– С ума сошел, что ли? – Юрка открыл рот. – Мне говорили, что у тебя крыша того, но не до такой же степени. Конечно, зайду.
Том пересек двор, поднялся к отцу. Никто не открывал.
«В магазин ушел, что ли?» – Он постучал сильнее. Нетерпеливо достал ключ, вошел в квартиру, и сразу все понял.
Отец лежал на диване, вытянув ноги неестественно прямо, с приоткрытым ртом, слегка запрокинув голову назад. Его лицо напоминало мексиканскую маску, будто он провалился куда-то внутрь себя, в незнакомую живым глубину покоя.
Том неровно выдохнул, и потом долго стоял и, прислонясь к дверному косяку, молча глядел на отца. Он будто знал об этом. Эта картина с умершим на кровати родным человеком была с ним всегда, но до поры до времени пряталась в тайниках его души, его памяти. Это было полустертое знание, запретная страница книги его жизни, которую ему прочли когда-то. Возможно, еще до рождения, – в утробе, и которую он начисто позабыл, или просто боялся припомнить. И вот она, эта страница, читается сегодня, сейчас…
Квартира будто подобралась страхом, испуганно торчала углами, превратилась в помещение. Ударило тревожно сердце, ткнулось в ребра, будто хотело выпорхнуть из грудной клетки, заныло, как тогда, в Крыму, в магазине картин.
Он оторвал взгляд от отца. У дивана аккуратно стояли папкины ботинки. Сбоку к подошве присохли вчерашние кусочки грязи. Он смотрел на них, такие обыденные и такие совершенно бесполезные, бессмысленные теперь папкины ботинки. Затем тихо вышел, запер дверь…
Отца похоронили как-то быстро, скомканно, уже на следующий день, будто стараясь поскорее избавиться.
Воспоминания об этом дне у него остались рваные, осколочные. Сырое утро, подтаявший снег, красный гроб у подъезда. Соседи подчеркнуто уважительны. Он почти не участвовал в приготовлении: всем занималась мать и взявшиеся откуда-то незнакомые, но удивительно проворные старухи, которые со знанием дела распоряжались, что где поставить, куда кого отрядить.
На старом кладбище, еще прикрытом вчерашним подтаявшим снегом, было тихо, холодно и по-домашнему уютно. Отец лежал строгий, восковой. Его подбородок стал будто меньше, в лице появилось незнакомое скорбное выражение, будто он раскусил клюкву, да так и застыл с ней.
Священник, тучный бородач средних лет с багровым лицом, быстро размахивал кадилом, пока немногословные землекопы заканчивали свою работу.
– Вечная па-мять! – тоненько голосил нестройный хор кладбищенских старушек.
Вот полетела в могилу первая горсть желтоватой глинистой земли, стукнула глухо о крышку, будто в сердце, будто в дверь каждого дома. Встрепенулись все, будто начался новый отсчет времени, заплакала в платок мать.
Егор бросил горсть, отошел к своей компании. На старых, развесистых деревьях звенели птицы, под ними пили водку. Друзья Егора потихоньку разошлись, остался лишь Серый.
– Закуришь?
– Давай.
Егор жадно затянулся. С непривычки закружилась голова. Оглянулся, будто ища что-то в сложном переплетении веток старых кладбищенских деревьев, и вдруг увидел два дерева, сплошь увешанные красными яблоками. Он замер от неожиданности, подошел поближе. На краю кладбища огромная стая снегирей густо заполнила две рябины; птицы, прыгая с ветки на ветку, жадно склевывали мерзлые ягоды, а он смотрел и смотрел на них с открытым ртом, будто на знамя иной жизни. Потом их что-то спугнуло, и птицы шумной багровой стаей унеслись куда-то за дом.
– Много яблок в этом году, – пробормотал он, – только тебя больше нет.
Вечером в квартиру набилось много народу. Пришли соседи, какие-то бывшие коллеги.
– Гроб легкий был. Это хорошо. Это значит, что на небо легко поднимется, – со знанием дела сказала какая-то бабка.
– Это да. Я знал покойника давно, – значительно подтвердил незнакомый дед, высоко держа рюмку. – Покойник был хорошим человеком. Иногда, конечно, бывало… Ну а с кем не бывает? Земля ему прахом.
Постепенно все оттаяли, залопотали, повеселели. Посыпались шутки, анекдоты, воспоминания.
– Пил он много.
– И пусть бы пил. А как бросил, – так и помер.
Затянули песню. Егор смотрел на красные лица незнакомых ему, аппетитно жующих людей. Встал.
– Фальшиво все. Пошли ко мне, Серый.
Они заперлись у него в комнате. На столе стояло фото отца. Рядом поставили рюмку, прикрытую кусочком хлеба.
– Как там, с немцами? Скоро едешь? – Том хотел отвлечься от тяжелых мыслей.
– С немцами не вышло. Оказывается, у них там на всех предков картотека есть. А я в партию вступил.
– В партию? – механически повторил Том.
– Причем в самую радикально отстойную, – с наслаждением говорил Серый. – Объединенные социал-демократы. На заседания, конечно, не хожу.
Том прислушался к себе. Раньше он посчитал бы Серого предателем, но теперь это странное известие не вызвало у него никакого отклика.
– А зачем?
– У них газета бесплатная. Газета, конечно, тоже отстой, зато сзади телепрограмма на неделю. Теперь хоть знать буду, что по ящику идет. Пока из партии не выгонят.
– По-панковски, – Егор вдруг встал, подошел к Серому, обнял его. – Спасибо тебе, что поддержал.
