Его вновь настигло то странное чувство отчужденности, с такой силой накрывшее его в больнице. Будто впервые он увидел весь этот мир, в который неведомой, непонятой силой его швырнуло откуда-то извне, из чего-то мягкого и теплого. Где он был раньше, до этого мира, – холодного, как родниковая вода? Он не помнил. Его память с трудом находила в себе обрывки воспоминаний, но все они были будто не его, словно чужая жизнь вспоминалась ему. Яркая, но бессмысленная череда событий, наполненная звоном и шумом, но не имеющая чего-то более важного, глубокого, – иначе отчего эта тоска? Его ли это жизнь? Пустой калейдоскоп ожиданий, который однажды выпадет из его ослабевших рук. Когда-то, – разве так важно, когда именно? Выпадет, это уж точно. А что останется? Гитара, пачка фотографий и слезы родных, которые, впрочем, тоже высохнут. Но где и о чем была та, настоящая жизнь, которую он вдруг так ярко осязал, почувствовал на миг? Или, может быть, он не помнит ее лишь потому, что ее еще не было? Может быть, ее нужно начать? Но как начать ее, глубокую, полную, осмысленную? Кто ему подскажет, куда идти вот этими самыми ногами, в какую сторону ступать по новому пути? Никто? Вот эти люди, – там, внизу, у костра? Вряд ли. Нелепый случай, поворот судьбы? А вообще, зачем он здесь? Далеко от дома, в горах, где никогда не был, с какими-то незнакомыми людьми, открывает рот, смеется, говорит какие-то слова. Чем вся эта череда нелепиц отличается от сна?
Или он – отбившийся от своих инопланетянин, когда-то высадившийся на этой странной, больной человечеством планете, и забывший свою миссию. И лишь сильный удар по голове смог слегка приоткрыть завесу памяти, намекнуть на то, что с ним было что-то еще, что-то очень важное.
Те, кто бросил его здесь, забыли о нем. А эти люди внизу – такие же одинокие и такие же потеряшки. Сидят, жмутся в прохладе ночи к пламени. Словно муравьи, постукивают усиками друг друга, пытаются понять, кто они и зачем. Сверяют часы и ощущения. Мелькают на соснах их тени у костра, машут крыльями, подобно летучим мышам. Путники на окраине планеты, бесстрашно несущейся в иссиня-черной, полной серебряных звезд космической бездне. Они собрались в поисках истины, у каждого есть часть карты Вселенной, которую он почувствовал, постиг; и они пытаются сложить ее осколки вместе, так же не зная, кто они, зачем, в чем смысл их существования. Они спорят, к одним теориям прибавляя новые, каждая из которых вроде ухватывает суть, но со временем истина линяет и, как старая газета, превращается в правду… Они – как первоклашки, к которым зашел учитель старших классов, написал звездным мелом на небесной доске сложное логарифмическое уравнение да и ушел, позабыв об ответе. И вот они с гомоном тыкают в доску своими пальчиками, спорят, пытаясь понять, расшифровать неизвестные знаки, непонятые письмена. А потом звенит звонок, и они выходят из класса в бездну вечности, так и не узнав ответа…
А Светка? В этом была еще одна тайна. Странное, навсегда потерянное им, но столь близкое его сердцу существо было тоже из другого мира. Из мира, где время текло по-иному. Где они хорошо знали друг друга, были похожи, понимали с полуслова, с одной черточки. Два одинаковых «я» в этом странном лабиринте – это было совсем другое дело. Его можно обжить, свить где-то в его в укромном тупике гнездо, оставив поиск выхода на потом. Двое – это уже почти весь мир. Так и было! Они жили вместе явно не одно столетие, ведь и само время растворяется в любви. Иначе бы не было той боли в душе, той раны. А потом… Откуда этот черный холодный мрак?
– This is the end, beautiful friend![8] – Неожиданно протянул он.
Мир будто остановился. Том долго стоял, запрокинув голову, смотрел на звезды и ждал ответа. Ему казалось, что сейчас вот-вот случится что-то важное. Что черное небо, подмигивающее ему всеми своими несметными глазами, вдруг откроет ему свою самую главную тайну – тайну Смысла. И он поймет все. И станет счастливым.
Но ничего не произошло. Лишь немного заныла шея, а где-то рядом в темноте, громко щелкнув зубами, зевнул Алтай. Реальность медленно, но неотвратимо обретала форму, становилась своей, привычной. Вернулось прошлое, проникло в память, поселилось там. Как поспешно накинутое холодное пальто, нагревшись, становится своим, неотделимым от плоти, незаметным.
– Ну что, пошли, собака? – прошептал Том.
И они поспешили вниз по склону.
– О, вернулся. – Дядя Саша, лежа под деревом, открывал банку тушенки. – На кого ты нас покинул, кормилец? Ты же на разливе.
– Сейчас все исправим. – Том вновь плеснул спирт по кружкам.
Алтай, учуяв мясо, метнулся к старику, радостно виляя хвостом.
– Не укусит? – дядя Саша прикрыл рукой банку.
– Алтай! Что такое? А ну место!
Пес, заскулив, нехотя вернулся к хозяину.
– Я помню из школы, был какой-то философ греческий, – говорил Монгол. – Все писал там что-то, думал, а ему варвары башку снесли, и все. И нет философа. А все потому что либо валить ему нужно было, либо воевать учиться. Мы вот сидим тут, рассуждаем о том, о сем. А завтра завоюют нас китайцы, отберут землю, и все наши разговоры – так… Грязь в канаве.
