Монгол как ни в чем не бывало взял Тома за руки.
Том глянул ему в глаза, но и на самом их донышке не увидел ни злости, ни обиды. И машинально повиновался.
– Левую ногу вперед, чуть согни в колене, правую чуть назад, упри ее носком… – продолжал Монгол. – Так. Носок правой ноги разверни наружу. Так. Оба колена чуть присогнуты. Под правым каблуком – три пальца от земли.
Монгол опустился на колено, и вставил пальцы под правый кед Тома.
– Так, три пальца, хорошо. А теперь – бей всем корпусом, всей правой частью… Та не рукой, корпусом бей. Проверни носок правой ноги на точке, где стоишь, и выпадай всем телом, чтобы разворот был, чтобы корпус шел. Почувствуй. Рука – это продолжение тела. Видишь, как идет все тело? Бьет корпус, а не рука. Запомнил? Рука идет расслабленная, кулак сжимай только в конце удара. Тогда удар быстрее. Пальцы не подгибай, а в ладонь упри, а то сломаешь. Теперь бей в висок, или в подбородок. Ну, – бей.
Вместо удара Том обнял Монгола.
– Монгол, не говори больше так о моем отце. Не надо.
Они медленно пошли дальше.
– Ладно, не буду. Я как про своего вспомнил, так и закипело. Просто я… Я про своего отца одно помню, – сухим, обезвоженным голосом проговорил Монгол. – Было мне лет пять. Мы тогда в двухэтажке жили. В малосемейке, на втором этаже. У нас был такой маленький балкон. Старый, ржавый, мы на нем только цветы держали. И вот как-то отец пришел домой, синий в дюпель. Страшный такой, огромный. Красный. Начал орать. Потом стал мамку бить. Я, помню, реву, забегаю на кухню, а мать мне: «Сашенька, иди на балкон, собери народ». Это звучало так глупо, так странно, это я уже тогда понимал. Как можно собрать народ? Но я послушался, побежал на балкон. Выхожу, а под балконом – уже толпа стоит, человек десять: все на меня смотрят. Столько незнакомых, взрослых глаз смотрят на меня. А я – как на сцене, аж голова закружилась. И тут кто-то из них кричит:
– Что у вас там происходит?
А я им кричу вниз:
– Папка пьяный.
И все эти люди – они загалдели недовольно и к нам пошли, разбираться. И кто-то из них тогда отца таки приложил. Или мне, может, так хотелось. Я помню, что отец тогда сильно испугался. То есть для меня это был и не отец как бы, а просто какой-то злой человек, который обижал мать, и его нужно было терпеть.
– А где он сейчас?
– Не знаю. Свалил куда-то. Знаешь, как в песне поется:
Папа может, папа может
Жить с кем угодно.
Только с мамой, только с мамой
Не может жить, —
Монгол замолчал, пнул ногой камень: – Иногда я думаю… Что я вроде как старший брат того себя, маленького. И я уехал куда-то, и не смог его защитить. И мне его жалко, но я не могу его укрыть, не могу ответить. И еще я знаю, что из таких воспоминаний – только два выхода: простить его или убить… Ну, ты понял, как надо?
– Понял. Спасибо, Монгол.
– Не за что. Бей – вкладывайся. Дистанцию держи, сразу не кидайся, а то вдруг там приправа какая. Но если пошел – не останавливайся, при буром, старайся достать. Против света не становись. Солнце там, или фонарь, – лучше чтобы у тебя за спиной был, – так выиграешь долю секунды в реакции… Если он здоровый, – держи на расстоянии. Если можешь свалить – вали. Бей с ноги, садись на руку и бей в голову, пока не вырубишь…
Над ними уже маячил земляной утес, который рисовал Веня. Когда они вернулись на поляну, он разливал кипяток по чашкам. У костра лежал Жека.
– С возвращением! А у вас тут хорошо. На берегу холодно совсем.
– Как дела?
– Никак. Толик с ума сходит. Жратву делит. Кто сколько съел, кто чего купил. – Жека прихлебывал из кружки дымящийся чай. А еще бандиты московские домой уехали. Те, которые всех поили. У них, оказывается, багажник был водкой забит по самую крышку. И они ее всю в «Тарелке» на шампанское поменяли, бутылку на бутылку. А у них «мерин» черный. Так вот они на него все гуртом залезли, на крышу, на капот. Ехали по набережной и всех вокруг шампанским обливали.
– А еще сегодня утром менты приходили, – сказал Веня.
– И что?
– А ничего. У всех паспорта забрали, и мы пошли в Гурзуф их выкупать. Да, Жека?
– Да.
– Но только у Жеки Толик есть. А кто заплатит за бедного еврея? – вздохнул Веня.
– Что, заплатил? – спросил Монгол.
– Не-а. Я единственный не заплатил. Я ж еврей.
– Как?
– Подумайте сами, – сказал Веня. – Если бы это был штраф, то была бы квитанция. Им же за бабки отчет нужен. Но ведь ежу ясно, что бабки они забирают себе. Ну вот я и спросил: «На каком основании?» Они мне говорят: «Вы нарушаете режим прибрежной полосы». Я говорю: «А где можно прочесть за этот режим? А то мне мама говорила: „Веня, всегда соблюдай законы, а то они вмешаются в твою жизнь“. Покажите мне бумажку, на которой написано: там-то и там-то стоять с палаткой нельзя». Они мне: «Самый умный?» А я: «Вы будете спорить с моей мамой? Это бесполезно!» Они говорят: «Забирай паспорт и вали отсюда». Ну, я не гордый, я и свалил.
