– Не, мордобоя не надо, – сказал Том.
– Не парься, не набьет, – шепнул ему Монгол. – У него собака.
– Дядь Саша, та все хорошо. Дайте лучше самокрутку.
Дядя Саша долго соображал, достав было свой портсигар, но потом снова сунул его в карман.
– И вообще, – продолжал он, – я не уверен, что кто-то из них женился бы на немке. Врага презирали. Дух был другой у времени. Или у народа, я уж не знаю, как это сказать. Самосознание, что ли. И Сталин тут ни при чем. Без Сталина то же самое было бы. Грызли бы зубами. Сейчас этого нет. Есть вот такие игорьки, им все равно. Зато на Перевале какой-то ублюдок с памятника бронзовые доски посрывал. Вот так и разменяли свою память… На цветмет.
Все молчали, разметая остатки еды. Картошка действительно была вкусная.
– Да я и не настаиваю, – примирительно сказал Игорь и пьяно улыбнулся, вытирая черный от картошки рот. – У каждого своя правда.
– Не, вот это ты не прав, – снова горячился дядя Саша. – Знаю я эту тему. У всех своя правда, все чуть-чуть виноваты, по обе стороны – герои. Нет никаких понятий, все размыто.
– Да не злись ты, дядь Саш. Не торкнуло его просто. – Монгол размахивал окурком. – Это не объяснишь. Меня вот торкнуло. А его – нет. Том, вон, – свидетель. Попросили нас на День Победы выступить перед ветеранами в местном госпитале. Концерт пообещали. Дрим, вокалист наш, обрадовался страшно, думал, что всю нашу программу откатаем. Потом что-то поменялось, и организаторы сократили наше выступление до трех песен. А потом вообще говорят: много конкурсов, стихов полно, так что вы там одну песенку спойте, и все. Дрим обиделся, и решил им не свою, а чужую зарядить. Там, короче, старик-инвалид сбегает из дома престарелых, а его санитары догоняют, и забивают ногами. Жесткая песня, короче. Вышли мы, как на расстрел. Смотрим: стариков полный зал. Сидят тихо, покашливают. Ну, думаем, в последний раз выступаем. После такой песни нас в бурсе точно не оставят. Ну, и врубили.
Спели мы, стоим, смотрим, – такая тишина в зале. И вдруг – как захлопают. Овация! Сидят деды, бабки старые смирно, хлопают, у многих слезы на глазах. И тут до меня дошло. Они и слов-то наверное не поняли, там не звук был, а рев. Но им просто вживую никто песен не пел уже лет сто. Они и этому рады, они плачут. А мы, придурки, спели старикам на праздник одну песню, и такую срань. Мы думали, что мы бесстрашные герои. А они нас победили. И стыдно мне за это до сих пор так, что и передать не могу.
– Да… – Дядя Саша крякнул, почесав в затылке. – И какая мама вас выносила?
– Но это же не только я, это же вокруг разлито, – продолжал Монгол. – Говорят, у белорусов такого, как у нас, нет. И в России такого нет. А у нас – цветочки-речевки, пионерский салют у памятника. И все, ничего живого. Перекормили нас этим героизмом, чи шо? Или это что-то в почве такое? Может, радиация?
– Историю никто не учит, – горько сказал дядя Саша. – История это такая наука, она как фонарь. В светлое время, когда все в порядке, она вроде и не нужна. А когда тьма находит, то без этого фонаря – никуда. Без побед прошлых, без понимания. Когда о прошлом те так говорят, а эти эдак, тогда и памяти не остается. Тогда забыть проще. Вот потому-то была страна, и нету. И медицина была бесплатная, и образование, и в автоматах газированной воды стаканы никто не крал. В городах воду дождевую пили, не боялись. На подъездах замков не было. Теперь весь Крым – в заборах, пляжи поделены, каждый как в клетке сидит. Всем плевать… Некоторые сейчас в Бога верят. Им проще. А я не верю. А все эти теории про добрую Вселенную не стоят моих дырявых носков. – Для убедительности он пошевелил пальцами на ногах.
– Я сейчас вам про Бога расскажу, что я понял, – вдруг встрепенулся Игорь. – Я, допустим, верю, что человек произошел от обезьяны. Но в слове «произошел» есть корень «шел». Другими словами, если человек когда-то стал видоизменяться, то почему бы не предположить, что он до сих пор – в движении? Эволюция не закончилась, понимаете? Любая остановка есть деградация.
– Ну ты загнул, ботаник, – сказал дядя Саша.
– А это значит, что сам человек неизбежно, если у него в запасе даже не вечность, а хотя бы столько же лет, сколько существует жизнь, – он должен дойти, добраться до состояния Бога, – продолжал Игорь. – Ведь если он действительно развивается от простого к сложному, то неизбежно придет к состоянию божественному, совершенному. Просто сейчас он прошел лишь часть пути. И знаете, что дальше?
– Что? – спросил дядя Саша.
Игорь прилег на пса, уставился в небо, блаженно улыбнулся.
– А дальше это – конец его как человека. Конец странствий в обладании Вселенной. Конец ошибок и белых пятен, постижение всех ее законов, обладание возможностью создавать все. Бог – это конец эволюции и ее венец. Это вечное состояние покоя, конец желаний, отсутствие всяких стремлений. Это качественное изменение, это все. Человека больше не будет. Тупик, понимаете? Эволюция приводит к смерти.
