– Ты мне это не рассказывала.
– Так и разошлись. Еще были какие-то надежды, до того случая с юристом, как его там…
– Галушко.
– Ты его фамилию помнишь?
– Да уж, такое не забывается.
– Ладно, заговорилась я, – мать вздохнула. – На дачу нужно ехать, поливать, а то воду после десяти отключат. Ты как выздоровеешь, – нужно работу искать.
– Та знаю я, – он посмотрел на свои руки. – На железку в путейцы я точно не вернусь. Надо было сразу после школы не в ПТУ, а в институт, на иняз.
– Если ты в институт надумал, то документы нужно с начала лета подавать, и ко вступительным готовиться. Ты не тяни. А куда хочешь?
Он пожал плечами.
– Ладно, отдыхай, – мать тревожно посмотрела на него, поднялась, машинально поправила волосы. – Поехала я.
– Я тебя провожу.
Они вышли на улицу.
– Ну привет. Выздоравливай!
– Пока, мам.
Он махнул ей рукой, и долго смотрел вслед. На него вдруг нахлынуло непривычное чувство отчужденности.
«Кто эта женщина? За что она меня любит? Чем она мне обязана?»
Он будто впервые увидел ее, – такую знакомую и в то же время бесконечно далекую, постороннюю его внутреннего мира.
«Эта женщина – мать. Мать – это такой человек, который тебя родил и с тех пор зачем-то заботится о тебе. Она пришла тебя проведать. Ты живешь в специальном доме. Люди вокруг дают тебе таблетки, чтобы ты стал такой, как раньше. Зачем? Наверное, потому, что раньше ты был лучше».
– Да, крепко башку отшибли, – усмехнулся он сам себе, медленно выходя из оцепенения. Встряхнулся и побрел в угол больничного парка к уже полюбившейся скамейке. Сел, вытащил из кармана припасенный с обеда хлеб, покрошил голубям.
– Би-иббиибиб! – раздался за спиной громкий звук автомобильного сигнала. Птицы пугливо вспорхнули, и тут же поспешили к скамейке.
– Что на пенсии! – Том тоскливо глянул через плечо, туда, где за прутьями высокой кованой ограды спешили по каким-то своим делам прохожие, неслись куда-то машины. Ему вдруг отчаянно захотелось перемахнуть через забор и раствориться в городской суете, – да хоть бы и так, в белых кальсонах с мелкими зелеными пятнами «Минздрав» и нелепых домашних тапочках.
– Больной! Идите уже в отделение, ужин! – строгая медсестра из окна призывно махнула ему рукой.
В столовой висел тяжелый жирный запах казенной еды. Казалось, его источали даже сами стены. Места у окна с видом во двор, как всегда, были заняты. Он подсел у коридора к какому-то новенькому больному, морщинистому деду с перебинтованной головой.
– Хорошо кормят, – довольно чавкая, проговорил тот. – Я во второй лежал. Там суп – одна вода и морковка. А тут еще и добавки можно попросить. А салатик! Прям как с огорода!
– Ага! – Том машинально кивнул, глянул себе в тарелку, и вдруг провалился в яркое воспоминание. Прошлый сентябрь, по-летнему теплый вечер. Только зашло солнце, и вечерняя прохлада уже разливалась по окрестностям. В зарослях вишни заливалась соловьем варакушка, где-то чуть подальше, в болотце, утробно квакала жаба. Он только вернулся с репетиции, мама стояла у плиты и жарила картошку.
– К вам можно? – с порога сказал он.
– О, какие люди! – мама обрадованно обняла его. – Привет, Егор. Ну, как дела?
– Нормально отыграли, у нас уже почти часовая программа. Только Монгол, как всегда, тупил на барабанах. Половину репетиции одну песню гоняли, а толку нет. Скоро сейшн в ДК, а он лажает на ровном месте.
– Сейшн – это концерт?
– Ага, когда команд много.
– Может ему подучиться где-то?
– Где он у нас подучится? Есть, конечно, Лебедь, – это лучший ударник города, но он себе конкурентов плодить не хочет. Так Монгол у Дрима видак взял, с кассетами разных групп. Смотрит, как они работают, а потом по кастрюлям повторяет. Но толку пока мало. Если не считать того, что у соседей снизу люстра упала.
– Бедные соседи.
– Ага. Я поначалу думал, что он наврал. Он вообще мастер по ушам ездить. Но потом я этого соседа у Монгола на дне рождения видел. Вдребезги, – говорит, – чуть кошку не зашибло. Рассказывает, а сам радостный такой.
– Монгол… Его же Саша зовут? Он так на вас не похож.
– Не, он нормальный. Гоповатый чуток, но не сильно.
– Есть в беседке будем?
– Ну да, как всегда. Еще же тепло.
– Укропа нарежь.
В увитой виноградом беседке они расставили нехитрую дачную посуду, и Том с жадностью набросился на еду.
– Ешь, еще добавка… – сказала мать. Ее руки, жившие будто отдельно от тела, суетились среди тарелок с едой.
– А ты чего не садишься?
– Я?.. Бери хлеб. Салату? – она задела рукой солонку, и та покатилась по столу, оставляя за собой тропинку крупной сероватой соли.
– Мам, с тобой все в порядке? – Том оторвался от еды. – Что-то ты какая-то…
– Нет, ничего. – Мать отвела глаза, сказав это чересчур поспешно, и он сразу отодвинул от себя тарелку.
– Так. А чего руки дрожат? А ну, выкладывай.
