т оно все, собранное в одном месте: необычное, интересное, удивительное. Бери, разглядывай, прислушивайся. Разве не это я искал? Но зачем мне все это теперь, если я был абсолютно одинок? Ведь все мои потуги были всегда направлены вовне, не на себя. Я искал все это, я жил только ради внешнего. Ради признания со стороны, рукоплескания других. Но для тщеславия нужны минимум двое. А если ты одинок, то все сокровища мира – просто ненужный хлам.
Эта половинчатость, тоска по кому-то другому, ущербность моего одинокого внутреннего мира вгоняла меня в отчаяние. Снаружи не было ничего, что радовало бы меня. Я пришел к выводу, что смысл человека находится либо внутри него, либо его просто нет в природе. Мне было проще считать, что он есть, иначе становилось совсем страшно. В конце концов, где-то существовала иная, более упорядоченная вселенная, о которой я помнил. Какой-то смысл должен быть во всем этом, – я просто никогда не искал его в себе.
Чтобы не сойти с ума, я спасался воспоминаниями прошлого. Они будто охраняли мой рассудок, давали какую-то осмысленность, но в то же время жгли своей бестолковостью, глупо проведенной жизнью. Моя совесть превратилась в оголенный нерв: за каждый идиотский поступок из своих воспоминаний я получал ее обжигающий укол в самое сердце. Но эти инъекции будто спасали меня от безумия…
Тому на носок ноги вдруг села серая птичка с темно-оранжевой грудкой. Повертев любопытной головкой, прыгнула на колено и тут же упорхнула в гущу листвы.
– …Мне казалось, что я пробыл там тысячу лет, – продолжал послушник. – То, земное время, думал я, – это была роскошь, это был подарок. Это было средство изменения себя. Там можно было предвкушать или переживать, можно было что-то менять. Мое земное прошлое казалось райским блаженством. Здесь же у меня не было будущего, а настоящее лишилось всякого смысла. Время совсем остановилось. «Я не могу ничего изменить!» – эта мысль будто колом прибивала меня к земле.
Пустой, никому не нужный человек, я проворонил свой шанс. Я жил ради внешнего, я искал счастье вовне, я увлекся фантиком, ничтожным по сравнению с вечной глубиной своего «я». Тщеславие и хвастовство – вот и все, что было в моей жизни, умело замаскированное словами о нереализованном таланте. Вот оно, вокруг меня, – мой собственный мир. Но где же я? Сам я?
Однажды, блуждая по этой безбрежной долине, я нашел осколок зеркала. Я посмотрел в него, но не увидел своего отражения. Я протер стекло, убрал с него грязь, снова всмотрелся, и вдруг, на уровне глаз, прямо у себя за спиной увидел линию горизонта. Я видел землю и небо, но меня в нем не было. Это отражение моей пустой души, – ужаснулся я, выкинул его, и побрел дальше. Брести куда-то, чтобы не сгнить в этом аду, – а что мне еще оставалось делать? «А если я жив? – иногда посещала меня унылая мысль. – Вдруг я в коме? Где-то, в далеком потерянном мире, лежит мое тело, и его, подобно овощу, кормят через трубку». Если, конечно, мое тело действительно было, и мне не приснилось мое далекое прошлое. Но ведь я ясно помнил его. Я помнил мать и отца, помнил свою девушку. «И мне было бы гораздо проще, – рассуждал я, – придумать себе какое-то иное прошлое, более приятное, но я этого сделать не могу. Мне за него больно, а значит оно – было».
В аду – только и разговоров, что о прошлом. Без смысла, без любого, самого ничтожного смысла невозможно дышать! Как это оказалось важно! А у меня не было никакого смысла, кроме воспоминаний, которые к тому же обжигали душу… Я вдруг рассмеялся, вспомнив, что там, на земле, атеисты считают верующих слабаками, думая, что после смерти всех нас ждет небытие. Небытие, казалось мне, – это блажь, это почти рай, это Великое и Безболезненное Избавление Без Искупления. Попробовали бы они прожить тысячу лет посреди наполненной бредом пустоты, которая регулярно наваливалась жарким ужасом совести.
Над головой громко и гулко закуковала кукушка.
Том глянул в сторону монастыря. Там уже ползли по склону косые тени деревьев старого сада. Вечерело.
– Динь-динь-динь-динь-динь! – Вдали зазвенел к вечерне монастырский колокол.
Монгол, услышав звук, встал со своего пенька и вопросительно посмотрел на Михаила.
– Пошли, пошли! – тот призывно махнул ему рукой.
И они побрели к воротам монастыря.
– Райское место, – изрек Монгол.
– Райское, – послушник усмехнулся в бороду. – Кстати. Хотите увидеть рай?
– Смотря каким способом…
– Панки рая не боятся, – хохотнул Монгол.
– Тогда встречаемся сегодня в три часа ночи, у скамейки храма.
– У нас будильника нет.
– Я дам. Какая одежда есть, – наденьте: будет прохладно. Можно сумку взять, бутылку воды. Я поесть захвачу.
Рай
– Дзззззинь! – заплясал на тумбочке неистовый советский будильник. Том хлопнул по нему рукой, и тот затих. Том отвернулся к стенке, снова закрыл глаза. Всю ночь он вертелся на кровати, никак не мог заснуть, переваривая услышанное. И вот, как только сон коснулся его постели, – требовалось вставать и идти неведомо куда.
– Монгол, идем? – сквозь сон спросил он.
– Да ну его. – Монгол заворочался в постели.
