– Я думаю, человека можно изменить, – проговорил Том. – Или заставить.
– Ну хорошо, предположим, что ты прав, – сказал дядя Саша, хлопнув себя по коленям. Его морщины разгладились, на озаренном костром лице не было ни тени иронии. – Завтра же, прямо с утра, мы начинаем менять мир. Итак, что ты предлагаешь?
– Я не знаю, – Том стушевался. – Я хотел бы, чтобы все люди жили честно и открыто. Чтобы не делали друг другу западло. Чтобы гопников не было. Чтобы не было всех этих идиотских законов и уставов, присяг и приказов. Чтобы люди смеялись над собой, а не выставляли с умным видом свою казенную заученную тупость только потому, что так написано в учебниках. Чтобы не продавали себя за деньги, душу свою не продавали, суть. Чтобы цель у жизни была радоваться, а не иметь. Чтобы люди не умирали заживо, чтобы сохраняли до старости ту радость, какую имели в детстве. Чтобы каждый мог делать то, что вздумается, не быть скованным условностями, чтобы никто не лез со своими понятиями к другим. Чтобы люди научились жить, любуясь природной красотой, чтобы больше думали о вечном. У человека есть право и на жизнь, и на смерть, и на ошибку. И нечего совать сюда свой нос всякому государству.
– Э, да я знаю, что тебе нужно, – вдруг посерьезнел дядя Саша. – Точно! В табор тебе надо, к цыганам! Смотри сам. Полная свобода – раз. Никакого тебе государства. Где хочешь, там и живешь, – два. Опять-таки степи-кони-медведи, природа всякая. Три. Песни и пляски под гитару – четыре. Наркотики – вообще без проблем. Пять! – и он снова захохотал своим заливистым смехом.
– Не иначе Кропоткин всю эту заразу в таборе подцепил, – вдруг сказал Монгол.
– Кто?
– Да Кропоткин. Теоретик анархизма. Так, Том?
– Я думал, ты панк. А ты гопник, – Том фыркнул.
– Я? – делано переспросил Монгол. – А мне пофигу. Я вообще никто, – так, покурить вышел. А те старики? Ты считаешь, то, что тогда было, – тоже панк?
– Куда фига – туда дым, – ответил Том.
– Ты не спрыгивай, скажи как есть.
– Плохо вышло. Но ты пойми, Монгол, Дрим не целился в стариков. Он в начальство целился. Да, промазал, просто никто ничего не понял, кроме нас. А старики… Они же для нашего государства – что елочные игрушки. Их достают ко Дню Победы, как из коробки, отряхивают пыль, любуются. И – снова забывают на год.
– Ладно, проехали, – мирно согласился Монгол. – Меня просто всю жизнь цепляло: вот говорит человек умно. Профессор там, доктор наук. А вечером по улице идти боится. Или соберутся люди, все сплошь умные. Считают себя элитой, гениями. А попроси кого помочь, так и чаю не дадут. Фальшь одна. Поэтому я за дядьСашу. ДядьСаша жизнь понял.
– Во, тезка, дай пять! – дядя Саша протянул Монголу руку, и тут же делано встревожился.
– И что, этот Кропоткин всю планету в табор хочет превратить?
– Ну, как водится, поначалу на России испробовать, – подыграл Монгол.
– Вот так всегда! – проворчал дядя Саша. – Все им нужно на России испробовать. Народ для них шо те кролики. Вот есть, к примеру, человек. Нормальный с виду, живет как все. Ходит по земле, с соседями здоровается. А потом взбредет ему в голову какая-нибудь идея. Услышит он ее, или прочитает, – не важно. Обмозгует ее так и эдак: хороша идея! Потому что вывод у каждой хорошей идеи – как у самогонного аппарата: какое бы дерьмо ни заложили, на выходе чистый первак. Но это в теории, конечно. Казалось бы, от хорошей идеи кругом одна польза должна быть. Но человек еще не знает, получится оно или нет, – а уже от радости с ума спятит. Носится с этой идеей, как пьяный: глаза дикие, блестят. Все о будущем говорит. Прошлое, ясно, ругает, – ярко, сильно. Но, что интересно, он обязательно начинает ненавидеть то, что есть, а любить то, чего еще нету и, может быть, не будет. Что-то такое рядом ему сразу становится омерзительным, какие-то люди, дела. Поэтому и настоящее ему тоже не нравится, оно ему испорчено. И не важно, дурак или умный. Если поумнее, то все по полочкам ответит. А если дурак, то просто не согласится. Одна беда: всех учит, как надо, а сам работать не хочет. Вот старое разрушить, поорать – это пожалуйста, это с превеликой радостью. Но хуже всего то, что человек такой идеей может любую свою дрянь оправдать. А разве такое добром кончается? И как ему объяснишь: а если ты, мил человек, ошибся? Почему из-за твоих опытов другие должны страдать? На себе пробуй! Так ведь нет! Весь мир столбом поднимет, а себя не тронет. И разве орут ради хорошей идеи? Разве ссорятся? Хорошая идея – она вот, везде. Она не где-то там, она вот тут. В природе этой. В терпении. В мозолях. Я так скажу: если тебе не нравится какой-то политик, – ты лучше пожалей его, если сможешь. Просто следующий будет или хуже, или тупее. Потом еще вспоминать мои слова будешь и скажешь: прав был дядя Саша…
– Да помер уже, – вдруг сказал Монгол.
