– Тридцатые годы. Ночь! Гуля, отважная девочка-пионер, отличница и спортсменка, одна идет на гору. Вокруг – тьма. Крики птиц, завывания животных, шипение змей. Кругом таинственная южная природа, – все непонятно, к тому же тревожна международная обстановка. Справа Гитлер, слева – Халкин-Гол. Но она, преодолевая себя, идет и идет все выше, по Пионерской тропе, на вершину. Ночной лес страшен. В нем полно волков, клещей, недобитых белогвардейцев и прочих злодеев. Ее факел предательски гаснет, но сердце ее пылает во тьме! Громко читая клятву пионерки, она смело идет по звездам и интуиции. Еще чуть-чуть, и вот она, долгожданная вершина! Но тут – снова беда: наверху ее хватает держи-дерево! Страшное, непостижимое в своем растительном коварстве. Храбрая Гуля борется с ним изо всех сил, но силы неравны. Колючие ветки оплетают пионерку, связывают ноги, жмут молодое розовое тело, пионерский галстук бессильно повис… Но что это? Над горизонтом, из черной морской пучины с первыми звуками далекого горна бодро выныривает красное пролетарское солнце! Его первый луч снимает заклятие, и держи-дерево превращается в заурядную колючку. Гуля спасена!
– Да ты поэт!
– Еще как! – Веня снова повернулся в сторону горы:
– Медведем его называют, – снисходительно произнес он. – Был он медведем, да сплыл. А теперь – крыса. Сами смотрите. Крыса же?
– Ну, не знаю. – Том пожал плечами. – Похож, конечно, немного. А может, это выбросившийся на берег кит?
Веня насупился, снова взял кисть.
– Ты в какой школе учился? – сердито спросил он. – Китов в Черном море не бывает.
– Ладно, харош трепаться, – сказал Монгол. – У нас тут, короче, поляна освободилась, большая. Тут какие-то каратисты стояли, но мы их выгнали. Места много, а народу нет. Вместе веселее, и если кто за едой в Гурзуф – другой за вещами посмотрит. И родник совсем рядом. Хочешь, у нас поселяйся, пока не заняли.
– Приду, – коротко ответил Веня и, наконец, угостил их сигаретами. – С тех пор как нашу посудину выбросило на этот треклятый остров, старый матрос рад любой живой душе.
Художник вновь взял кисть и углубился в творческий процесс, а они вернулись на поляну. Разожгли костер, поели гречки с салом и, засунув сумки поглубже в густую щетину колючего самшита, пошли в Гурзуф.
Этот удивительный город, будто старинная открытка, поворачивался к ним все новыми и новыми улочками и уголками.
– Смотри. – На одной из улиц Монгол увидел магазин. – Здесь картины какие-то продают. Пошли, заглянем.
Дверь зазвенела висюльками. В полумраке магазина было прохладно, звучала приятная музыка. Все стены помещения снизу и до высокого потолка были увешаны разнокалиберными картинами. Напротив, за прилавком, стояла полная, ярко накрашенная женщина.
– А у вас Ван Гог есть? – громко спросил Монгол.
– Такого не держим. У нас только местные, крымские таланты-самородки, – бесцветно ответила продавец.
Взгляд Тома безучастно скользил по видам Аюдага, утесов, парусов, штормов, гурзуфских переулков и вдруг наткнулся на одну из картин, совершенно выбивающуюся из всех. На ней грубыми сильными мазками был запечатлен худой высокий мужчина в плаще и нелепой шляпе с огромными полями. Он шел по унылому зеленому полю, волоча за собой рассохшийся дощатый ящик на деревянных колесах. В ящике сидела девочка с бантами и улыбалась огромным, почти до ушей, ртом. В руках у нее был ярко-сиреневый надувной шар, который выбивался из пастельных, приглушенных тонов картины. Лицо ребенка сияло счастьем, нелепым посреди унылой реальности. Все полотно было противоречивым, сумасшедшим, будто кадр из страшного мультфильма, будто ночной кошмар.
Глядя на нее, Том вдруг почувствовал, что дома что-то произошло. Что-то плохое, чья-то смерть. Это осязание беды не имело ничего общего ни с рациональными выводами мозга, ни с органами чувств. Это было сильное и ясное знание откуда-то изнутри сердца, будто удар в грудь. Ничего подобного он никогда не испытывал.
– Что это за художник? – как можно спокойнее спросил Том.
– Местный художник, наш, – ответила продавец, подчеркнув слово «наш». – «Холодное лето» называется.
«А может, это чистое совпадение?» – Том неотрывно всматривался в это странное полотно, будто ища разгадку своего странного, ошеломляющего знания. Может, картина не является причиной этого знания; может, он оказался здесь случайно, в тот момент, когда произошло это. Но что-то в картине гипнотически притягивало его, будто она была не просто так, будто являлась спусковым крючком всех его переживаний.
В смешанных чувствах он топтался у прилавка, не зная, что делать.
– А сколько стоит эта картина? – спросил он.
– Дорого, ребята, очень дорого.
– У вас тут все дорого. А сколько?
– Даже не спрашивайте, – сказала продавец, смерив его взглядом.
– Мне нужно домой позвонить. – Том чувствовал, что неясная тревога овладевает всем его существом.
– Я бы и сам звякнул, но откуда? – безучастно сказал Монгол.
Они вышли из магазина.
