– Помню. Но пинки – это ж Англия.
– Одно и то же мировоззрение. Протестанты – они же лезут во все дыры. Они пугают, требуют, шантажируют. Они делают тебя виноватым, потому что хотят тобой управлять. У них веками была жесткая, регламентированная жизнь, задавленный моралью мирок. А после Вьетнама эта пружина распрямилась. Молодежи надоело жить по-старому, и под видом протеста против войны они легализовали весь этот секс-драгс, который, как водится при капитализме, стал еще и средством заработка.
– У нас ведь тоже был свой Вьетнам.
– У нас было немножко иначе. Наш диктат был политическим, их – пуританским. В России был Бог утешающий, прощающий. Но он всем надоел своей тихой добротой, и его свергли. Лично я считаю, что Советы сделали ошибку, когда осмеяли идею Бога. Тем самым они оказались как бы снаружи человека, и потеряли важный рычаг воздействия на его мораль. Они дали советскому гражданину возможность закрыться внутри себя со своими кухонными ценностями. А на Западе Бог остался, но он был жесткий, даже суровый. От него нельзя спрятаться на кухне. Они действовали изнутри, держа человека за самое святое, – за душу. Поэтому проигрыш во Вьетнаме для молодых оказался победой над старым занудным Богом. И с тех пор эта свобода у них как бы освящена кровью павших во Вьетнаме, отвоевана у темного прошлого. Свободные отношения стали святыней, а трезвость и традиционная семья – отстой и провинциальный пережиток. И когда Моррисон пел о желании убить отца и поиметь мать, – он пел не о сексе, а о преодолении векового рабства… Они пели о любви, потому что это было запрещено. А наши пели о политике, потому что у нас было душно. Западная молодежь была озабочена сексуально, наша – социально. Но секс и политика – это два разных мира и отдельный разговор. Вот ты только что «Олди» напевал. Нормальные тексты, но вот что странно. Одна песня начинается трагически «Я родился в болоте», а за ней тут же идет «Девочка, давай». Эй, приятель! Как ты можешь петь о постели, если ты родился в болоте? Вокруг одни пиявки да лягушки, тут мир нужно менять, а ты о бабе думаешь! Лажа какая-то. А вот Цоева «Восьмиклассница» – образец целомудрия, потому что девочка у Цоя – не дает. На Западе эту песню никогда не поймут, а для нас это естественно. И поэтому-то в СССР секса не было: с отношениями все было в норме. Поэтому наш Афган не стал Вьетнамом. Вот и вся разница.
А тогда, в 60-е, западное общество пошло вразнос. Стали плодиться различные движения, общества защиты животных, миллионами печатали феминисток. Маркузе говорил, что на смену рабочему классу пришел студент. Под шумок за свои права стали бузить голубые. Вся эта неподконтрольная стихия была признана угрозой государственной безопасности. Нужно было все это опопсить, оседлать, убрать остроту. Конечно, самых буйных и непримиримых тихо устраняли. Кому-то помогли уйти от передоза, кто-то ушел сам, кого-то купили. А остальное решили не подавлять, а легализовать. В Штатах открывают подпольные гомоклубы, которые быстро становятся популярными, потому что в них творится настоящий садо-мазо-содом. Это делают модным. В гомобарах появляется стиль диско – в основном это нарезка удачных блюзовых и рок-н-ролльных кусков, которые закольцованы в танцевальном ритме. Да, у истоков диско стояли гомосеки. Я тебе больше скажу. Первыми длинные волосы стали носить гарлемские голубые – в знак протеста. Они презирали половые различия. А тамошние лесбиянки стали стричься под мальчиков. Уже потом эта мода перешла на головы рок-музыкантов. Слыхал, Том?
– Ты подрываешь мою веру в рок. – Том как раз расчесывал свой конский хвост. Волосы, совсем жесткие от морской воды, будто превратились в паклю.
– Я мог бы прочесть курс лекций, но это будет дорого стоить. – Веня улыбнулся и театрально развел руками. – Только потому, что бесплатное знание тяжело дается… Короче, когда стало все можно, то протесты кончились. Травоядные 80-е прошли под знаком попсы, королевой которой стала Мадонна. Она добила старую мораль, канонизировав на экране разврат. С тех пор вся попса канала MTV – это виляющие задом девки. Так умер западный рок. Нет, еще кое-где бегают старички, но они уже ничего не решают. Но и этого мало: чтобы рок не стучал из гроба, то все эти Мадонны, Кайли Миноуги и прочие – они обязаны вести социальную работу. Они ездят с лекциями, выступают за свободу отношений и права голубых. У них все это завоевано в борьбе, а у нас – изврат и фу. Мы любим старую добрую «Аббу» как две целомудренные пары, а они считают, что это два мальчика и две девочки…
– Да мне, по большому счету, плевать, какая у них за бугром история протеста, – ответил Глеб. – У них рок против одного был, у нас – против другого. Мы ведь говорим не о том, против чего они протестовали, а о том, что есть рок, и почему он. Идеология это, или все же больше музыка. Возможно, рок действительно умрет, но, может быть, в его короткой жизни иные задачи? Например, изменить мир к лучшему.
