Фигура странно перемещалась зигзагами от фонаря к фонарю.
Грызя листок лавра, он напряженно всматривался вдаль, пока, наконец, не догадался, в чем дело. Заглядывая в урны, к их скамейке медленно приближался бомж.
– О! Диоген! – засмеялся Монгол, не спуская глаз с бродяги.
– Диоген?! Что за ложа? Это в Лондоне? – тут же отозвался Иван Петрович, не открывая глаз.
– Да, брат, крепко ты на курорте лишним градусом здоровье подорвал. Слышь, Петрович. У тебя трешки нет до получки?
– Увы мне. Я рад и тем крохам удовольствия, которые выпадают на моем жизненном пути, – ответил масон.
– Я так и думал, – хмыкнул Монгол.
– Я питаю свой внутренний труп, но не питаю иллюзий, – продолжал Иван Петрович. – Но время читает мою книгу жизни слишком быстро. Я боюсь не успеть. У меня такое чувство, что они (он вздернул руку вверх) водят нас за нос. Они морочат нам голову! В реальности у нас нет никакого влияния. Нет, мы не избалованы. Мы хотим всего чуть-чуть: истины и сладкой жизни. Чтобы впустили, так сказать, в лоно. Брюссель, Гамбург. Поездки, стажировка. Чистая постель, завтрак в номер. Но, по совести говоря, мы для них – слуги в прихожей. Мы никто!.. Нам давно пора устроить великую братскую революцию. Перебирайся к нам, в Питер, Генрих. Взносы, конечно высокие, но посильно. Нам нужно снести этот шалман ко всем чертям. Я слишком стар и слаб, чтобы провернуть такое в одиночку. Мастеру нужен подмастерье. Ты! Ты станешь нашим Робеспьером!
Монгол почти не слушал эту малопонятную и несвязную исповедь, которая к тому же становилась все тише. Он решил дождаться, пока бомж пройдет мимо, и тогда уже точно уйти.
– Молчишь? Ты не отвертишься, Генрих! – Иван Петрович полез во внутренний карман пиджака и извлек оттуда авторучку. – Я напишу тебе адрес. Бумага… Где же бумага?
Порывшись в карманах, он обнаружил подаренную Степаном купюру.
– Петрович, ты что? – отшатнулся Монгол. – Это же баксы!
– Наш фирменный бланк. – Иван Петрович начертал на стодолларовой банкноте несколько непонятных каракуль.
– Держи. Это пропуск. Будь готов, брат.
– Да без проблем. Всегда готов! – Монгол, еще не веря самому себе, аккуратно спрятал купюру в карман.
– И смотри, без шуток. Ты же знаешь, я умею читать по лицам.
– А что сейчас у меня написано? – ухмыльнулся Монгол. Его лицо сияло.
– Сядь рядом! – Иван Петрович осоловело вгляделся куда-то сквозь Монгола, и вдруг неожиданно поцеловал его в губы.
– Придурок! – Монгол оттолкнул его, вскочил, отплевываясь, и зашагал по аллее прочь.
– Лицом к лицу лица не увидать, – послышалось вслед.
Том шел рядом со Степаном. Аллея кончилась, и компания вышла на набережную.
– Я вам завидую. Вы чистые в своей нищете, и поэтому с вами хорошо. – Степана слегка шатало из стороны в сторону, будто он шел по палубе. – Но вы на богатых зла не держите. Оно само так вышло. Просто страна сломалась. Рынок наступил. Кто мог – похватали остатки того, что падало. А какие варианты? Оно и так бы развалилось. Или кто-то другой подобрал бы. Мы не виноваты в этом бардаке, но мы не безучастны. И я, вот честно, не видел в наше время кого-то, кто заработал что-то умом, трудом. Не знаю я таких. Одни понты и базары. Кому-то повезло взять побольше, а кто-то уже кости в землю зарыл… Всем, конечно, хочется вот так, как в кино, пожить широко…
Он вздохнул, широко развел руки, обнял спутников.
– Во-от так пожить, чтобы наотмашь, чтобы ни о чем не парясь. И я так думал, что поживу, но не получается. Не радостно на душе. Муть какая-то и тоска зеленая за всем за этим. Страшно, понимаешь, и не оттого, что боишься кого-то. Когда кого-то боишься, тогда проще порешать, тогда все понятно. А тут – как развели тебя на что-то дорогое, на душу, на мать, а как вернуть – не знаешь. Вначале я думал, что все будет по-старому, только я при бабле. Ну, будто клад нашел, а все вокруг – такое же, как и раньше. А потом вдруг понял, что твой клад всем нужен, и чтобы быть на уровне, за бабки нужно драться. И ты меняешься, – постепенно так, незаметно. По головам лезешь, становишься жестче, конкретнее. Иначе пропал, иначе затопчут… На тебе такой панцирь уже, кора. Там через знакомого переступил, там кинул, там подставил. Там друга не выручил, потому что он вроде бы уже и не друг, а конкурент… А потом – глядь, а его и в живых уже нету. А ты живешь вроде, а по сути давишь себя, как клопа, но задавить не можешь, – только вонь одна и кровь. И вот оно – твое бабло. Зачем оно тебе? Для счастья. А счастья – нет! По всем раскладам оно должно быть, а его нет. Нет! Нет этого гребаного, вонючего, подлого счастья, пропади оно пропадом!
Степан махнул рукой, сплюнул, туманно посмотрел вокруг.
