знаю, увидим ли, – подмигнул он.
Том пожал плечами.
«Вот те здрасьте, – подумал он. – Опять шутит, или всерьез?»
Перейдя дорогу, они пошли напрямик, сквозь пушистый невысокий сосняк, забираясь по пологому склону все выше. Сзади снова замелькало темно-сиреневое море. Над ним в розовом тумане курились высокие причудливые башенки облаков. На востоке, над Черной, по-прежнему лежало облачко. Сверху оно выглядело тонким и невесомым.
Лес привел их к узкой балке между громадинами первобытных скал. Будто кто-то выдвинул их из земли, но как-то криво, небрежно, походя.
– Смотрите! – Михаил показал на вершину ближайшей скалы.
На ней, освещенные первыми лучами солнца, стояли две косули и, чутко прядя ушами, смотрели в сторону людей.
Миша достал бинокль, но косули, легкие как ветер, сорвались с места в галоп и скрылись по ту сторону хребта.
Они пошли дальше, вдоль покрытых короткой жесткой травой холмов, то спускаясь, то поднимаясь, пока солнце не озолотило склоны вокруг. Стало теплее. Наконец их путь преградила невысокая горная гряда.
– Ну вот, мы почти пришли, – трепетно прошептал Миша, явно волнуясь. – Последний рывок. Теперь тихо. Перемахнули, и сразу вниз. Старайтесь не маячить наверху, тут уже все просматривается.
Быстро перебравшись через каменный хребет, они застыли в восторге.
Вдаль, освещенная лучами солнца, уходила до самого горизонта длинная и узкая долина. Это была целая горная страна в миниатюре. С обеих сторон ее подпирали невысокие горные пики, то покрытые травой, то скалистые, то сложенные из косых слоев белесой породы. Тут и там, среди пятен цветочных полян торчали, будто натыканные нетрезвым садовником, кривые пушистые сосенки. В самом конце долины – там, куда вилась змейка полевой дороги, виднелся невысокий каменный замок. У его подножия было едва заметное движение.
– Вот он, рай! – Михаил достал из сумки бинокль. – Смотри.
– Мать моя! – Том присвистнул. На склонах гор, в долинах, в тени и на солнце, медленно двигались стада косуль. Они были повсюду: прятались в укрытых от солнца щелях, цеплялись на косогорах, медленно брели по склонам, щипали траву в оврагах. Тут же, особняком от них, гордо держа ветвистые рога, бродили небольшие группки оленей.
– А вон муфлоны. Их сюда Николай II завез. – Михаил показал на один из склонов скалистого обрыва, где, цепляясь за отвесные камни, паслись бараны с толстыми, закрученными рогами.
– Дай мне посмотреть. – Монгол навел бинокль на другой склон долины и чуть было не отбросил его. Совсем рядом, в тени ближайшей сопки спешил по тропе целый выводок кабанов. Впереди бодро бежал кабан-отец с высокой грудью и маленьким задом. За ним шла кабаниха, следом семенили копытцами семеро полосатых поросят.
– Как же это они все вместе, и никто никому не мешает? – изумился Том.
– Наверное, так было и задумано, – проговорил Михаил.
Замерев, они долго глазели на неспешную, исполненную дикой мудрости, жизнь. Затем медленно, чтобы не пугать животных, спустились в долину и двинулись по дороге к замку.
Рядом, из-за большого камня выскочила стайка любопытных косуль. Секунда, и они исчезли.
Том, будто во сне, медленно брел вперед, не в силах выразить свой перемешанный со страхом восторг. Ему казалось, что они – первопроходцы в первобытном мире гармонии, еще не испорченном человеком. Утреннее солнце уже начинало припекать, высушивая росу. Животные стадо за стадом переваливали через окружающие долину хребты, постепенно спускаясь вниз, по холмам, в спасительную прохладу густых лиственных лесов. Их становилось все меньше, пока они не исчезли совсем.
Долина почти кончилась, и они, наконец, остановились у того, что издали напоминало замок. Вблизи это оказался поросший крохотными соснами холм не выше трехэтажного дома. Он состоял из причудливо громоздившихся друг на друга каменных столбиков и глыб. Монгол поднял камень, бросил его в одну из башенок замка. Из кустов выскочил высокий и худой, будто побитый молью заяц и, прижав уши к траве, серой молнией бросился наутек.
– О, а вот и хозяин замка.
Они присели у холма на густую, выгоревшую на солнце траву, усеянную звездочками желтых и фиолетовых цветов.
– Немного перекусим, и пора назад. – Михаил достал бутерброды. – Ты чего скис, Егор?
– Не знаю, – Том разглядывал орла, парящего над ними. – Как будто еще нет людей. Еще не было ни войн, ни страхов. Нечего и некого делить.
– А мне нравится. – Монгол бодро захрустел огурцом. – Все такое… Первобытное. И на зоопарк не похоже. Там как тюрьма, а тут ты типа сам в гости приперся. Эх, если бы тут жил, наверное браконьером стал.
– Не романтик ты, Монгол.
– Это да. Романтика у меня еще в детском саду отстреляла, когда мы зимушку-зиму встречали.
– Это как так?
– Да так… Поначалу пели ей песни, снежинки из бумаги вырезали. А уже весной жгли ее чучело.