– Ага, Архимед. Чертежи свои защищал, – отвечал Игорь. – А итог? Ни его, ни чертежей. Можно было бы поступить по-другому. Если ты слабее и не можешь сопротивляться силе – встройся в нее. Женись на китаянке. Ничего страшного в этом нет. Просто твой сын будет говорить, что его предки построили Великую Китайскую стену, а также первыми полетели в космос. Великая дружба народов в отдельно взятой семье.
– Егор, подай хлеба, – дядя Саша хрипло закашлялся.
– Ну сами посудите, – продолжал Игорь. – У нас в генах кого только нет. Русские, татары, поляки, немцы. Заметьте, внутри человека разные национальности не воюют. Или вот взять негров и индейцев. Первые отправились из Африки в рабство, смирились, но выжили, и теперь благополучно живут в США, и даже права качают. А вторые гордо и красиво отказались работать на белых. Это было выше их достоинства. И что? Теперь жалкие остатки великих племен веселят своих бывших колонизаторов в балаганах. Смирение негров спасло их, а гордость индейцев погубила. Вот тебе и рабство. Посмотрите на растения. Они не кричат, не стонут. Они спокойно делают свое дело, тихо прорастая там, где можно прорасти. Без лишних слов.
– Логично, – наконец сказал Том. – Но ведь сильный не считается со слабым. Сильный считается с равным себе. Только тогда он договаривается. А если тебя победил народ, у которого – запрет на смешанные браки? Если в его схеме будущего для тебя нет места. Что тогда? А главное то, что не ты, а за тебя решают, убить тебя или помиловать. Подстричь твою траву или перепахать, залить асфальтом. Разве такого не было? Сплошь и рядом в истории, только из них уже не ответит никто. И если твоему роду грозит несколько поколений быть бесправным рабом, и при этом ты не знаешь, – может, их, твоих потомков, в расход пустят, как индейцев? А неграм просто повезло жить в эпоху хоть и диковатую, но уже не варварскую. Да и то, сколько миллионов их утопло, померло с голоду? Молчит океан, молчит земля. Сила – вот единственный способ сохраниться. Хотя, на первый взгляд, идея отменить границы – она хорошая.
– Жратва! – дядя Саша разложил на своем мешке несколько кусков хлеба с намазанной на них тушенкой.
– Дядя Саша, а вы что думаете? – спросил Монгол, уважительно глядя на бутерброды.
– А что тут думать? За меня горы скажут. – Дядя Саша повернулся на бок. Огонек сигареты осветил его морщинистое лицо.
– Я тут немного постарше. Я вам скажу, хотя вы, может, и не поймете. Это Лысый Иван. На нем полвека назад сидели такие же пацаны, как вы, и долбили внизу немцев на трассе. А когда те шли на них облавой, – они минировали вот эти тропы, уходили этими самыми балками. Вон туда, через перевал на Роман-Кош, или туда, через Кудрявую Марью на Долгоруковскую. А оттуда на восток, в пещеры Караби и дальше. Прятались в щелях, в скалах. Жили под камнями, в норах, в ущельях. Мы привыкли к памятникам, наградам, к фильмам. А каково им было? Здесь же леса маленькие, болот нет. Все простреливается, все окружить можно. Не то что в Белоруссии: отступил в топи, передохнул. И это не турпоход на недельку, чтобы и песни под гитару, и жратвы полон рот. Это оккупация! Война с неизвестным концом, ведь вокруг враг, и он сильнее! А в горы уходили целыми семьями, потому что и детей убивали. Вот семья лесоруба или, там, лесника. Он все дороги знает. Если семью в лес не увел, – ее обязательно расстреляют. Зачем? Чтобы лесник своих пожалел, из лесу вышел. Чтобы тропы показал, где партизаны. Про пещеры рассказал, про ущелья, тайные источники, про укромные места. Окружить помог. А ведь жалко же семью. Твои же! Твои дети, внуки! А выбор? Предать таких же, как ты, своих ребят? Или родных потерять? Поэтому уходили семьями. А кто не успевал семью спрятать, – знали, что ее ждет. И – все равно уходили. Ради сопротивления… Горы все знают. Ветер, дождь, снег. Бежит молодая мать, держит на руках младенца. И – никуда не деться, ни в один поселок не зайти. Зайдет подальше в чащу, выкопает ребенку ямку в земле, чтобы не дуло. Листвой присыпет, чтобы потеплее, веточкой прикроет, чтобы не разметало, а тут – немцы. И опять нужно идти, все дальше и дальше. У детей обуви давно нет, все стоптано: идут в обмотках. Они плачут, а плакать нельзя. Их берут на руки, привязывают к спинам, несут этих несчастных детей по лесам, от смерти. Об этом не говорят, потому что нет тут картинки. То ли дело – таран, самоподрыв, смерть на амбразуре! Тут в кино не покажешь. Тут пытка, растянутая на годы. А люди выбирали именно такую жизнь. Звериную, но жизнь, потому что не было бы им никакой жизни при немцах. Всех убивали, угоняли, отправляли в лагеря. И не получили бы немцы на орехи, если бы не было здесь таких бесстрашных ребят. А не было бы их – не было бы и вас. И скажи мне, Игорь, что они были не правы? Да я тебе морду набью!