– Жалко. А ты бы поехал туда, где тебя убьют? Там очень жестоко, понимаешь? Ей проще, а я не могу вернуться. Они просто будут пинать меня, пока я не умру. Фальшиво там все, понимаешь? В России все живое. Но я даже рад, что это со мной случилось, что я мимо Христа не прошел. А так бы остался без веры. Я же видел, как у нас умирают! У нас смерти боятся, кричат страшно.
– Кто ж ее не боится? – усмехнулся Монгол.
Борис махнул рукой, отвернулся к окну, и вдруг заплакал. Том уже пожалел, что начал этот разговор, но бомж быстро пришел в себя, утер слезы и продолжил.
– Единицы – с печатью Духа Святого. Как-то в Тольятти приезжаю, а ночевать негде. Спросил у уголовников: где тут самый блатной живет? Они показывают: а во-он там, вор в законе. Я нашел его дом. Квартира открыта: ничего человек не боится. Ну, я и лег у него, прямо на пороге. А у меня на груди икона была Богородицы, и надпись: «Пресвятая Богородице, спаси нас». Он пришел ночью, позвал женщину – не знаю, жена или любовница. Говорит: «Вот, читай что у него написано. Понятно?» Потом пустил меня домой переночевать, накормил. Хоть и вор, а человек.
Том сел на второе кресло и, опершись на приборную доску, смотрел в окно. Мерно стучали вагоны, неслась назад под колесами желтая южная земля. Остывало лето к вечеру, спешили на юг суховатые тополя и акации, ползли на восток тени.
– Как же ты в Церковь пришел? – спросил Монгол.
– Я до православия баптистом был. Дело было в Павлодаре, я там на стройке работал. Был у нас там пастор. Такой умный! Все Евангелие наизусть знал. Я тогда думал: ну надо же, святой человек. А потом как-то взял у него без спросу трос на работе. И он меня за этот трос так избил, что я потом долго болел. Чуть инвалидом не стал. В общем, Бог показал мне, кто такой этот пастор. А в православный храм как стал ходить…
Борис с шумом вдохнул воздух, закрыл глаза, открыл, заулыбался.
– Помню, потерял зимой рукавицы, а через три года – нашел! Вещи мои сохранились, никто их за три года не взял! Ну, а как принял Причастие, – вообще все изменилось. Было у меня тогда сильное внутричерепное давление. Это ужас. Помню, первый раз только причастился, и все! С тех пор прошло. Тогда бессонница была страшная, а теперь сплю как убитый, даже стоя могу заснуть. Слава Богу за все.
Разговор затих. Монгол снова задремал. Том тоже закрыл глаза, но старику явно хотелось пообщаться.
– Слышь, Георгий! – Бомж дернул его за рукав. – Я в «Вокруг света» читал, что голуби видят даже при сварке. И ученые не могут понять, как это может быть. Ну как они могут понять Святой Дух? Это же непостижимо. А ведь люди даже таблички пишут: не кормите голубей. Это же вообще страшно. Помните: хула на Духа Святого не прощается ни в сем веке, ни в будущем. И вот кому ни объясняю, – бесполезно. Или вот еще… Я однажды ночью в Минске на вокзале проснулся, и понял, что ад – это любая вечность без Бога. Абсолютно любая форма вечной жизни без Бога – это ад. А знаешь, – почему? Потому, что через миллион лет человек до такой степени разовьет свои недостатки, так потеряется в оценках окружающего, что сам себе не рад будет. Он устанет от всего, будет пребывать в вечном одиночестве.
– Тебе-то самому одному не страшно? – спросил Том.
Старик усмехнулся, посмотрел в окно.
– Страшнее те посмертные мытарства, что меня ожидают. Я вот долго Бога просил: Господи, покажи мне моих родственников. И вот как-то стою в храме Всех Скорбящих Радость. И вдруг понимаю: вот они, вокруг меня! Дедушки, бабушки. Настоящие мои родственники! – Борис радостно засмеялся.
– А работать не пробовал? – Том понизил голос.
– Я в Оптиной полгода работал. Не смог больше. – Борис тяжело вздохнул. – Там же как в санатории! Кормят до отвала. Жизнь легкая. Как-то в крестный ход пошел. Ну что это за крестный ход? Вещи твои на машине везут. Пищу тебе готовят. Даже ложку не нужно поднимать: сами накладывают. Просто турпоход и санаторий. А мне один человек сказал: «Знаешь, почему дикие гуси летают, а домашние – нет? Потому что трехразовое питание не спасительно». Из-за этого я монастырей боюсь. Всё у них есть там, внутри. Был я как-то в Питере, в монастыре одном: у настоятеля – цветной телевизор! Я сам видел! Это же вообще губительно.
– Менты не цепляются?
– Менты тоже люди разные. Поймали меня как-то в Нижнем Тагиле, в отделение привели. Ночью один остался, в дежурке. А я ему говорю: отпусти меня, Христа ради. Он мне говорит: «Ты казах, а во Христа веруешь? А скажи-ка мне, за сколько Его распяли?» «За 30 сребреников» – говорю. «А вот и нет, – говорит, – бесплатно. Вначале Иуде 30 монет дали. А потом он их иудеям и вернул. Выходит, что бесплатно». А я дежурному и говорю: «Не то удивительно, что Иуда деньги вернул, а то, что их у него назад брать отказались. Ведь это их деньги-то! А это значит, иудеи с самого начала знали, что на грех идут. Знали, Кого на смерть обрекли, иначе бы от своих денег не отказывались. Вот в чем ужас!» «А ты богослов!» – говорит, и меня выпустил. Шел я тогда, и думал: какие все-таки удивительные люди у нас встречаются.