– Кто? – не понял старик.
– Кропоткин.
– Да я в общем… Ну ладно, давайте дернем. Надоела мне ваша политика, – вздохнул дядя Саша, как будто не он начал этот разговор.
Вновь брякнули кружками, замолчали. Вечерняя истома после тяжелого дня брала свое. Уставшие, тихо подергивались мышцы в ногах. «Подойди кто сейчас, скажи: вставай, или убью, – не встану», – подумалось Тому.
– Ладно! Хватит плевать в колодец мелкобуржуазных ценностей! – наконец сказал Игорь. – Обратимся к хокку.
– А что это?
– Японская поэзия.
– О, культурная программа! – важно сказал дядя Саша, и даже приподнялся на локтях.
– Валяй! – засмеялся Монгол.
Осенний ветер.
Осыпаются буквы
Моих записок.
Все как-то сразу замолчали. Запахло прелью, по-особому зазвучала ночная лесная тишина. Воздух стал будто объемнее, плотнее.
И только дядя Саша с иронией проронил:
– Что, и все?
– И все.
– Маловато как-то.
– Не, нормально. Просто коротко, – отозвался Монгол. – Давай дальше.
Воодушевившись, Игорь встал.
Ссора с любимой:
Стало коротким опять
Наше одеяло.
За окном темень,
Будто там ничего нет.
Качает вагон.
В зимней куртке – вдруг —
Цветок мать-и-мачехи:
Замкнулся мой круг.
Игорь читал медленно, с паузами. И чем дольше он это делал, тем мягче становилось лицо дяди Саши. Он уже совсем успокоился, даже как-то помолодел, и, наконец, сказал совсем примирительно:
– Ну, куда лучше, чем про политику!
Хороший был год:
Много яблок. И только
Тебя больше нет.
Игорь замолчал.
Том вдруг заметил, что его развезло. Голова отяжелела, все окружающее как-то враз надоело. Эта пьянка, этот длинный день, который все никак не кончался и который требовалось обрубить решительно и бесповоротно. Он встал, шатаясь, подошел к автору, обнял его, и даже записал Игорев адрес. Затем свалился под дерево и, из последних сил набросив на себя одежду, закрыл глаза.
– Игорек, ты хороший человек! – сквозь полудрему слышался голос дяди Саши. – А я тебе хотел морду набить! Я тебя уже второй раз в жизни встречаю, и оба раза в горах. А ведь я знаю, что в горах плохих людей не бывает, но ты! Ты мне стал как внук. Или как сын. Или как брат! А знаешь, почему? Потому что душа у тебя тонкая. Ты завязывай с этой всей твоей болтологией, с китайцами. Это я тебе говорю, потому что я постарше тут. Пиши лучше, работай над собой в культурном направлении… Поэзия твоя хорошая, правильная. А мысли… Мысли не те.
– А вдруг я завяжу с мыслями, и у меня дар пропадет? Вдруг писать не смогу?
– Ну тогда и не пиши вообще. Лучше талант потерять, но человеком остаться. Талант – он ведь к человеку как бесплатное приложение. Не главное он.
– А что главное?
– Главное? Ну вот представь, что таланта у тебя нет. Бывает такое? Бывает, конечно. И что от тебя останется? Понимаешь? Бывает так, что талант ого-го, а человечек – так себе, дрянненький. Так что до своего таланта тебе еще дорасти нужно.
Игорь икнул.
– Вот ты, например, знаешь, почему хороших людей в горы тянет? – продолжал дядя Саша.
– Почему?
– Потому что в горах небо всегда больше земли! Так и в человеке неба должно быть больше, чем земли.
– Да вы поэт, дядя Саша.
– Ты меня, Игорь, не обзывай. Я хочу умереть честным человеком.
– Э, народ! Выключайте хокку, отбой, – буркнул Монгол.
Дождь
Кто-то тихонько тряс его за плечо. Отгоняя липкий утренний сон, Том с трудом открыл глаза.
Над ним стоял дядя Саша. Уже рассвело. На дороге, пониже их поляны, в облаке сизого дыма пыхтел вчерашний грузовик.
– Мы на покос не поедем, дождь собирается. Можем вас до Лучистого подбросить.
– Спасибо, дядя Саша, – прошептал Том. – Мы сами.
– Ну, бувайте. Мы поехали. – Старик махнул рукой и зашагал к машине. Грузовик развернулся и скрылся за сосняком у дороги.
Том покрутился на отсыревшей за ночь хвое, но спать уже не хотелось. Он встал и, разминая затекшую от твердой земли спину, пошел на родник, умываться.
Когда он вернулся, Монгол все так же мирно посапывал, уткнув нос в рукав утыканного репейником свитера. Неподалеку, в обнимку с овчаркой, спал Игорь. Том застыл в нерешительности. Можно было бы еще поваляться, растянуться во весь рост, но они скоро уйдут отсюда, и может, больше никогда не увидят этих мест. А ему было так жалко терять время на сон в таких красивых краях.
Куда идти, они так и не решили. Но можно хотя бы разведать окрестности, решил он.
Ему очень хотелось залезть на вершину Демерджи, чтобы увидеть то редкое явление, о котором вчера рассказывал дядя Саша. Но солнца над горой не было, а лезть просто так наверх не хотелось.
Том размялся, еще раз посмотрел на спящего Монгола.