Бен Ган
Утром поляна была разбужена громкой песней. В самом ее центре, резко рубя гитарные струны, кто-то орал:
Слышишь сдавленный стон над равнинами рая,
Слышишь песню, в которой – гитара и крик!
Это мчится Бен Ган, сам себя обгоняя:
Его прет, он орет, его крыша горит!
Бенга-ан! Бенга-а-а-а-а-ан!
Том сразу узнал певца.
– Валик, или как там тебя… Татарин, что ты орешь! Утро еще! – спросонья проговорил он.
– Я покинул свой наблюдательный пункт, свою спасительную бухту, бросил свой виноградник, и пришел к вам. – Татарин швырнул свой баул в центре поляны и сел у костра.
– Как тебя звать-то, музыкант? – спросил его Глеб.
– Зови меня Татарин. А еще иногда я бываю Цой, но это по настроению. Можно также обращаться ко мне Бен Ган. Или просто Валик. А по праздникам… Сегодня как раз праздник, – день Солнца! Сегодня я Шопен! Люди доброй страны Крым! Просыпайтесь все!
– Уважаемый Шопен! – из палатки выполз заспанный Веня. – Самодеятельность у нас строго по графику. Прошу соблюдать нормы общежития.
– Без проблем. – Татарин ушел в дальний конец поляны, где тут же принялся наигрывать песни.
Тем утром заснуть больше никому не удалось. Все лежали, молча слушая гитару.
Несмотря на оборванный сон, в глубине души Тому было радостно, что на их поляне появился немного чудаковатый, но талантливый человек. Монголу же такое соседство с самого начала не понравилось.
– Вот вечно ты приглашаешь не пойми кого. Превратил поляну в проходной двор, – ворчал он. – При молчунах хорошо было. Тихо.
– Поляна принадлежит всем классным людям. Этот – классный, – спорил Том. – А молчуны сами ушли, никто их не выгонял. Тут я не виноват. И вообще это все Назарыч дейстройщик.
– У нас такое правило. Кто новый пришел, тот еду и готовит, – сухо сказал Веня.
– Вам повезло. Вас ждет не просто стол, а праздничный стол. Я буду готовить пищу богов!
Валик, устроившись у костра, стал чистить и резать лук, собранный Веней около рынка. Луковицы были мелкие, подгнившие. Валик резал их и плакал. Веня принес большую кастрюлю.
– На Западе, – расхаживал он у костра, – чтобы не плакать, перед каждой нарезкой лука точат нож.
– Запад непревзойден, – утираясь, говорил Валик.
– А на Востоке считают, что от слез помогает, если за уши засунуть луковую шелуху, – продолжал Веня.
– Восток непостижим, – Валик, обливаясь слезами, молча творил божественную пищу.
– Но, я вижу, эти способы не для таких могучих титанов, как ты.
– Нет, – соглашался Валик.
– Так чего же ты плачешь?
– Я плачу от счастья, – отвечал Валик. – Сегодня бессмертные боги будут завидовать смертным.
– Да, – Веня с сомнением посмотрел на творение его рук. – Как говорила моя бабушка, ты как Жванецкий, только даром.
Наконец, вода в большой Вениной кастрюле закипела. Валик ухнул туда пачку риса, бросил следом остатки кислого винограда, принесенного кем-то из ближайшего виноградника.
– Созвездие Мыши сошлось с созвездием Ящерицы! – закричал он, повязав на голову огромное полотенце и колдуя над огнем в стиле средневекового алхимика. – Этот день вы не забудете никогда!
– И мне кажется, что ты прав, – скептически усмехнулся Веня. – Не пойму только, почему меня это тревожит.
Когда рис сварился, Валик вылил в кашу полбутылки припасенного портвейна.
– Готово. Налетай!..
Жители поляны мигом набросились на еду, но вскоре потеряли энтузиазм и, побросав ложки, разошлись. Обед был необычно коротким.
– На моей памяти это первый и единственный раз в истории вечно голодного крымского человечества, когда оно не смогло доесть еду до конца. – Веня сидел у свой палатки, в задумчивости ковыряя в зубах и глядя в небо. – Впрочем, здесь нет ничего удивительного. Смертные никогда не станут богами. Их примитивные, низменные вкусы не способны подняться ввысь, они навсегда прикованы к запаху жареной плоти.
– Он просто не знает, что кровью написаны не только правила техники безопасности, но и поваренная книга, – мрачно добавил Глеб.
Не унывал один Валик. Плотно пообедав, он принялся обустраивать выбранный им уголок поляны, время от времени хватая гитару, чтобы наиграть на ней приходящие на ум строки.
– Бен Ган!!!! Бен Гаааа-ан!!!!
В промежутке между творческими порывами он достал из большого армейского баула и развешал на ветках свои многочисленные вещи. Тут были футболки, майки, шорты, тельняшка, спортивные штаны, носовые платки, большое махровое полотенце и даже цветастый флаг какой-то африканской страны.
Когда песню «Бен Ган», вопреки своему желанию, выучили все вокруг, Валик немного успокоился, и тут же приступил к написанию следующей.
Кто-то тихо играет на дудочке.