– Ладно, харош балдеть. Пора назад, пока не промокли. – Михаил кивнул на юг, туда, где за невысоким горбатым склоном пряталось море. Оттуда, через южный склон горной долины, быстро валили облака. Заползая в долину, они стекали на ее дно, к центру, и постепенно подбирались к ним…
Старец
Переполненные впечатлениями, они возвращались назад. Короткий сон давал о себе знать: реальность будто притупилась, потеряла свою резкость, и все, что они видели, тоже казалось каким-то волшебным коллективным сновидением. Уже на склоне Миша продолжил свой рассказ.
– Помню, подошел я к зеркалу. А оттуда на меня смотрел воспаленными глазами какой-то незнакомый человек. Изможденный, высохший, с язвами на желтом лице и руках. Рак-отшельник, по недоразумению судьбы лишившийся своей ракушки. Испуганный, воспринимающий все обостренно, уже готовый всех любить и боящийся своего нового состояния.
Но уже совсем скоро ко мне стала возвращаться моя старая, «бытовая» логика. Я ловил себя на мысли: ведь если всерьез, если до конца отнестись к своему откровению, то прощай, вольница, здравствуй – труд. Я спрашивал себя, что скажет совесть, и она, обновленная, говорила: даже не думай о прошлом. Просто иди дальше и не бойся.
Михаил замолчал.
– Так, может, ты изобрел эликсир истины? – усмехнулся Том.
– Дело не в растворе. Конечно, я с радостью поделился им с приятелем. Сева проставился его остатками, а потом сказал: ничего, нормально. И пошел домой. Разве сатана может изгонять сатану? Так что это было действительно откровение: до того момента никто из людей не раскрыл мне, что такое вера. И тогда Господь подошел ко мне изнутри. Ткнул меня носом, как блохастого котенка, в миску с молоком. Он к каждому находит путь, если человек хоть чуточку пытается разобраться в себе всерьез.
Но все это была присказка. А то единственное, что я на самом деле хочу сказать, заключается в простой вещи: с кривым камертоном ты можешь всю жизнь играть кривую мелодию, и будешь уверен, что она звучит верно. Но чтобы камертон звучал правильно, тебе нужна чистая совесть. Тебе нужен эталон, прокаленное золото, очищенное от примесей. Некий абсолютный идеал, огонь, который будет непрерывно очищать твою совесть. Ведь совесть с годами тоже может испортиться.
– А с роком ты завязал? Я имею в виду не столько музыку, сколько стиль жизни. Все это правдоискательство – это зло, которое чуть не привело тебя к гибели, или все-таки что-то иное?
– Вопрос, достойный древних фарисеев, – рассмеялся Миша. – Авва Дорофей говорил, что мужество находится между страхом и наглостью, смирение между гордостью и пресмыкательством, и так далее. Весь наш рок – это была одна из крайностей, реакция на нелепые советские реалии. Но они уходят, а вместе за ними уходит и рок. Он сам был лишь кривым зеркалом. Реакцией, противоположностью впавшей в маразм власти. Христианство же не реактивно. Оно всегда стремится к середине, к центру, к царскому пути… К тому же человеческие проблемы песнями не решить. Даже самая искренняя и точная песня не изменит человека. Некоторые поэты даже убивали себя в знак протеста против несовершенства этого мира. И что? Мир исправился? Нет. Мир немножко грустил, а потом наступали выходные с их приятными заботами. Мир был, есть и будет испорчен, хоть пой об этом, хоть нет. И неисправим он именно потому, что несовершенен.
– И потом в монастырь пошел?
– Нет, не сразу. Еще долго меня метало. То в одну секту влезу, то в другую. А потом один приятель мне и говорит: пошли в горы, развеемся.
«Куда?» – говорю. – «Конечно, на Роман-Кош. Выше только небо».
Мы пошли через Чатырдаг, тайными тропами. На второй день заблудились, вышли на развилку. Одна дорога вела в монастырь, другая на гору Черная. Через нее можно было попасть на Роман-Кош. Пока мы в карту пялились, нас егеря – прямо на дороге – и сцапали. Ор подняли, мол, тут дача президента! Собрались уже в участок вывозить, но приятель мой не растерялся – и говорит: а мы в монастырь идем. Ну, они поорали для виду, мол, поймаем в горах… Но паломников трогать боятся: суеверные. В общем, попугали нас, и уехали. Я говорю: «Во дураки. Пошли дальше, на Черную». А он: «Нет, нехорошо святыней прикрываться. Давай в монастырь зайдем, а там посмотрим». Монастырь нам и не по пути был, и высоту мы теряли. Но я что-то такое почувствовал, что правильно это, и согласился. А как пришел сюда, так меня и перевернуло. То самое, что я тогда понял, – оно здесь воплощено, разлито. Здесь – школа, где должна происходить та самая работа над собой. Понимаешь, все это осознание истины, которое я тогда понял, оно как пришло, так могло и уйти, притупиться, покрыться пылью времени. В древности люди на память о чем-то важном завязывали узлы, делали зарубки, чтобы не позабыть событие. Но много ли в этом толку? А в монастыре это работа, ежедневная практика.
Короче, уходить отсюда не хотелось, а отец Марк разрешил мне немного пожить. Домой я вернулся через месяц, и вроде как обновился, просветлел. А потом чувствую, что к старому тянет, – такое внутри началось. А я-то, дурак, когда-то думал, что достаточно понять истину, чтобы начать жить правильно. Конечно, бесы на меня так ополчились: совсем ихний был, а тут вырвался. Откуда-то приятели полезли – кто с иглой, кто со стаканом. Прямо потоком пошли, и все вдруг такие щедрые, все бесплатно, я такого в жизни не припомню.