– Мало ли, – пожал плечами Том. – Люди разные. Иногда просто так врут, со скуки.
– Ну, ты взял бы и тормознул в Партените. Мимо же ехали. Походили бы, поспрашивали. Может, нашли бы уже. А то не пойми где шаримся. Ищем, как тот пьяный под фонарем, где светлее.
– Ты ж к дядьке своему хотел, в Алушту.
– А ты?
– А мне, если честно, из машины вылазить не хотелось. Ноги болели.
– Ладно, посмотрим. Может, поднимемся, а они там сидят, тепленькие. И жилья бесплатного вокруг – уйма. Где лег, там и спи.
– Ну да. Только со жратвой проблемы.
– Ты ж только что сказал, что земля прокормит.
– Я вот еще что подумал, – сказал Том. – А вдруг если мы сейчас к Индейцу припремся, если он нас впишет, – так ничего больше тут и не увидим.
– Это как знать. Мы ж к нему не привязаны. Может, он вообще дома не сидит. Может, со всеми местными музыкантами перезнакомит.
– Кто его знает. Столько лет прошло. Винт говорил, что он его года два не видел. Может, тот вообще с музыкой завязал. – Том снял кеды и высыпал из них целую пригоршню камушков, вытянул уставшие ноги.
Жизнь вокруг бурлила: повсюду сновали муравьи, прыгали кузнечики, кружились пестрые бабочки. У обочины тропы, в красно-рыжей пыли Том заметил целый ряд небольших лунок. Он поймал муравья и бросил его в лунку, замер над ней. Вначале ничего не происходило. Муравей пытался выбежать из лунки, осыпая край. Он почти добрался до верха, но вот из самого дна лунки вынырнули небольшие белесые, слегка изогнутые клещи. Они стали быстро подрывать ту часть склона, по которому отчаянно карабкался муравей. Наконец он скатился вниз, и, намертво зажатый двумя серпами, исчез в пыли воронки. Том как зачарованный смотрел на эту битву.
– Это что? – спросил Монгол.
– Личинка муравьиного льва. Я про них в детстве читал. Сам муравьиный лев на мотылька похож, или на муху. А это его личинка. Она величиной с клопа, под песком прячется. Все, как в жизни. Жил себе человек, жил, а потом попал в яму житейскую, и все. Нет человека.
– Тут все – как у нас в детстве. Помнишь, когда наш новый район только заселяли?
– Помню, конечно, – отозвался Том, глядя в небесную синь, где нарезал большие круги черный ворон. – Ящерицы бегали за домом, пчелы-бабочки. Шмелей белопопых руками ловили. Они почему-то не жалили, жал у них не было. Мы привязывали к ним нитки, и бегали по двору. Куда все ушло?
– Все уходит. Пошли, и так засиделись.
Ближе к вершине горы столбы вокруг будто потеряли форму, они стали толстыми и приземистыми, похожими на джиннов из восточных сказок. Некоторые истуканы были словно слеплены из плоских серых лепешек, другие напоминали толстые, тянущиеся к небу хоботы, третьи двоились и троились у вершин, четвертые грудились, словно криво вбитые доски. Горбоносая голова Марии была уже совсем рядом. Вблизи она совершенно утратила свою девичью привлекательность.
– Мама дорогая, как быстро постарела! – сказал Том. – Прекрасное видится на расстоянии. А вообще тут ночью можно заикой стать.
– А мне вот уши заложило, например, – откликнулся Монгол.
Ночь во рту
Солнце уже закатилось за Чатырдаг, окрасило далекие горные пики за его шатром в алые, желтые и оранжевые цвета. Над ними багровились небольшие облачка, и на миг дальние горы превратились в курящиеся вулканы. Краски переливались в небе, гасли, снова светлели, и, наконец, бледнели. Все вокруг быстро укрыли сумерки, и лишь небо было необычно светлым. Наполненный густыми травами воздух посвежел, и только от раскаленных за день камней все еще веяло теплом. Вокруг были разлиты густые травяные ароматы, звенели в траве цикады, прыгали кузнечики. Из-под ног, поджав уши, бросился наутек тяжелый, толстый заяц, и, нарезая длинную дугу, скрылся за склоном.
Наконец они поднялись наверх. Вершина все еще оставалась немного выше, прячась на небольшом пятачке среди высоких выветренных столбов. На одном из них была укреплена железная тренога.
– Вершина! – показал на нее Монгол.
Том огляделся. На верху не было ни души, зато дорог было множество. Они вились вокруг оврагов и камней, пересекались, исчезая за краями ближайших холмов, терялись в кривых сосновых перелесках, в пестром одеяле холмов, в вереницах каменных зубов, исчезали в зеленеющих свежей травой провалах. То, что выглядело снизу простой вершиной, оказалось огромным холмистым плоскогорьем, тянущимся вдаль на километры.
– Какой-то немногочисленный фестиваль, да? – нахмурился Монгол. – Может, перерыв у них? Или ужин?
– Ладно, слушай, нужно ночлег делать, а то впотьмах вообще кисло будет. – Том поежился.
– Надеюсь, луна появится. Вчера вроде была. Пойду посмотрю вокруг.
– Давай, я тут буду. Осторожнее там.
Монгол скрылся. Том снял обувь, стал разминать разбухшие ступни.
Минут через двадцать тишину разорвал пронзительный крик.
– Нашел! Нашел!
Из темени выскочил радостный Монгол. Его лицо сияло.
– Я нашел обалденное место!