– Как? Ну вот как можно изменить мир? – Веня вскочил с пенька, заходил вокруг костра. – Вот, например, ты. Как ты его меняешь? Обнес соседний виноградник? Украл на рынке яблоко? Заблевал пирс? Разве не за это вам вломили здесь в 90-м? Можно бесконечно осуждать продажных ментов и гопников, но разве они не были по-житейски правы?
– Да правы, конечно. – Все так же односложно отвечал Глеб. – Никто не говорил, что панки не должны огребать. Панки в идеале должны быть рядом со смертью. Мировой мещанский быт непобедим, поэтому в конечном итоге сам протест против мира упирается только в смерть протестующего. Компромисса быть не может, иначе исчезает идея борьбы, а рок превращается в попсу. Остальное – оттенки, этапы. Так что, наверное, рок – это все-таки идеология. Просто не все хотят в это верить. Человек может победить мир лишь тем, что умрет несломленным. А кто-то на этом геройстве наживается, играет в это. Есть фальшивые группы, фальшивые поклонники. Как говорится, или панк, или про панк. По форме вроде то, а копни – сплошь цинизм, тотальный выпендреж, или вообще заработок. В общем, рок – это такая легкая, эфемерная субстанция. Только начинаешь его изучать, а он тут же испаряется. Если честно, то я сам не знаю, что такое рок. Наверное, попытка человека быть свободнее, чем остальные, в этом бараке под названием «планета Земля». Но ведь свобода – она на то и свобода, чтобы ее нельзя было закуклить в четкое понятие, как муху в янтарь. Что-то такое, наверное, было у первых христиан. Их убивают, а их все больше. Почему? Потому что они – немой укор убийцам. Те чувствуют, что они сильнее этого мира. Что их невозможно купить ничем тленным.
– Ладно. Про Мадонну интересно было. А еще у них негр белый плясал. Я спать! – Монгол устало махнул рукой и скрылся в темноте.
– Вот почему рухнул СССР? – продолжал Глеб. – Все эти экономические обоснования – в пользу бедных: в войну было хуже, а люди терпели. Но эта лицемерная ложь и хамство в каждом заведении, – в конторе, в магазине. Пустые плакаты с застывшими улыбками на ободранных бетонных стенах, елей в газетах и ТВ, жирные ряшки политиков. Я вот никогда не понимал, зачем говорить: «Народ и партия едины». Если они едины – зачем писать об этом? А если нет – зачем врать? Или вот, например, «да здравствует Ленин». Как он может здравствовать, если он давно в гробу? А ведь такая брехня торчала отовсюду. Само время как будто выцвело. Эта фальшь, которая пронизала все сверху донизу, которая убила страну, она же – от этого самого безверия. Ты вроде бы и хочешь верить, но верить – не во что, а без веры жизни нет. Вот от этого страна и померла. И мы, мы ее разрушали сами, разрушали тем, что пели, что слушали. Ее иммунная система не справилась с нами.
– Хорошо. Ну, завралась страна. Ну, разрушили вы ее. Но нельзя же вечно петь на руинах об ужасном прошлом. Нужно же еще немножко строить.
– Ты наверное ждешь, что я скажу нечто вроде: «Страну спасет террор». «У власти сволочи». «Нужны новые чистки». «В борьбе обретем мы право свое». Да ничего подобного я не скажу, – продолжал Глеб. – Я скажу, что все это бесполезно. Я анархист. Что бы ни построили, повсюду будет все та же ложь, лицемерие и эксплуатация. И дело не только в том, что цепочка избирательного права выталкивает наверх сплошь то, что не тонет. А в том, что большинство людей вообще не готово жить честно. Они просто не умеют так жить. Честность – это миф, идеал, это из области бабушкиных сказок на ночь. Их совесть забита, задавлена с детства. Они привыкли прогибаться и врать, вначале маме, потом учителям, жене, начальству, детям. Себе. Есть люди, которые об этом не думают. Есть те, которые приняли это, и живут с особым цинизмом, наплевав на бабушку и ее идеалы. Но есть другие. Они чувствуют эту повсеместную ложь. Они понимают эту слабость человеческую перед ложью, это пресмыкательство перед начальником, перед чиновником, перед ментом. Они не хотят участвовать во всей этой трахомудии. На кой ляд, говорят они, вся эта система, если мои родители всю жизнь горбатились на заводе, а в итоге могли позволить себе путевку в какую-то Евпаторию, и то по большому блату, и не каждый год. Где справедливость? Почему я, нищий, но свободный, не могу приехать в красивый Гурзуф, Симеиз или Ялту, чтобы купаться там, где я хочу, а не там, куда меня направит мой купленный с потрохами профсоюз? Может, я хочу плавать рядом с моим начальником цеха или председателем колхоза?.. Поэтому никакой победы быть не может. Ни при совке, ни при капитале, никогда и нигде. Есть только два варианта: бежать куда-то в Сибирь, в тайгу, жить там самодостаточно. Или просто сдохнуть. Так что строй, не строй, – все бесполезно, кроме перманентной революции, поскольку эта тема борьбы за честность, за справедливость, за равенство – она идет сквозь века. Может, раньше это были святые. Сейчас вот – панки, хиппи. Идеология свободы находит свое воплощение в каждом веке, в каждом обществе. Поэтому дело не в том, как они называются, а в том, что чувствуют, как живут. Такое вот юродство как форма обличения окружающего лицемерия.