В квартире почти ничего не изменилось, – стало лишь холоднее. Разбитое окно было заткнуто подушкой. В него, через небольшую щель, залетали снежинки и, собираясь горкой на подоконнике, растекались лужицей по краям.
На сломанном старинном стуле, как всегда, лежала нехитрая закуска: насколько кусков хлеба, полупустая банка с килькой в томате. Тут же стоял стакан мутного старого чая, уже покрывшегося радужной пленкой.
– Не жарко тут у вас, – усмехнулся Егор.
– Сейчас согреемся. – Отец сходил на кухню. Вернулся с бутылкой и банкой консервов, налил рюмки.
– Ну, давай. За тебя.
– Нет. Давай ты за себя выпьешь, – сказал Егор.
– Это как? – Не понял отец.
– А вот так. Я за себя, и ты – за себя. Каждый выпьет за свои подвиги и достижения.
– Издеваешься? – Отец укоризненно посмотрел на сына и, не чокаясь, выпил. Шумно втянул носом воздух, закусил. В комнате запахло самогоном.
Том тоже выпил, поставил рюмку. Затем пошел в коридор, достал из сумки ведро, тряпку, веник и несколько старых мешков. Отец удивленно глянул на все это, отвернулся.
– Снег пошел, – сказал он.
– Да.
Выпили еще по одной, молча. Отец крякнул, сморщился.
– Помню, так же первый снег повалил, а я тебя в детский садик на санках вез. Бежал, на работу опаздывал. А ты… выпал. Я уже до самого садика добежал, хвать, а тебя – нет. Я назад.
– А я?
– А ты сидел, один, в сугробе. Не испугался. Просто сидел и ждал.
– Ты не рассказывал… А помнишь, как мы за домом, после школы, с тобой в снежки играли. Я сую руку в снег, и вдруг чувствую что-то круглое. Вытаскиваю, а там – апельсин! Тяжелый такой, как бетонный.
– Ага. А потом пришли домой, разморозили его, а он еле сладкий, невкусный был…
– А еще, помнишь, как тебе в приемник какую-то волну впаяли, и мы радио «Свобода» слушали, без глушилок. И однажды кто-то в дверь позвонил!
– Я его тогда чуть не выкинул. Так испугался.
– А помнишь мост? Старый, деревянный, через реку? Я еще тогда две рыбы на крючок поймал?
– Помню.
– Его в прошлом году паводком смыло.
– Я не знал.
– Папк, слышь. А скажи честно. Ты бы мать убил?
Папка вздохнул, отвернулся.
– Не знаю, – тяжело, медленно выговорил он, уставился в стену. – Хотелось, конечно, и не раз. Но тебе оно не нужно, ты все равно не поймешь, пока сам не женился. Но раз не убил, значит – не убил. О чем тут говорить?
Отца вдруг как-то резко развезло. Он закурил, прилег на диван.
– У тебя швабра есть? – спросил Том.
– Нету.
Том подмел пол, собрал в мешки накопившийся мусор за годы. Здесь были банки, бутылки, старые железки, сломанный табурет, рваные носки, порванные ботинки, несколько дырявых велосипедных покрышек. Новые, в масляной бумаге, лезвия от коньков, мешок консервных капроновых крышек, пачки старых научных журналов, пустой ежедневник за 1980 год. Моток медной проволоки, разбитое ведро, миска с засохшей краской и кистью в ней, и еще масса ненужных вещей.
Отец сидел на диване, замотанный в одеяло, и тихо ругался.
– Э… Что это ты выдумал? Это не трожь… Это оставь! Э, погоди!.. Из коньков я ножи сделаю. Это же отличная сталь, нержавка… Это тоже не трожь.
Егор собирал хлам молча, не слушая отца, и выносил его во двор. За несколько ходок он забил мусором целый контейнер. Впрочем, отец не очень-то протестовал. Пару раз Егору даже показалось, что в его голосе был скрываемый восторг. Будто снова, как когда-то давно, жизнь предлагала ему что-то новое, сдвигая с мертвой точки его однообразное и никчемное существование.
«До чего он дошел. Уборка, обыкновенная простая уборка для него становится чем-то… Чем-то судьбоносным». – От этого открытия у Егора подкатил ком к горлу, защемило в глазах.
Когда он закончил и присел рядом, отец разлил остатки самогона.
– Давай накатим.
– Не, пап, спасибо.
– Ну, будь.
Отец выпил.
– Я тебе решил ключ дать, от квартиры. У меня все равно запасной есть. Вдруг тебе что-то понадобится. Какие-то инструменты, или гвозди, например. Может, на даче чего захочешь сделать…
Отец долго говорил, перечисляя все то, в чем еще видел какой-то смысл, какую-то пользу, но его голос становился все тише, речь – бессвязнее. Наконец, он завалился на бок и захрапел.
Егор глядел на спящего отца, на полузабытые родные черточки, новые и старые морщины. Он смотрел на его расслабленное лицо, и не мог оторваться. Его борода стала совсем седой, на щеке появилась родинка. Он здорово сдал за эти месяцы. Как-то осунулся, пожелтел.
– Блин, папка, родной. Ну почему так? – прошептал он, вновь глотая давящий тяжелый ком.
Наконец, встал, взялся за тряпку. Отец время от времени просыпался, бросал несколько отрывочных фраз, сопел, матерился, всхрапывал, снова засыпал. Егор молча мыл, убирал, вытирал, не обращая внимания на эту бессвязную ругань.