– Ты не понял. У меня что-то дома случилось. Прямо сейчас. – Отчетливо проговаривая слова, Том смотрел куда-то в сторону. – Я думал, такое только в кино бывает, когда показывают, что на фронте кого-то убили, а мать чувствует. Только что. Что-то произошло…
Он говорил какие-то слова, – непутево, несвязно, ненужно, словно боялся остановиться, замолчать. Слова сыпались из него как горох из дырявого мешка.
Монгол внимательно посмотрел на него, без тени иронии сразу приняв все, что сказал Том.
– Ты в голову-то раньше времени не бери. Мало ли, может клемануло просто. У меня такое было. Случай был один. Я тогда тоже думал, что отец помер.
– И что? – с надеждой спросил Том.
– А ничего. Всякое бывает. Ты не думай, оно само пройдет.
– Да я стараюсь.
Назад идти не хотелось. Они долго гуляли по городу, пока небо над морем не окрасилось в нежно-сиреневый цвет. Монгол что-то рассказывал, пытаясь отвлечь Тома от дурных мыслей. Том кивал, пытался слушать, но никак не мог прийти в себя. Его лицо будто стало чужим, потеряло чувствительность.
В самом конце набережной Монгол вдруг показал пальцем на большой желтый диск с иллюминаторами, и радостно заорал.
– Смотри! «Тарелка»! Как же мы ее раньше не заметили?
Они подошли к ресторану, о котором им рассказывал Жека. Здесь было действительно уютно и как-то по-человечески просто. Под кривыми кедрами, нависшими прямо над круглыми желтыми столами, галдела подвыпившая публика. Столов было немного, но за каждым могла уместиться компания человек по восемь.
В углу бара, ближе к морю, укрытые от остальных столиков толстым стволом сосны, сидели четверо мужчин и девушка. Один из парней показался Тому знакомым.
– К вам можно? – спросил Том.
– К нам нужно! Эй, волосатый! Садись к нам! – гостеприимно и нетрезво донеслось до них.
– Нет, к нам! – пошутил его сосед, пытаясь по-дружески приобнять Тома.
– Меня Степан зовут, – представился смуглый молодой человек за тридцать.
– Федор, – щелкнул квадратной челюстью здоровенный сосед Степана, аккуратно сжав своей кувалдой его руку.
«Киллер», – почему-то подумал Том, глянув в холодные и черные, как у рептилии, глаза Федора.
– Людмила, – представилась единственная дама, симпатичная длинноволосая брюнетка.
– Это Иван Петрович! – Степан похлопал по плечу уже изрядно захмелевшего лысоватого мужичка лет пятидесяти с глазами навыкате. Одетый в хороший пиджак и благоухающий одеколоном, он сидел немного особняком, подчеркивая, что сам по себе.
– Петрович, а расскажи нам еще чего-нибудь.
– Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои, – Иван Петрович пьяно улыбнулся и прислонил палец к губам.
– А это Фат, – продолжал Степан. – Фат! Ты сам откуда?
– Я гражданин мира! – ответил Фат, длинноволосый блондин с бледным скандинавским лицом. Монгол вспомнил его.
– Слышь, а это не ты в Ялте на концерте БГ от «Беркута» сбежал?
– Я!
– А нас замели.
– Ты девочку видел? Которая под стенкой стояла? – спросил Фат.
– Видел.
– У меня там друг был, он тоже успел свалить. У него как раз в фотоаппарате пленка кончилась, так он на себе волосы рвал. Такой кадр пропал!
– Мир тесен! – Степан с интересом слушал их разговор. – Федор, а купи нам водочки и бутылку колы. Водка с колой – хорошая штука. Не пробовали?
– Нет, – ответил Монгол. – А кола-то зачем?
Степан засмеялся.
– Фат! А сыграй-ка нам что-нибудь.
Тот обернулся, достал из-за спины гитару и, перекрикивая общий шум и гам, запел:
Громкие фразы! Довольные лица!
В городе этом проживают тупицы.
Зловоньем и смрадом наполнен их мир,
И странно, что я до сих пор еще жив.
На берегу сточной канавы
Построен мой дом из веток и хлама.
В завтрашнем дне толпы спокойны
Там, где идут локальные войны…
Когда он допел, все сдвинули тяжелые стеклянные бокалы.
– Вы сами-то откуда? – спросил Монгол.
– Из Москвы. Слыхал?
– Слышал, да. Россия, кажется, – хмыкнул Монгол.
– Точняк! – Степан полез в рубашку за сигаретами, оттуда вывалилась на стол стодолларовая бумажка.
– Степан, не сори деньгами, – озабоченно сказала Люда.
– А что с ними еще делать?! – крякнул Степан, выворачивая содержимое карманов. На стол выпали целая пачка долларов, ключи от машины, тяжело звякнула бензиновая зажигалка.
– И не такое видали! – мягко проговорил Иван Петрович. – Спрячь, не быкуй. Люда дело говорит.
– Я не быкую, я страдаю. А хочешь, – Степан взял в кулак ворох купюр и, прищурив глаза, обратился к Тому, – тебе дам?
– Мне не нужно.
– Не хочешь – как хочешь. – Степан убрал руку.
Том вдруг вспомнил хмурый апрельский день, раскисшую грязь на задворках городского рынка. Он стоит у длинного вещевого склада. Мимо бегут грузчики, вытирая на ходу пот, толкают перед собой пустые и полные тачки. Работа тяжелая, с шести утра. Зато платят каждый день.