Все стали здороваться с пастухом.
– Саша.
– Назарыч.
– Толик.
– Назарыч.
– Борис.
– Борис? О! У меня козел Борис!
– Назарыч, приходи на родник сегодня, стихи читать.
– Обязательно буду! – Назарыч приложил два пальца к виску и повел своих коз наверх, а компания отправилась дальше.
– Я познакомился с ним в прошлом году, – говорил Жека. – Этот дед пишет отличные стихи. Простые и добрые. Великое счастье и хорошая примета – повстречать Назарыча. Но еще больше повезет тому, кто слышал его дивные глаголы. Назарыч – он как пугливая птица удачи. Его бесполезно звать. Он приходит сам, тогда, когда чувствует, что нужно прийти именно сюда.
Они спустились вниз, прошли насквозь виноградник и остановились на обрыве, возвышающемся метрах в двадцати над берегом. Слева, за небольшим леском, на фоне Аюдага виднелись гурзуфские скалы-близнецы, а справа, за виноградниками, белым парусом маячил санаторий соседнего поселка Ай-Даниль.
Большая, укрытая рощицей поляна у родника, про которую говорил Жека, была действительно занята. И не только она. И в самой рощице, и на берегу моря, – все было забито самым разным народом. Лишь с краю лесочка пустовал небольшой загаженный пятачок.
– Если почистите, – будет отличное место… Тут какие-то восточные люди живут. – Жека показал на двух молчаливых женщин, несших к роднику грязную посуду. – А вон их гуру.
На обрыве, скрестив руки, стоял крепкий бритоголовый мужик с хорошо выраженным мышечным рельефом. Он стоял неподвижно, как скала, и молча смотрел вдаль.
– Памятник, – пробормотал Монгол.
– Они здесь живут как монахи Шаолиня. По деревьям, правда, не бегают, но над землей летают. Правда, нызэнько-нызэнько, – засмеялся Жека. – Ну ладно, бувайте. Во-он мы там стоим, – он кивнул вниз, где у кромки моря топорщился зеленый тент и виднелась кривая, сплетенная из тростника, халабуда.
Том пошел на родник. Увидев идущих навстречу женщин, он громко спросил:
– Добрый день, товарищи женщины. А можно рядом с вами стать?
– Тщщщщ! – зашипела одна из них, сделав страшное лицо и поднеся палец к губам. – Тихо! У нас не принято говорить. Слова портят ауру места!
– Хорошо! – прошептал Том. – Мы будем молчать.
– Вообще мы никого к себе не пускаем, но так и быть. Вы можете здесь поселиться, если только будете молчать. В самом крайнем случае говорить тихим шепотом.
– Мы согласны! Мы готовы умереть здесь, и не издать ни звука.
Одна из женщин посмотрела на Тома как-то по-матерински, – с сочувствием и недоверием одновременно, но ничего не сказала.
Они очистили небольшую полянку от мусора, заодно раздобыв пару замусоленных кружек и миску. Затем притащили соломы и камышей, и вскоре уже сидели на обрыве, свесив ноги вниз и любуясь окрестностями. Как же здесь было хорошо! Звенящий и жужжащий край, где если солнце и опускает в воду свои золотые ресницы, то совсем на чуть-чуть, а зима не наступает никогда. Крым – место, где, как в детстве, все больше, выше и зеленей! Край вечного праздника!
Пока они готовили еду, Том мимоходом наблюдал за их необычными соседями. Молчунов набралось десятка два. В основном это были женщины за сорок. Среди них мелькали два-три подростка и двое маленьких детей. К вечеру, когда солнце скрылось за горами, они собрались на самой большой поляне и выстроились рядами по четыре. Впереди молча стояли юноши и дети.
Лысый гуру вышел вперед, повернулся к ученикам, расставил пошире ноги, потоптался. Он был в просторном белом кимоно.
Медленно, с силой вдыхая воздух, он поднял руки, затем опустил их, присел на одно колено, выпрямился, прижал руки к груди… Все повторяли за ним. Дети старались больше всех, отчего раз за разом падали на мягкую, покрытую сухим сеном, землю.
Тома отвлек Монгол.
– Пошли в этот Тифлис, за хлебом.
– В Гурзуф, что ли?
– Может. Я не помню, как его там, по матери. Есть хочется.
– Так денег нет.
– Было у меня немного денег, на нычке, – вздохнул Монгол. – Эти уже совсем последние.
Они спустились на неухоженный дикий берег и через полчаса вышли на окраину города.
Гурзуф оказался каким-то совсем домашним. Кривые улочки, отполированные до металлического блеска каменные лестницы, уютные тупички среди цветастых домов, притаившиеся по углам огромные камни дикой, выпирающей из земли породы. Белые лесенки, ведущие в крохотные, будто вывернутые наизнанку дворики-квартиры со старыми продавленными креслами, фикусами в кадках, моложавыми старухами в белых шляпах и непременными черными котами. Длинные, напоминающие старые деревянные поезда, мансарды вторых этажей. Увитые виноградом каменные дома, цветы в горшках, цветы на стенах, карабкающиеся лианами по столбам и заборам, цветы на окнах и улицах. И крыши, крыши, крыши, – ржавые и новые, укрытые старой черепицей и крашеной жестью, с крохотными чердаками и кривыми оградками, с позабытым деревянным хламом и блестящими баками для воды. Крыши, бегущие вверх, скачущие ступенями вниз, перетекающие, сползающие, сливающиеся в одну сплошную пеструю лестницу, укрывающую собой целый город… Казалось, сама жизнь обосновалась тут – цепко, надолго, крепко оплетя его своими живоносными корнями.