Он потащил Тома куда-то через кусты. Они долго прыгали по камням, пока, наконец, не влезли в скалистую щель, напоминавшую балкон. Здесь можно было стоять во весь рост, было тихо и безветренно. Горизонтальный каменный потолок плавно уходил под скос в глубь щели, где смыкался с полом. В центре, на слегка занесенном песком полу, из круглых булыжников был выложен очаг. Какой-то неизвестный предшественник заботливо сложил у него целую кучу дров. Панорама отсюда была просто роскошной: далеко внизу, у кромки отливающего синевой берега переливалось разноцветными огоньками ночное ожерелье Алушты. За ней темнела невысокая гора. Еще дальше укрывал Партенит своей медвежьей тенью Аюдаг, а дальше море плавно перетекало в небо.
– Похоже, мы как раз у Марии во рту, – заметил Том.
– Надеюсь, что она женщина не болтливая.
Через час из-за моря вылупилась полная луна, неспешно поползла по небосклону.
Они приготовили чай, в тихой суете сварили в пивных банках немного гречки.
Стояла удивительная тишина, будто мир затаился перед бурей. Лишь с далекого берега слабый ветер время от времени доносил шум города.
– Смотри! Смотри! – вдруг крикнул Том.
– Куда?
– Да вот же. Дорожка!
Справа, над Чатырдагом седой шапкой клубилось густое сиреневое облако. Левее, словно на нитке, висела над морем луна. Она была какая-то огромная, таинственная, доисторическая. Она плела вокруг себя тонкую серебряную пелену радуги. Сколько раз она проделывала этот древний, как земля, трюк, и каждый раз он срабатывал, все так же завораживая глаз обещанием чуда. Но дело было не только в этом. Морской горизонт совершенно растворился в темноте, соединив море и небо в единое целое. Лунная дорожка начиналась сразу под луной, в небе, проходила через море, и заканчивалась на линии черного как смоль, усыпанного золотом огней берега. Эта дорожка сбивала с толку: небо полностью проглотило море, и горизонт будто съехал вниз, к побережью, распахнув перед ними сплошной, заснеженный звездами, холодный, затаившийся космос. Завороженные картиной, они долго молчали.
– Смотри, – моря нет. Только космос.
– Чего уж тут смотреть? – Монгол вздохнул, достал вино. – Давай накатим, что ли, для порядку.
– За Индейца этого непременно выпить надо, дай Джа ему полную пазуху здоровья, – сказал Том, с наслаждением вдыхая горечь горных трав.
Они долго сидели молча, словно на краю мира, медленно цедя алуштинский портвейн и заедая его грушами. Небо над морем уже побледнело, когда Том выполз наверх и нарезал, сколько мог, сухой длинной травы на подстилки.
– Четвертая ночь уже, а только первый раз засыпаем в удобствах. На гостиницу похоже. – Монгол достал штору.
– Номер с видом на космос, – заметил Том. – Только четвертая ночь, а столько всего произошло.
Они замолчали.
– А это ты хорошо про вино придумал, – наконец проговорил Монгол. – Вино в тему. Даже пить не хочется. Жалко, – до того хорошо.
– Слушай, а ты реально в Абхазию ездил?
– Не, брешу.
– Страшно было?
– Ага. Особенно в поезде Сухуми – Москва.
– Это когда обратно ехали?
– Ага. Вот это был поезд так поезд! Память на всю жизнь. Нас проводник даже в вагон из тамбура не пускал: думал, что мы беженцы, без денег едем. А в другом вагоне был платный видеосалон. Об этом нам сказал какой-то обдолбаный пацан в тамбуре, который требовал от нас дури. А мы, прикинь, мы тогда еще не знали, что такое дурь. Короче, мы туда пробрались. Заплатили по рублю за вход, сели сзади. Вагон – вообще без переборок: просто корпус, стены одни. В нем стоят два ряда школьных парт, а на последней, напротив нас, – бутыль с чачей. Телевизора почти не видно: он в другом конце вагона, светит зеленым в плановом дыму. И знаешь, что поразило? Тут, за окном – реальная война, в людей живых стреляют. А в вагоне – человек тридцать пьяных, обкуренных кавказцев гульбанят и смотрят придуманный боевик. Вот это страшно. Люди от войны бегут, бухают как в последний раз, радуются, что живы остались. Кто-то уже лежит, кто-то вяло дерется, кто-то ругается. А рядом с нами, вокруг парты с бутылью, ползают на четвереньках два грузина, и матерятся, чачу ругают. И знаешь, что я в тот момент подумал?
– Что? – эхом спросил Том.
– Что мой дядька бы не испугался.
Монгол замолчал. Том услышал, как где-то далеко внизу заброшенным котенком жалобно пищит ночная птица.
– Пересидели мы там фильм, пошли в вагон. А тут на боковухах три места, как раз под нас. Я только сумку под голову успел положить, и меня срубило. То ли устали так, то ли там распылили чего, – запах сильный стоял, пирожными. А может, надышались просто, в салоне. Закрываю глаза, – и в голове калейдоскоп, картинки крутятся… А наутро проводник орет: «Выходите, – Сочи». Прям на станции разбудил, гад, будто знал, чтобы кипиш поднять не успели. Мы тогда еле выскочить успели. Короче, всех, кроме меня, обнесли. У меня тоже все карманы вывернуты, ну там, правда, ничего не было. А Колька только паспорт домой привез, бизнесмен. Потому что нефиг друзьям про куртки врать.