У мусорного контейнера он заприметил выброшенную кем-то створку окна, притащил ее домой, разобрал. Одно из двух стекол было полностью целым, но немного больше. Он положил его на кухонный стол, нашел сверло с напайкой, и, процарапав на стекле ровную белую полосу, отломил лишнее. Затем, распахнув окно, вытащил разбитые стекла, вставил новое, закрыл поскорее. Стало теплее. Второе стекло он вырезал из двух половинок разбитых кусков, соединив их клеем.
За окном уже стемнело, но уходить не хотелось.
– Будто не в гостях. – Он пошел на кухню, перемыл посуду, заварил чай. Затем выбросил оставшийся мусор, сходил в магазин за овощами. Начистил картошки, морковки, бросил в кастрюлю остатки килек в томате. Зашел в комнату.
Отец по-прежнему спал, сбросив с себя одеяло. Егор укрыл его, пробежался взглядом по преобразившейся комнате, взял свою рюмку.
– Давай, за тебя. Выздоравливай, папка, – шепнул тихонько. Затем закрыл дверь своим ключом и ушел.
Через неделю он снова зашел к отцу.
– Заходи, дорогой. – Тот радушно распахнул дверь.
Егор вошел. На столе в комнате стояла электрофорная машина.
– Смотри! – радостно сказал отец. – Я тут свои эксперименты возобновил. Трос давно перетерся, я его заменил, и… Я говорил тебе, что когда-то на этой штуке шаровую молнию получил?
– Ну, по синьке можно что угодно получить, – заметил Егор.
– Зря ты так, – отец обиделся. – А я, между прочим, уже неделю не пью.
– Тяжело?
– Нормально. Руки только по утрам трясутся. Ну и нервы, само собой. Эксперименты эти хоть как-то отвлекают. Совсем не знаю, чем заняться. А под лежачий камень портвейн не течет.
– Слушай, а давай на рыбалку сходим? Погода подходящая.
– Когда?
– Да хоть завтра.
– Пошли, – согласился отец. – А удочки есть? Мои пропали куда-то.
– Найду, – сказал Егор.
«А может, это он вовсе не про нас?» – думал он, вспоминая по дороге домой слова отца Никиты о счастливой семейной паре, вернувшей отношения. – «Тогда зачем он это сказал?»
Он верил в то, что эти слова были пророческими, что они напрямую касались именно его семьи, его папки и мамки, но червь сомнения частенько бередил его душу. Иногда он гнал от себя это воспоминание, стараясь не прикасаться к нему своим сознанием, будто от этого оно испортится и никогда не сбудется. Но как же он в это верил, как же горячо, как страстно этого хотел! Не понимая, как, но просто надеясь, что все как-то непостижимо устроится снова. Чего только не происходило в житиях святых, чего только не бывало в Евангелиях! Иногда ему казалось, что и крестился-то он не столько из-за рвения к Богу, столько из-за того, чтобы задобрить Его, вернуть семью, чтобы все было так, как в детстве, чтобы родные любили друг друга и были счастливы. Господь будто уловил его в свои сети этим несбыточным манком, и уже позже, как своему, а не постороннему, открыл подлинную глубину веры. А раз открыл, значит, все не просто так! Значит, случится чудо! Ведь старец этот явно знал какие-то тайны, что-то видел, – недаром же он столько угадал, недаром заговорил тогда о семье, как глянул в самую душу, а значит, это возможно… Нужно только верить.
Бетельгейзе
На следующий день погода испортилась. С утра начался промозглый осенний дождь, и они не пошли.
– На перемену погоды клева не будет, – отрезал отец.
Дожди шли целую неделю, холодные, мелкие и по-осеннему унылые, сбиваясь на мелкий липкий снег.
Однажды утром, открыв глаза, он почувствовал, что в комнате как-то по-особенному светло и тихо. Он подошел к окну и замер. Зима готовилась, приноравливалась, и вдруг в один день выстрелила из всех своих калибров. Это был первый основательный снег, из тех, что меняют мир, – мягкий, искрящийся. Он, видимо, валил всю ночь, а под утро как-то резко бросил, словно небо устало. На улице стояла особенная, ватная, тишина, звуки таяли в белой мгле, изредка прорываясь поскрипыванием спешащих куда-то редких людей.
Двор, еще вчера грязный, будто бы решил начать жить заново, с чистого листа. Казалось, что больше никогда не будет ям и луж, по-детски запросто забудутся дороги, машины, средства связи. Все сгинет в белом-пребелом мире, все остановится, замрет, затаится перед чем-то важным, стремительным. Прохожие пробирались по узким, едва протоптанным дорожкам, сталкиваясь, как пингвины, неуклюже обходя друг друга.
Егор с трудом оторвался от этого нового мира, оделся, вышел из дому. У подъезда курил сосед Юрка. Егор кивнул ему, отошел подальше и, взяв горсть снега, принялся лепить снежок. Юрка намек понял и, зажав сигарету в зубах, не спеша нагнулся за снегом. Завязалась короткая быстрая перестрелка. Один из снежков попал Егору в шею. Он вытряс снег из-за пазухи, пугнул, швырнул в ответ на ход движения и сразу же попал Юрке в ухо.
– Ладно, харош. Один-один!
Так же внезапно прекратив войну, как и начали, они сели на скамейку.
– Будешь? – Раскрасневшейся рукой Юрка потянулся за сигаретами.
– Не, не буду. Бросил. Кстати, у меня там плакаты еще остались. Последние раздаю. Заходи, если нужно.