– Это не город, – Том не мог сдержать своего восхищения. – Это камень, на котором гнездятся люди.
Побродив по улочкам, они купили хлеба и отправились вниз, к морю.
– Пошли сюда, – сказал Монгол.
– Мы тут не были.
– Да какая разница? Направление то же. А там как-то вывернем.
– Пошли. – Том пожал плечами.
Дорога свернула вправо, затем вновь пошла вверх. Монгол уверенно шагал вперед. Они вроде бы шли к лагерю, но забирали все выше, петляя среди домов и гаражей, пока не вышли на дорогу, поросшую по обочинам старыми елями и пыльными кипарисами. Дома кончились.
– Что за дороги? Ни одной развилки. Теперь идти в самый назад, – буркнул Монгол, сел на асфальт и, сняв кеды, принялся связывать порванный шнурок. Том сел рядом, у вмурованной под асфальт сточной трубы. Один ее край торчал из обочины, немного свисая над склоном.
– Хорошая нычка! Я бы сюда что-нибудь запрятал. Никто не найдет.
– Никто бы сюда ничего не спрятал, по одной причине. Это сточная труба, из нее все вымоет, – рассудительно ответил Монгол.
Том устало поднялся, заглянул в трубу. Засунул в нее руку…
– Опа! – и с выражением фокусника он вытащил оттуда пухлый пакет.
– Уфф, – выдохнул Монгол, вытаращив глаза. – Открывай скорее!
В пакете оказались аккуратно свернутые штаны болотного цвета и черная мастерка с затягивающимся желтыми шнурками капюшоном.
– Вот это подарок! – воскликнул Том, победно размахивая обновкой. – Смотри, как раз на меня. А я уже жалел, что из джинсов шорты сделал. Ночи-то, оказывается, даже в Ялте бывают прохладные.
– Карманы проверь.
Том порылся в карманах.
– Пусто.
Он запихал вещи в сумку.
– Никто бы не нашел твою нычку, ага, – усмехнулся Монгол.
– Нет худа без добра. И тряпки нашли, и за хлебом сходили, – сказал Том.
– Ну раз назад идти, может, на базар зайдем. Вдруг чего обломится, как в Ялте.
Они повернули назад, и вскоре окунулись в базарную толчею. Бойкие татары зазывали к помидорам, молчаливые мужики в майках и белых кепках продавали вяленую рыбу, бабушки торговали душистыми лепешками и малосольными огурцами. Пахло персиками, кислой капустой и жизнью. Им досталась оставленная кем-то подбитая дыня, которую они тут же съели.
Уже недалеко от набережной, умываясь в небольшом каменном колодце, они снова встретили Назарыча. Тот был уже без коз.
– В аптеку иду, – Назарыч хитро улыбнулся.
– Приходите к нам в гости, – сказал Том. – Стихи почитаете. Мы у родника стоим.
– Сегодня обязательно буду.
Назарыч не обманул. Он пришел к ужину.
– У нас есть чай и спирт. Если смешать, то отличный коньяк получается, – прошептал Том. – Есть будете?
– Нет. Закуска градус крадет. А чего вы шепотом говорите? – шепнул Назарыч, улыбнувшись щербатым ртом.
– У нас тут соседи трошки того. Странные. Просили не шуметь.
– А мне все равно. – Назарыч притих, пожал плечами. Вечерний ветер вспенил седой венчик его волос, и тот вдруг полыхнул вокруг головы солнечным нимбом.
Чокнувшись, они сели у костра.
– Вот наступил как-то день сантехника, – прошептал Назарыч. – И рабочие попросили меня написать по этому поводу стих. Ну, я набросал так, на бумажке. А потом вдруг слышу по радио: с днем сантехника поздравляют и читают мой стих. Стащили у меня и на радио отослали. Вот так. По радио! Такой вот стих:
С крана капает вода
Кто его починит?
Звать сантехника сюда:
Он его починит.
Он, держа в руках отвертку,
Поменяет водовод.
Он прокладку ставит ловко, —
Кран за новенький сойдет.
– Мне нравится! – внезапно восхитился Монгол. – А как ты писать стал?
– Да как… – усмехнулся Назарыч. – Дело в том, что меня давно не должно быть в живых. Лет двадцать назад я полез на дерево за сливами. Ветка сломалась, я оборвался и распорол себе живот о сук. Порвал кишечник. Шансов выжить почти не было, но я выкарабкался. Врач сказал, что теперь я должен навсегда завязать с алкоголем и пить только козье молоко. С тех пор я бросил пить и завел коз. И вот тогда что-то во мне перевернулось. Я стал писать стихи. Первые стихи, конечно, были невеселые.
Я бросил пить.
Ко мне друзья не ходят.
Сижу один.
Мне грустно, одиноко.
Пью козье молоко.
Страдаю и грущу.
О, где же те былые времена,
Когда я был здоров
И пил я, что хотелось.
И самогон, и водку, и вино.
Теперь на прошлое смотрю в окно.
– А через несколько лет такая тоска меня взяла! – продолжал Назарыч. – Ради чего я живу? Разве это жизнь? В чем ее смысл? Я не выд