Однажды я по наивности подумал, что спасу одного, выведу, так сказать, на свет истины. Решил с ним выпить, а заодно про Бога поговорить. Я тогда уже кое-какие молитвы выучил, пятидесятый псалом знал наизусть. И вот сидим мы с ним в пивбаре, разговариваем. А выпил я всего пару кружек. И вот собрался я псалом прочитать, чтобы, как мне казалось, освятить глаголами истины сие богопротивное заведение. Рот открыл, а сказать не могу ни слова. Почти трезв, а ни одной строки не помню! И тут я понял, что за это время не только не стал лучше, а просто немного узнал о себе, кто я есть, и в чем мой новый фронт борьбы. Только теперь борьба будет не за просвещение погрязшего во лжи человечества, а за самого себя. Короче, быстро выяснилось, что моя золотая, очищенная таким непростым способом совесть готова вновь покрыться ржавчиной. И ее нужно вновь прокаливать, поддерживать этот огонь веры.
– А как же та внутренняя тюрьма, в которой ты сидел?
– Это образ. Красивый образ, но лживый, как любой осколок зеркала. Можно, как гностики, назвать этот мир концлагерем, а творца – злым Демиургом и, причислив себя к избранным, до гробовой доски презирать профанов и обывателей. Можно стать его рабом, гедонистом, потребляя его прелести и плевав на совесть. Можно искать какие-то компромиссы, подоткнув под себя образ мира поудобнее, как подушку. А можно выслеживать свои слабости, как охотник выслеживает дичь. Главное – помнить, что красота метафоры вовсе не значит, что мир такой и есть. Рок, развивая критичность мышления, не находит в себе ресурсов выйти за рамки этой самой критики. «Мир во зле лежит» – здесь заканчивается рок, и видимо поэтому он стоит всегда рядом со смертью. Преодоление этого невеселого библейского тезиса виделось мне либо через смерть, либо через предательство, конформизм. Мне удалось вырваться из этой смысловой ловушки. Критическое отношение к миру должно распространиться и на сам рок как источник этого критического мышления. Проще говоря, последовательный неформал должен задушить в себе самого неформала, – лишь тогда он станет подлинно свободным, не предав себя и не умерев физически.
Обратный путь оказался быстрым и не очень сложным: роса уже высохла, и в монастырь они успели к обеду. После еды Монгол пошел постучать на своих деревянных барабанах, а Том отправился к роднику. Он долго, не спеша пил воду, прислушиваясь к молчаливому лесу и вспоминая увиденное. Где-то рядом, спрятанная от всего человечества, кипела вечная животная жизнь. Она началась испокон веков и существовала по своим звериным законам, по своей животной справедливости. Но что-то гармоничное было в ней, что-то искони правильное. Что-то, чего никак не мог понять царь природы.
На обратном пути у храма ему встретился отец Леонтий. Огромный, как медведь, он возился на клумбе, окапывая цветы и деревья.
«Вот человек живет тут и трудится. И я тут ем, сплю, а от меня толку никакого», – кольнула мысль.
– Отец Леонтий!
– Слушаю. – Монах разогнулся.
– Можно вам помочь?
– Отчего ж не помочь? Видишь вон ту гору? – Он показал на вершину ближайшей горы. Видя замешательство, засмеялся, переведя палец на сваленную у обочины дороги кучу серого камня. Нет, не ту, вот эту, поменьше. Бери тачку, нагружай ее, вези сюда и высыпай.
Том привез несколько тачек серого колотого камня. Отец Леонтий брал каждый камень, взвешивал его на руке, осматривал со всех сторон и, наконец, устанавливал в выбранное им место, выкладывая вокруг цветов и деревьев круги и овалы.
– А вы правда хиппарем были? – спросил Том.
Отец Леонтий крякнул, недовольно поморщился и, не останавливая работу, мельком глянул на Тома.
– Миша сказал? Что он еще рассказал?
– Ничего. Я не знал, что это тайна. – Том смутился. – Просто стало интересно, правда, или нет?
– Что именно? – Отец Леонтий старательно вкручивал в ямку острый высокий камень.
Том пожал плечами и даже покраснел. Он уже был не рад, что вообще заговорил на эту чувствительную для монаха тему.
Отец Леонтий сел на скамейку у клумбы, посмотрел на свои руки.
– Вот что. Михаил – только послушник. А монаху на эту тему говорить неполезно. Только бесов тешить.
– Ну ладно… – промямлил Том и замолчал.
Отец Леонтий вздохнул, с любовью посмотрел на дела своих рук, окинул взглядом цветущую клумбу.
– Нравится у нас? Только честно.
– Если честно, то пионерлагерь напоминает, – ответил Том. – Побудка, обед, производительный труд. Только храм еще зачем-то.
Монах улыбнулся в бороду.
– А ты, стало быть, атеист?
– Нет. То есть да.
– А почему?
– Странный вопрос. Я бы спросил, почему вообще есть верующие. Как можно верить в то, что где-то две тыщи лет назад, на земле, родился Бог? А потом Его, Бога, еще и убили. Наивно как-то.
– Ты Библию читал?
– Читал немного. Экклесиаст.
– Мудрая книга?
– Интересная.
– Ты не задавал себе вопрос, как наивные простачки могли написать такую мудрую книгу?
Том улыбнулся, пожал плечами.