«Ну и правильно. Скажем, что проспали. А может, даже он сам проспал», – шевельнулась спасительная мысль. Том натянул было одеяло, устроившись поудобнее, но вдруг увидел, как по стене туда-обратно пробежал луч света.
– Фонарик! Он уже ждет нас на улице! – Осознание этого факта сбросило Тома с кровати. Выглянув в окно, он увидел у храма мигающий пятачок света.
– Вставай, Монгол! Индеец на улице! – громко сказал он, стараясь сбросить с себя теплую вязкую пелену сна. – Пошли рай смотреть.
Монгол молчал. Том быстро оделся, сходу запрыгнул в штаны.
– Он нам светит. Идешь, нет? Ну и дрыхни.
Он уже был у двери, как Монгол пробурчал вслед:
– Стой, я сейчас. Не хочу тебя одного отпускать. Мы его три дня знаем. Может, он какой… Больной на голову. Всякие тут ходят. А этот… богомолец свалил, что ли?
Действительно, кровать Ярослава была аккуратно застелена. Видимо, еще накануне вечером он отправился дальше, в свой длинный и непростой путь.
Через минуту они вышли в зябкую мглу.
– Встали? Ну молодцы! – Миша призывно мигнул им фонариком.
– Не жарко, – поежился Монгол.
– Здесь в конце августа уже совсем осень. Держи фонарь, их всего два. Я пойду первым. Ну что, готовы?
Они прошли мимо сарая, уже знакомым путем обогнув склон старого сада, и стали забираться все выше, прямо в темную мглу ночного леса.
Тропа долго вела их вдоль глубокого яра, петляя между соснами, пока они не вышли на большую, окруженную лесом и покрытую высокой густой травой поляну. В свете луны она казалась серебряной от росы.
– Ты хоть скажи, куда идем? – Монгол шел последним, стараясь не выдавать тревоги.
– На Роман-Кош. Это самая высшая, заповедная точка Крымских гор. Чтобы увидеть рай, нам нужно успеть попасть туда до восхода солнца. К тому же доступ туда закрыт: под ним президентская дача. Поэтому пойдем тайной тропой… Сейчас немного полегче будет.
– Ты вчера свою историю не закончил, – то ли сказал, то ли спросил Том.
– На чем?.. Ах, да, свалка. – Михаил глянул вверх, туда, где под легким ветром едва шевелились черные верхушки деревьев. – Как-то в груде мусора я увидел человеческий череп. Он был очень древний и местами совсем черный, будто вымазанный в саже. Это был мой череп. Я узнал его по зубам, по своей пломбе. Это было очень странное ощущение: найти в этом хаосе одиночества такую родную, в буквальном смысле, вещь. Я не знал, что с ним делать. Он был мне дорог, но совсем истончился, истлел от времени. Я решил похоронить его. Вырыл руками в земле небольшую ямку и закопал его, соорудив над могилкой небольшой крест. Я смотрел на него, и вдруг почувствовал, что мой внутренний мир – он тоже в каком-то смысле вне меня, он не есть я до конца. Да, унылая свалка, заполонившая все вокруг, – это мое больное нутро, которое я в жизни не замечал. Но все-таки это было только мое собственное произведение. Это был ответ на вопрос моего больного «я», но не само «я». Вне этого «я» было все, включая мое истлевшее тело, но что оставалось внутри? Бог? Нет, Бога-то я не знал, и возможно поэтому мое «я» оказалось один на один со всем этим ужасом. Бог – это была единственная и последняя моя надежда. В конце концов, подумал я, – если Он есть, то все вокруг – не случайное нагромождение, всему этому есть какая-то осмысленная причина. Бог создал все, и поэтому должен, обязан быть разумен. А это значит, что я подобен ему. Некоторым образом мы близки друг другу, мы родственники по разуму! Если Он есть, то может все, в том числе и вытащить меня из этого бреда. Я упал на колени и закричал: «Господи, прости меня! Я обещаю тебе, я стану человеком, и если Ты только есть, – вытащи меня отсюда».
Как же я молился тогда!
И после этого все будто задрожало. Не сразу, – немного погодя. Эта короткая, но безответная пауза почти лишила меня надежды. Но вдруг мир потемнел, и меня снова засосало в воронку. Я крутился в ней, как щепка, опускаясь все глубже, и в какой-то момент меня вышвырнуло в черную, абсолютно пустую бездну. Бездна эта была осмысленная, живая. Я чувствовал ее жизнь и также понимал, что органически несовместим с ней. Я был для нее словно заноза, инородное тело. Я осязал ее мысли, чувствовал какие-то малозаметные процессы, происходящие на окраинах этой черноты, и до поры до времени она меня не трогала. Но когда я попытался понять ее, эта бездна вдруг обнаружила меня. Она поняла, что в ней есть нечто иное, чем она, и заволновалась, пришла в движение. Я не знаю, как это объяснить, я просто почувствовал холодную страшную угрозу, и я был словно в фокусе ее внимания. Она попыталась понять, согласен ли я с ней, то есть такой же я, как она, или нет. Но, ощутив мою инаковость, будто возненавидела меня и решила уничтожить. Она стала делить меня на части, буквально крошить на куски. Сквозь мое сознание словно проходил нож, и я становился все мельче и мельче, пока не достиг какого-то условного атома, будто превратившись в знак, в простую букву «я». Но с этой буквой уже ничего нельзя было сделать. Я был неуничтожим. Я вдруг понял, почувствовал: вот он и есть я! Ничтожный, но очищенный от всего, свой собственный, ни на кого не похожий – я! Мою жизнь, однажды родившийся осмысленный атом вечного «я», уничтожить невозможно!