунулись в быт, стало не до музыки. А рядом со мной остались только такие же товарищи по несчастью, которые всегда готовы поднять рюмку друг у друга на похоронах – искренне, со слезами. Ведь они тоже чувствуют сопричастность вечности, они тоже готовятся отчалить за Стикс…
Миша прислушался, повернулся к Монголу.
– Стой, ты ускорился. Давай, я еще раз задам. Раз-два-три-четыре!
Монгол снова застучал.
– И вот однажды я подумал: хватит. Либо сейчас, либо никогда. И вогнал себе двойную дозу какого-то коктейля.
Меня закрутило в черно-белом мозаичном вихре, голову сжало, как тисками. Я вылетел из своего тела и повис над ним. Я лежал с закрытыми глазами в своей комнате, на кровати, и в то же время как бы парил над собой, рассматривая свое тело с холодным, отстраненным любопытством. Потом стены комнаты потемнели, и я провалился в черный космос. Меня быстро понесло в свистящем вихре, и отстраненное любопытство сменилось холодным и трезвым, но отчаянно диким ужасом. Игра со смертью вдруг превратилась в реальность. Мне стало так страшно, как не было никогда, и от этого ужаса некуда было деться. Будто кто-то глодал меня со всех сторон длинными, как сабли, зубами, – сильный, страшный, хозяин мрака. В какой-то миг все кончилось. Я стоял посреди, если можно так сказать… Свалки. Она тянулась до затянутого серыми тучами горизонта, занимая все пространство вокруг. Здесь были остатки поросших мхом фундаментов, обугленные деревья. Из земли повсюду торчали разбитые гипсовые статуи неизвестных мне эпох, валялись древние полуистлевшие книги, виднелись сросшиеся, переплетенные, будто провода, человеческие тела без лиц, и еще множество странных осколков непонятных предметов, невнятных вещей. Весь мир вокруг выглядел словно свалка разума, разбитое корыто человечества. От него веяло холодным отчаянием, тленом, сумасшествием, и в нем не было ничего, на чем можно было бы отдохнуть глазам. Я ходил между камнями, спускался в ямы, находил тропинки, оканчивающиеся ничем, брал в руки обломки странных механизмов. Они словно шептали мне на ухо свои назначения, смысл которых никак не доходил до меня. Каждое из них было по-своему оригинально, каждая вещь была не просто так, она имела смысл. Я будто попал в ожившие видения Босха. Но если на его картины можно было посмотреть и отвернуться, то из этой странной реальности не было выхода. Все вокруг было настолько живо, что вскоре я стал сомневаться, а был ли мир, в котором я жил много лет, или он мне тоже когда-то приснился, как маленький осколок вселенной, наполненной множеством других реальностей? Вернусь ли я назад? Или, может быть, все окружающее – это сам я, моя изнанка, развалины моей больной души? Будто кто-то подарил мне драгоценную игрушку под названием разум, а я разбил ее. Во