– Да так, глупость одна произошла. Не думаю, что оно тебе нужно. Как-то переживу, не волнуйся.
– Ну да. Спасибо, успокоила. Теперь я точно волноваться не буду. Что случилось-то?
– Пока ничего. – Мать снова замялась, сжала край скатерти, нерешительно замолчала. – В общем, тут у папки нашего новый собутыльник появился. Галушко – фамилия. Юрист какой-то, что ли. И он предложил папке меня отравить.
– Отравить?
– Марья Афанасьевна слышала. Моя старая знакомая, еще по прошлой работе. Она сейчас на пенсии, подрабатывает вахтером в общежитии, а этот хмырь там живет. Так вот. Позавчера они зашли туда вдвоем. Пьяные в дым, ничего вокруг не видят. А этот и говорит: «Ты мышьяка ей подсыпь. Его чуть-чуть нужно, на кончике ножа. У нее почки станут, и привет. Менты ничего не поймут, это я гарантирую, мышьяк на каждого по-разному действует. А если спросят, – скажешь, что не знаешь. Или что мышей травила. Ребенок у тебя уже взрослый. Свою квартиру продашь, к нему переедешь, и жизнь у тебя сразу наладится». Папку нашего она сразу узнала, а потом ко мне на работу зашла, и все рассказала.
– Ты ему говорила?
– Сказала, конечно, что знаю. Что если что-то случится, то он сядет. Ключи у него от нашей квартиры забрала.
– А он – что?
– Ничего. То говорит, что ничего такого не было, то не помнит.
– Ясно. – Том без интереса ковырял вилкой картошку. Есть уже не хотелось.
– Как думаешь, решился бы?
– Не знаю. Может, и нет. Все-таки столько лет вместе прожили. Хотя… Ты только не переживай сильно. Просто на всякий случай, – знай.
Мать старалась говорить легко, но выходило как-то излишне звонко, и от этого становилось чуточку страшно. Он почувствовал, как откуда-то из живота, обжигая кровью сердце, тяжелым горячим клубком поднимается в нем черная страшная ненависть.
– Ничего себе, – он взял вилку, снова положил ее, стараясь говорить ровно, невозмутимо. – А где эта общага?
– Девятиэтажка у завода. Серая такая, углом стоит.
– Ты выясни у этой вахтерши, в каком номере этот урод живет, ладно? В гости хочу зайти.
– А хуже не будет?
– А что может быть хуже? – отозвался он.
– Он же юрист… Мало ли.
– Я просто зайду, поговорю… Нет, хуже не будет, это точно. Зато если он получит, то будет думать, что отец проболтался. Тут и дружбе конец.
– Ты только папку не трогай, ладно?
– Ты сегодня домой или здесь останешься?
– Поеду, – сказала мама.
– Созвонись с этой вахтершей, прям сегодня.
– Хорошо. Вот, попробуй, я компот приготовила…
– …А компот! Какой тут компот! – сосед по столику будто услышал его мысли. – Пойду, за добавкой схожу!
– Вот унесло, – Том, провожая соседа взглядом, с шумом выдохнул воздух. – Таблетки у них такие, что ли? Или мозги шалят?
Дни в больнице тянулись медленно, словно резиновые. Том бесцельно слонялся по длинным коридорам корпуса, бродил по больничному скверу, ища, чем себя занять. Иногда ему удавалось помочь санитарам, перекладывая на каталки прибывших на «скорых» больных. Однажды его попросили привезти еду из кухни, и он стал возить ее каждый день. Пищеблок располагался в отдельном здании, на противоположном конце больницы. Еду в эмалированных ведрах с номерами отделений возили на тачке по низкому, напоминающему длинное бомбоубежище, подземному тоннелю, тускло освещенному пыльными лампочками, света которых хватало как раз на то, чтобы выйдя из одной тени, погрузиться в другую. Ему нравилось здесь представлять себя человеком, чудом выжившим после ядерной войны. Он везет еду таким же нескольким счастливчикам, которые ждут где-то там, за стенами со вздувшейся от сырости рыхлой штукатуркой, по которой плетутся толстые, покрытые паутиной кабели. Они, обреченные на жизнь кротов, никогда не выйдут на поверхность. Разве что в старости, чтобы напоследок насладиться солнечным светом.
Но вот тоннель заканчивался не мрачным бомбоубежищем, а лифтом, где еду поднимали на нужный этаж и развозили по отделениям. Жестяной грохот тачки оповещал весь корпус, что наступило время приема пищи.
Однажды, когда он втолкнул тачку в лифт, вместе с ним вошла симпатичная медсестра.
– Девушка, только сегодня и только для вас бесплатное такси, – бодро отчеканил Том. – Садитесь, подвезу. Машина не совсем современная, но еще вполне ничего.
Девушка отвернулась.
– Адресок черкните, я вечером подъеду.
– Больной, идите к себе в палату, – девушка стремилась выглядеть как можно строже и старше.
– Не могу, я при исполнении. – Том вышел из лифта и прислушался. Лифт остановился этажом выше, в отделении терапии.
«Только на смену заступила. Зайду в гости вечерком», – подумал он.
После обеда Том стоял в своей пустой палате у открытого окна и курил украдкой в кулак, сбивая пепел в мерный пластмассовый стаканчик.
– Здарова!
Он непроизвольно дернулся.
В распахнутой двери, широко улыбаясь, стоял в белом халате его друг Серый. В руках он держал большой пакет.