– Почему? Может, наоборот, к вечной жизни? – спросил Том.
– Не знаю. Я лишь знаю, что то существо, которое в итоге получится, будет очень мало напоминать нас.
– Ну и что? Мы же не тоскуем по обезьянам, – сказал Том. – К тому же, может быть, смерть – это тоже просто этап эволюции.
– Может быть. Ведь человек не станет Богом, если не научится преодолевать смерть. А Бог не может умереть. Наверное, это единственное, чего не может Бог.
– А мне кажется, что нет никакой эволюции. – Том подлил спирт. – Есть опыт, который передают нам предки. Плохой, хороший. Короче, свои шишки. Если бы все развивалось само, умные люди не гибли бы тупо пачками от ножей каких-то гопников. Просто так, молодые, в расцвете сил. От понтов перед девками. От передозировок. Нормальные, хорошие пацаны. Я вот, сижу здесь, у костра, и Монгол сидит, а Ваньки нашего – нет. Зато убийца отсидит, выйдет из тюрьмы.
– А самолеты! Помните? – вдруг прорезался дядя Саша. – Самолеты летали над головой? Каждый день ведь летали. Их же как мух было. А теперь вообще нет. Медным тазом все. И кучка негодяев правит миллионами бесправных рабов.
– Да что вы все по совку тоскуете? – встрепенулся Игорь. – Такая же кучка выживших из ума идиотов и правила. Не по родине вы тоскуете. Ничего она вам не дала. Вы по молодости тоскуете. По Байконуру вашему.
– Мой адрес – Советский Союз, – пьяно подтвердил дядя Саша, и глаза его потеплели.
– А я вот не переношу, когда государство меня строит, нормирует, форматирует, – сказал Том. – Жениться можно только в государстве, дом построить – в государстве. Даже тихо умереть, чтобы государство не выпотрошило твой труп в морге, тоже нельзя. А если тебе что-то от него нужно – побегай по инстанциям, поклянчи, занеси, сколько можешь, каким-то мутным людям с потухшими глазами и куриными жирными ляжками, которые часами перебирают бумаги и непременно орут на тебя, просто потому что ты имел наглость к ним обратиться. Зато если в армию или на войну – тут государство очень хорошо о тебе помнит. Тут всегда озаботятся, тут за тобой присмотрят, напомнят, а если понадобится – сами придут. Потому что их, всю эту сволочь, охранять нужно, защищать, чтобы жили жирно, чтобы плодились хорошо.
– За космос, пацаны, – произнес тост Монгол.
– Да какого? – продолжал Том. – Какого лешего, спрашивается? Я родился на этой планете, и подозреваю, что всего один раз. У меня – моя личная, уникальная, ни на кого не похожая жизнь. У меня – моя личная свобода, которую ограничивает только моя личная смерть. А какой-то вонючий упырь начинает учить меня, где мне тут ходить, как дышать? Ведь это так просто понять! Достаточно однажды посмотреть на небо, соизмерить себя со вселенной, с этим бесподобным, опрокинутым на голову космосом, почувствовать, что весь этот неповторимый мир отражается в тебе, он создан для тебя.
Том вскочил, поднял к небу распахнутые руки.
– На миг, на один миг он изъял тебя из ничто, дал возможность чуть-чуть подышать, взглянуть на всю эту кра-со-ту-у! А тебя с детства загнали в лабиринт, как крысу, и ты всю жизнь бежишь по придуманным кем-то коридорам, даже не всегда врубаясь, в каком несусветном бреду ты живешь. Получается, что государство – это огромный паразит, капкан, аппарат принуждения. Зверь, который питается твоей свободой. Говорят, что оно сдерживает мир от полного хаоса. Но вот мы сидим в Крыму, у костра. Вроде бы на территории государства, а на самом деле – нереально далеко от него. И получается, что вне государства мы люди свободные, а в нем – служим лишь тем, кто хорошо устроился. А я, к примеру, вообще не устраивался. У меня нет денег, регалий и заслуг перед обществом. Я не хочу никому ничего доказывать. Так оставьте мне мою свободу, ведь она – моя, она родилась со мной. Это моя свобода ошибаться, это моя свобода умереть так, как я хочу. И мне плевать, что думает об этом весь этот мерзкий, трижды проданный мир! Мир, который вообще имеет цену. Тот, кто играет по этим правилам, становится его рабом, даже если ему и удается выклянчить место с жирной похлебкой.
– Ого, зарядил! – восхитился Монгол.
– Да, красиво задвинул, – согласился дядя Саша. – Но ты забыл про роддом, где вылупился, про квартиру, в которой живешь, про школу с поганым директором, где были еще и учителя, которые чему-то тебя научили. Про бассейн, турники, наглядные пособия. Про асфальт, по которому ты ходишь. В горах, в пещере ты бы вряд ли долго прожил, так?
– Но это, все это сделали не они, не государство. Это сделал народ, в том числе и я, и мои предки.
– А сделали бы они все это без государства? – продолжал дядя Саша. – Может, каждый, будь он сам себе начальник, пошел бы своей дорогой?
Том подбросил в костер веток.
– Не знаю. Я знаю лишь то, что правда и власть несовместимы. А люди, чуть только получают власть, сразу превращаются в надсмотрщиков.
– А по-другому не бывает. И не будет. Человек так устроен. Кто наверху – тот управляет. Кто внизу – ему не нравится.