– Это не аргумент. Просто автор был по-житейски толковый, ну и немного поэт. Мудрая книга – это еще не доказательство существования Бога. К тому же мудрых книг много. И написаны они в разных местах мира. Почему же тогда именно ваша вера правильная?
– Чудак-человек! – Монах будто впервые увидел Тома. – Я понимаю, если бы спросил об этом тыщи три лет назад. Тогда люди действительно не знали, как устроен мир: так или эдак. Но потом пришел Бог! Сам пришел, понимаешь? Пришел к людям Бог, и сказал: вот Я, веруйте так-то, делайте то-то. Не верите? А чтобы не сомневались, чтобы не думали, что шарлатан, – смотрите, что делаю. Воскрешаю мертвых, исцеляю слепых и глухонемых, предсказываю то, что потом произошло. Какие еще нужны доказательства? А его взяли и убили. От ненависти, от злобы своей, от больной совести. А теперь говорят: ну, это всего лишь еще одна религия. А может, даже басня.
– А разве Бог может умереть?
– Бог может все.
– Если Бог может все, то почему Он не победил зло?
Отец Леонтий примостился на вываленные рядом камни, снял перчатки.
– Обязательно победит. Он же нас любит.
– Какая странная любовь.
– А ты думал… Любовь – это вообще загадка. Ее не описать, зато можно легко почувствовать. Это, наверное, потребность творить вовне себя, и не для себя. Наш Бог до сотворения мира был чрезвычайно одинок. Конечно, это неправильно: Он был более чем достаточен, и Его Любовь не имела границ. Но она так переполняла Его, что вылилась в сотворение мира. Может быть, потому, что нельзя любить в одиночку, даже если ты – Бог. Любовь в одиночку – это же любовь к себе, вовнутрь. Это источник зла. Поэтому Любовь всегда творит вовне себя. Она свободна и добровольна. Зло же порабощает, оно наслаждается обладанием. Любовь к себе любуется только своими недрами. Она ничего не производит, она лишь пользуется плодами любви. Любовь – это солнце, которое дарует всем жизнь и свет. Любовь к себе – это черная дыра, которая всасывает саму себя, и все, до чего может дотянуться. Это самопоглощающееся ничто. Поэтому Господь создал мир и нас, чтобы мы могли любить так же, как и Он. Творить вовне, уподобляясь Ему в любви. Он создал нас свободными, поскольку любить можно только будучи свободным. Ведь Ему не нужны куклы, которые любят только потому, что так хочет кукловод. По сути свобода – это и есть главное испытание, любишь ли ты другого, или все-таки себя.
– Но если зло – это ничто, то чего же, по-вашему, хочет сатана? – Том присел рядом.
– Сатана хочет власти. Власть – это очень сильный наркотик, ты просто не испытал его. Посмотри на наших политиков. Они пока не умрут, от власти не откажутся, а власть земная – это бледная тень власти метафизической. Люди подчиняются лукавому, потому что уверены в своей полной самостоятельности. Для этого нужно лишь убедить их, что Бога нет. Что свобода от греха – это чушь, а подлинная свобода – это вседозволенность. А потом он скажет Богу: ты же видишь, они все пошли за мной. А раз те, в которых есть твое подобие, пошли за мной, и их большинство, значит, я сильнее тебя, и за мной – истина.
Его громовой глас прокатился по ущелью.
– А почему Бог не предъявит человеку доказательства того, что Он – есть? Все было бы проще.
– Нет, не было бы. Вера требует усилий. Если ты веруешь, то сердцу доказательства не нужны, оно и так все чувствует. А если нет, то даже живой Христос тебя не убедит. Ты всегда потом сможешь обосновать это галлюцинацией.
– А что такое вера?
– Я бы назвал веру заочной мудростью. Допустим, ты не постиг многих секретов мира, не дошел до многого своим умом. Но ты взял и поверил в Бога. И в награду получил в дар библиотеку истин. Вначале ты пользуешься этими инструкциями, не понимая их, но доверяя Ему. Но потом, позже, вдруг замечаешь, что там, где им следовал, в итоге выходило правильно. Это приходящее ощущение правоты укрепляет твою веру.
Монах вновь взялся за камни, но через полминуты оторвался от работы и с ноткой удивления в голосе спросил:
– Неужели ты никогда не молился?
– Нет.
– Ни разу?
Том вдруг отчетливо вспомнил свой нелепый вопль в тумане, нежданную вспышку спасительного воспоминания. Ему стало немного стыдно за ту легкую надменность, за чувство превосходства над верующими, которое всегда было присуще его возвышенному и холодному, как пики Гималаев, атеизму.
– Было дело разок.
– Помогло?
– Помогло, – Том замялся. – Но… Мало ли. Вдруг совпадение?
– Я ж говорю, что если и доказательства будут, ты не поверишь. Совпадение? Так и есть. Поэтому молись почаще, чтобы этих совпадений было побольше… – монах засмеялся.
– Мне просто кажется, что в вере есть какое-то… Нежелание смело взглянуть в глаза неизвестности.
– Смелость проявляется на исповеди, а не в праздных разговорах.
Том пожал плечами. Он не знал, что ответить. Этот богословский диалог на разных языках был интересен ему, но не вел ни к чему. Он не добавлял ему веры, не укреплял неверия. Каждый из них видел мир со своей колокольни. И все-таки в словах монаха было что-то ясное, глубокое, и одновременно простое. Без того мудреного тумана, которым были окутан