– Почему его нет? Я долго думал, почему, и понял. Потому что все, что я могу купить, – оно ведь и так мое. Я просто меняю его на бумажки. Для радости вкалывать нужно. А как тут вкалывать, если я по миру как по своему музею хожу. На даче картошку копать? А зачем? Я же просто руку протягиваю и беру. Но только хвать… А оно сразу ненужным становится. Деньги – это же такая штука… Такая сила… Это же наши мечты, это наши исполненные желания! Но они теперь не в кайф, пацаны, желания не в кайф стали. Такой вот заколдованный круг. Материальное я меняю на материальное, а тоска-то, – он постучал себя в сердце, – она-то вот здесь. Ее не купить, не пропить. Я уже ничего не чувствую, я как душевномертвый. Вот только жжет в груди иногда так, как будто кишки на руку наматывают. Я выпью иногда, и фотографии старые смотрю. Пацаны со двора, одноклассники. На их улыбки смотрю, на глаза их чистые, и мне хорошо становится. А потом – бац! Как же я еще живу? Это же конец! Дальше – все, нет жизни. Запрещающий знак «Конец дороги». А наутро – глядь, живой вроде. Хотя на самом деле… Я просто ноги переставляю во времени.
А тут вы такие плывете, навстречу. Правильные, без всего этого… Как у вас тут говорят, майна. Светлые. Живете без денег. И вас не мучает вся эта невыносимая легкость кошелька. Песни поете какие-то свои дурацкие, про справедливость. И с вами мне вроде как хорошо и просто. Такая вот ситуация на фронтах.
– Мы как группу собрали, то вначале хотели бесплатно играть, – сказал Фат. – А у нас на районе было здание заброшенное. Бассейн не достроили. И мы решили дать там концерт. Пришли, стали настраиваться. Один местный панк помог, бросил из квартиры кабель, мы запитали аппарат. Ну, а потом вдарили. А у бассейна стены жестяные! Что это был за саунд! Все звенит, дребезжит! На звук местные жители сбежались. Старики какие-то пришли, матери с детьми. Сидеть негде: везде мусор, кирпичи битые. Пацаны местные по балкам на стены залазили. А потом оттуда швыряли в нас камнями. Просто так, со скуки. Я им ору в микрофон: ща играть прекратим. А им пофиг. Они не ценили то, что мы делали. Короче, за час все песни прогнали, а народу мало. Расходились злые, недовольные, мне потом чуть гитару не разбили. Это я к чему… Мы тогда поняли, что деньги все же брать нужно. Хоть копейку, хоть стакан семечек, – не для нас, а для самих людей. Короче, не в наживе дело, а в ценностях. Люди ценят что-либо настолько, насколько дорого оно им обходится. А если тебе много бабла за так досталось, то и радости нет.
– Хм. То есть, если везде наступит изобилие, то люди перестанут ценить что-либо вообще? – вдруг сказал Степан.
– Золото дорогое, поскольку редкое, – пожал плечами Фат. – Тебя деньги не радуют не потому что ты такой, а потому что у тебя их много.
– Значит, проблема как бы не во мне, а в деньгах? – обрадовался Степан.
– Выходит, что так. Может, нищим раздашь? – усмехнулся Том. – Сейчас нищих много.
– Не-а. Не раздам. Не потому что денег жалко. Мне просто нищих не жалко. Нищий – он слабый, а я слабых не люблю. Возьми себя в руки, найди себе дело, не ной, встань на ноги. Вот тот, кто не просит, – тот сильный. С тем я готов делиться, но так ему и не надо. Просто каждый по-разному расплачивается. Слабый достатком, сильный – покоем.
Их привлек шум в конце набережной. Там, у парапета, стоял какой-то парень и разыгрывал целый спектакль. Он то читал стихи в ролях, то брал в руки гитару и разбавлял монологи песнями. Вокруг него собралась толпа зевак. Наконец, окончив играть, он сорвал бурные аплодисменты и, сев на корточки, закурил.
– Привет. У тебя отличные песни. – Том протянул руку.
– Татарин. Но можно просто Валик. Я за Гурзуфом живу, на отстойниках.
– Это где?
– Железную лестницу видел? Там немного пованивает, зато близко к городу. Вода есть, море рядом, а тебя с берега вообще не видно.
– А мы дальше стоим, на роднике. Приходи к нам, поиграешь! – гостеприимно предложил Том. – У нас поляна большая, полупустая. Дерьмом, конечно, не воняет, зато виды неописуемые.
– Приду! – тут же согласился Валик.
– Степан, а где сотовый? – вдруг спросила Люда. Весь вечер она была самая трезвая из всех.
– Не знаю, милая. Где же он? – Степан лапал себя по карманам.
– Пошли искать.
Когда они вернулись к «Тарелке», Монгол махнул им рукой.
– Петрович в отключке.
– Опять! – Федор взвалил на плечо Ивана Петровича и ушел.
Степан покрутился вокруг и тут увидел бомжа. Тот, низко нагнувшись, опасливо шевелил палкой в луже какой-то темный предмет.
– Что, дед, телефона не видел? – Степан нагнулся, взял сотовый, отряхнул его от воды и вернулся к компании.
– Слышь, а позвонить можно? – спросил Монгол. – Очень надо.
– Тот молча сунул ему аппарат.
– Не мне, Тому. – Монгол протянул трубку другу.
Том осторожно взял двумя пальцами небольшой, играющий красным перламутром брусочек со светящимся зеленым окошком дисплея, черными резиновыми кнопками и толстой короткой антенной.
– Гудка нет. Может он – того? Разбился?
– Просто набирай.
Том набрал свой домашний, волнуясь, замирая сердцем, прислонил к уху.
– Алло? – трубку взяла мама. Она была слышна неожиданно хорошо.