– А теперь куда? В Москву?
– Как совсем похолодает, – туда поеду, там зимой проще. А летом опасно. Я до Запорожья. Там монастырь женский есть. Накормят, Бог даст, – переночую. Если не пустят, посплю где-то на теплотрассе, под мостом. А там, может, в Сибирь подамся. В Сибири знаешь, какие люди! Справедливые. Любая машина зимой подберет, любому человеку помогут. Это закон. А здесь – попробуй сядь. Даже дальнобойщики не останавливаются. Такое холодное отношение.
Они проснулись в Запорожье, когда состав менял тепловоз, поблагодарили машиниста.
– Та нема за що, хлопчики, – отмахнулся тот. – Прыходьте ще.
Бомж попрощался с ними и медленно побрел к вокзалу.
– Борис! – Вдруг окликнул его Том.
– Чего? – Старик повернулся.
– А чего в твоей жизни было больше: доброго или злого?
Борис вздохнул, посмотрел куда-то в сторону.
– Добро добрее. Они ведь меня к Богу привели. Главное – простить их, не держать зла.
Он снова зашагал было к вокзалу, но вскоре повернулся:
– Держись неба, Георгий! И никогда в него не плюй, – все вернется, прямо на голову.
Он помахал им рукой, и пошел дальше.
– Так, – деловито проговорил Монгол, – тепловоз ушел, вагоны остались.
Проклятый ключ
В первом же вагоне дверь оказалась открытой.
– Везет нам. Проводника нет.
Они забрались в вагон, быстро проскочили мимо купе проводников. Дверь в него была приоткрыта, и Том мельком увидел в щель свисающую со второй полки руку в синем форменном кителе. Из купе дохнуло перегаром.
– Готов! – шепнул Том.
– Похоже, в дым, – кивнул Монгол. – Наверное, в Крыму начал.
Привычно забросив сумки на третью полку, они сели в конце вагона на свободные боковые места. Напротив, в обшарпанном купе сидели старик и молодая женщина с ребенком.
– Да что же это такое! – причитал старик. – С самой Феодосии туалеты никак не откроют. Проводник – в состоянии опьянения. Как говорится, в дрезину.
– Дед, а тебе в туалет надо? – подмигнул ему Монгол.
– А как же. – Дед аж подскочил на месте. – А то, знаете… После этих южных персиков и винограда… Наблюдается некоторое утомление организма.
– Пошли! – Монгол провел старика до туалета, оглянулся, быстро открыл дверь. – Если что – было открыто!
– Ага! Ага! – Дед исчез за дверью.
– А что, открыли? – В проеме появилась женщина с ребенком.
– В ручном режиме. – Монгол неопределенно повел рукой. Женщина кивнула, заняла очередь. Затем пришла бабушка с внуком. За ними стали два пацана. Монгол плюнул, вернулся к себе на место.
– Решил доброе дело сделать. Смотри, сколько народу спас. – Монгол похлопал себя по карману. – А ты его выкинуть хотел.
– А из тебя неплохой проводник получился! – засмеялся Том.
– Скорее полупроводник.
Вечер они встретили без приключений. Наконец, за окном мелькнули высокие арочные окна и колоннада с небольшой башенкой.
– Лозовая. – Том сверился с картой. – До Харькова пару часов. Остался последний отрезок до финального броска!
Они вышли в тамбур, закурили.
– Отлично идем.
– Не говори! Не идем, а летим!
– Доброе утро! – в тамбуре показался их проводник. В одной руке у него была бутылка пива, другой он пытался одернуть застегнутый не на те пуговицы китель. Подняв на них запухшее, но веселое лицо, он поправил лихо заломленную фуражку, и спросил:
– Есть шо?
– Нет.
– Ну нет так нет, – проводник пожал плечами, и уже открыл было дверь, но тут у Монгола непроизвольно вырвалось:
– Та вечер!
– Шо? – Проводник остановился.
– Вечер уже, а не утро. Лозовая за бортом.
– А, Лозовая. А вы где садились?
– Мы только сели, до Харькова.
– Брешете. – Проводник погрустнел. – По Лозовой у меня посадки нэма. Выходите.
– Слышь, нам тут пару часиков… Может, договоримся?
– А что у вас есть? – заинтересовался проводник, снова обдав их волной перегара.
Том долго рылся в сумке, надеясь, что поезд тронется. Но тот стоял как вкопанный.
– Пара бутербродов, – наконец сказал он.
– Пара чего? Выходите давайте! Все, все. Покатались! – проводник замахал руками.
Спрыгнув на платформу, они бегом рванули к началу состава, но в этот момент тепловоз свистнул и покатился вперед, быстро набирая ход.
– А ты прав был. Это у тебя ключ несчастливый. – Монгол подбросил его в руке и запустил куда-то вдаль, в пропахшие металлом железнодорожные сумерки. – Все. Теперь точно уедем.
И они направились в здание вокзала.
– Ладно, – бодрился Том. – Уже не Крым, совсем чуть-чуть осталось. Пешком дойти можно.
– Как-то доберемся. Все равно назад как-то ровнее катим, да?
Опытным взглядом окинув зал ожидания, они сразу подошли к высокому стенду с расписанием скорых.
– Елки, московский только что ушел. А следующий – в два часа ночи. – Монгол скривился. – Попадалово.