– Да что ты. Что ты, – пробормотал Серый. – По-любому надо было. Батя все-таки.
Том полез куда-то в шкаф и достал оттуда зачитанный до дыр, толстый розовый журнал.
– Вот, держи.
– КонтрКультура! – Серый не поверил своим глазам. – Навсегда? Не жалко? Ну спасибо. А вот это что? – Он показал на тяжелую черную книгу с коротким золотым словом.
Егор будто впервые увидел Библию. Он взял ее в руки, погладил матовую обложку.
– Да так. Сказки на ночь. Хорошие сказки, добрые. Только у бешеной собаки хозяина нет.
Он встал, криво ухмыльнулся, распахнул форточку. Не думая, не желая думать ни о чем, швырнул книгу в окно. Она вспорхнула страницами и полетела камнем в темную унылую пустоту.
– Егор! Что ты там делаешь? – В дверях стояла мама.
– Радикально. А если бы убил кого? – поддакнул Серый.
– Убил бы? Значит, – судьба.
– Егор! – повторила мама. – Иди сюда.
Том вышел из комнаты. Гости уже разошлись.
– Егор, помоги мне с посудой… Что-то ты совсем плохо выглядишь. Посмотри на себя в зеркало.
– Зачем, мам? Все зеркала врут.
– Что ты там выкинул?
– Библию?
– Зачем?
– Это сказки!
– Да, Егор. Когда-то люди за веру на смерть шли, а ты… Ты же совсем недавно говорил, что Христос примиряет всех, и… Так легко отказался. – Грустно сказала она. – Ну, пусть нас, стариков, всю нашу жизнь пропитывали диалектическим материализмом. Но вы же молодые, вам же проще… И ты… Ты же и мне в этом образцом был.
Он будто впервые увидел ее. Это было так неожиданно. Он никогда не слышал от нее ничего духовного, и вдруг… Она стояла перед ним – маленькая, сильная, уже стареющая, но по-прежнему на его стороне, готовая на все ради него. Ему вдруг стало нестерпимо жаль ее, оставленную мужем, и такую позабытую сыном. Комок подошел к его горлу, перекрыл кислород.
– Мам… – медленно сказал он. – Понимаешь… Я так верил, что он и ты… Что вы простите друг друга. Что снова будете вместе. И он… Тот старик в монастыре… Отец Никита. Он обещал мне, понимаешь? Что вы будете вместе, навсегда вместе! Обещал!
Мать обняла его.
– Дурачок ты мой маленький, Егоша. – Она не называла его так целую тысячу лет. – Ты же знаешь, что мне кроме него не был нужен никто. И никогда. Просто мы не смогли… Жить вместе. Он… Заболел. Сломался. Но ты же веришь, что Господь его починит? Ты же молишься? Или ты больше не будешь за него молиться?
– Я буду, мам.
– И я верю в это. Что буду с ним… Там. Ведь ты же сам говорил, что жизнь не кончается смертью. Разве не так?
Слезы хлынули из него. Они будто снова были втроем. Как когда-то в детстве, на поляне с незабудками. Навсегда молодые, радостные. Навсегда вместе.
– Дзи-ии-нь! Дзи-ии-нь! – зазвенел телефон.
– Междугородний. – Пожала плечами мать.
– Слушаю. – Егор вытер глаза, подошел к телефону.
– Привет. Не узнал?
– Узнал.
– Это Света.
– Я узнал, Света.
– Как дела у тебя?
– У меня все в порядке.
– Егор, у нас тут покупатель на дачу нашелся. Мне приехать нужно, а на даче… Сам понимаешь, – холодно. У тебя переночевать можно? Я только на одну ночь.
– Я… – Тут до него дошло. – Светка, Светочка, привет, дорогая. Как же я рад тебя слышать! Конечно приезжай! А этот… Славик твой? Он не против?
– А ты хочешь, чтобы я у него спросила?
– Нет.
Светка замолчала.
– Я с ним порвала.
Том лихорадочно искал слова в мигом опустевшей голове, боясь, что она положит трубку, и он больше никогда не услышит ее голоса.
– А… А как ты телефон узнала?
– В справочнике нашла. Мама вашу фамилию знает, а на улице Вечной Осени она такая одна… Ну так что?
– Приезжай, – прохрипел он в трубку.
– Ты не рад?
– Света, да ты что? То есть я не то хотел… Светочка, я очень рад. А ты… надолго?
– Посмотрим.
Он вдруг ощутил там, на другом конце провода, ее улыбку.
– Ну, до скорого.
– Пока…
Он еще долго слушал гудки, пока мать не вернула его к реальности.
– Кто это звонил? – спросила мама.
– Невеста. Или невестка. – Блаженно улыбаясь, он вышел в коридор. Начисто забыв про Серого, накинул на плечи куртку, кое-как завязал ботинки.
– Мам, ты не знаешь, когда Троица?
– Не знаю. Весной, кажется.
На улице подморозило. Свежий воздух ударил в лицо, развеяв пьяный угар вечера. Егор обошел дом, всматриваясь под ноги, пока не увидел на клумбе, в неровном свете фонаря, небольшой черный прямоугольник. Подобрал книгу, протер ее. Поцеловал, поднял мокрое от слез лицо к небу.
– Прости меня, Господи.
Облака рассеялись, и на дворе воцарилась холодная звездная ночь. Почти такая же загадочно-молчаливая, как тогда, на Демерджи. Только теперь над головой снова мерцал красненьким огоньком Орион, будто отцовский дом, – холодный, родной.