– Харош, пацаны! Мы же не волки! Харэ, харэ, валим!
Победой никогда не удавалось насладиться вдоволь. Именно в ту минуту, когда одна из сторон окончательно побеждала другую, менты бросали свои окурки, садились в «канарейки» и обламывали кайф.
Заслышав пронзительный вой сирен, победители со всех ног бежали с поля боя вслед за побежденными, быстро рассасываясь по незнакомым дворам. Следом появлялись в подворотнях крепкие спортивные мужики в неприметных пиджаках и кепках. Легко перемахивая через заборы, они рассыпались по окрестностям и переулкам, и, как матерые охотники, загоняли добычу. Пацаны знали это, прятались в подъездах и гаражах, а при удаче хватали под руку незнакомых девчонок, заговаривали зубы сердобольным старушкам, чтобы под их прикрытием выйти из опасной зоны и добраться к себе на район. Вот здесь-то и помогали карты, которые советовал брать с собой Монгол, когда Том первый раз пришел на сборы. Секунда, и в тихом дворе компания мирных ребят режется в «подкидного».
– Гражданин начальник, мы ни с кем не деремся, просто мимо шли, поиграть сели.
Тем временем менты, уже оцепив район, хватали всех подозрительных, – побежденных и победителей, избитых и не очень. Тащили в «канарейки», набивали в «стаканы».
В тот раз Тому не повезло: он не смог объяснить, «что он делает в этом дворе, если не знает, в какой квартире живет его друг». Его обыскали и, ничего не найдя, запихнули восьмым в двухместный «стакан», для острастки стукнув дубинкой по почкам. Дубинки, этот атрибут нового времени, на Украине ввели совсем недавно. Менты пользовались ими еще неохотно, боясь ударить в силу, еще видя в пойманном человека. И поэтому носили их больше для виду, по-старинке запихивая пацанов в уазики привычными затрещинами и пинками.
В переполненном железном «стакане» воняло мочой. Время от времени через решетку дверного окна проникал мертвенно-желтый свет фонарей. Пробегая по угрюмым лицам попутчиков, он застывал на небольшом окошечке из оргстекла, за которым виднелись крепкие затылки ментов.
– Выгружай! – уазик остановился около здания ОВД. Их рассадили на узкой скамейке у решетки дежурки. Дежурный вызывал пойманных по одному, угрожал, орал, иногда отвешивал оплеухи, выпытывая у каждого кличку. Но, как назло, среди пойманных были сплошь наивные молодые люди, практически случайные прохожие. Ни о каких сборах они отродясь не слыхали, кличек не имели, друг друга впервые видели, а тот факт, что жили они почему-то рядом, был чистой случайностью. Затем, уже глубокой ночью, когда менты, заполнив все бумаги, уставали от этого лицемерия и открывали решетку, из участка высыпались не наказанные законом негодяи, а ни в чем не виноватая и страшно обиженная на произвол властей талантливая молодежь, – несомненно все будущие художники или скрипачи…
Монгол вдруг заругался во сне, забормотал тонко, жалобно. Том открыл глаза, пусто посмотрел в темноту.
– Дрыхнет, как всегда, и не парится, – буркнул он, и его сознание вдруг осветилось неожиданной догадкой. Тогда, на даче, когда Том узнал от Оли про носилки с телом и не находил себе места, не зная, как быть, – ему тоже вспоминались сборы. И снова его сознание будто соскальзывало в то же стремное прошлое, ища в тех драках какой-то ответ, какое-то решение. Но дело было явно не в них, – дело было в Монголе! Тому так не хватало его самонадеянности, его простой и незамысловатой наглости, которая будто проламывает любые проблемы, делает их смешными. «Камни молчат, потому что не думают. Нужно быть таким, как камень», – подумал он, и, наконец, уснул.
На Зеленке
– Вставай! Пошли за бутылками. – Глюк будил Монгола. – А приятель твой жив?
Утреннее солнце светило прямо в глаза.
– Похоже на то, – Том сбросил с себя штору и задрал футболку. Шишка немного растеклась, стала больше и багровее.
– Хоть и жив, но рожа у тебя красная, – помрачнел Глюк. – Похоже, температура.
– Пацаны, я сегодня на больничном. Идите без меня. – Том закрыл глаза.
– Ладно. Мулька, пошли. – Глюк надел рюкзак, и они с Монголом скрылись за деревьями.
Том повернулся на другой бок, закрыл глаза, но заснуть не удавалось. На поляне кто-то был. Хрустел ветками, звенел кастрюлями. Открыв глаза, Том увидел Аню.
– Ну что, больной? – небрежно бросила она резким казенным голосом, будто лекарь, уставший от постоянных вызовов. На этот раз она была в легком простом платье.
– Не очень! Чаю, сестра! – театрально застонал Том, протягивая к ней дрожащую руку.
– Ну раз наутро жив, – значит, страшное позади. Температура завтра пройдет. Было бы хуже, если бы она укусила тебя весной.
Аня разожгла костер, снова долго тарахтела посудой, а он, отчаявшись заснуть, подложил руку под голову и смотрел в морскую бирюзовую даль.
– Слушай, ты извини, что разбудила. – Над ним снова стояла Аня. – Я сейчас на родник иду, постирать кое-что, и воды набрать. Ты вроде не умираешь, а на поляне больше никого нет. Поможешь?
– Пошли! – Том поднялся. – Может, вещи припрятать? У нас под Гурзуфом сало украли.
– Глюк тоже говорит, что нужно стеречь. Но здесь никто не ворует.
Выйдя из Зеленки, они спустились вниз, повернули от берега, и вскоре вышли на идущую вдоль виноградников пыльную полевую дорогу.
– Тебе здесь нравится?
– А я в поселке еще толком-то и не был. – Том пожал плечами.
– Обязательно сходи. Тут вообще место творческое. Вот, видишь, две треугольных горы? Это Верблюд. А во-он там, – Аня показала туда, где горбатился сизыми холмами Карадаг, – человеческий профиль. Ну вон, на склоне: борода, нос такой маленький, вздернутый. Ну вон, будто в небо смотрит. Не видишь?
– Нет, не вижу. – Он вздохнул.
– В общем, там профиль графа Волошина. К нему приезжали поэты Серебряного века.
– К профилю?
– Да нет же! К самому Волошину, он тут жил. Например, у него в гостях Марина Цветаева нашла своего будущего мужа, бывшего белогвардейца Эфрона.
– Прятался, что ли, здесь, контра?
– Нет, воевал с большевиками. А еще здесь Булгаков впервые читал свое «Собачье сердце» и познакомился с Александром Грином. Грин ходил сюда пешком, через горы, из Старого Крыма, во-он оттуда, – Аня махнула рукой на северо-запад. – Это далеко, скажу я. Там он и похоронен, правда, его могила сейчас почти заброшена. А сам Волошин называл Коктебель «Краем Голубых Холмов». Правда, здорово?
– Ага! – поддакнул Том.
– А еще здесь Волошин вместе с одной обедневшей дворянкой придумал неуловимую красавицу-поэтессу Черубину де Габриак. По ней сходил с ума весь Петербург, а сам Волошин даже стрелялся из-за нее со своим другом Николаем Гумилевым. А как стреляться поэтам Серебряного века? Конечно же в Питере на Черной речке, и конечно из «пушкинских» пистолетов… Представляешь, какая тут была движуха!
– Скучно было дворянам. А потом случилась революция, и все кончилось.
– Ага. Волошина соберутся раскулачивать за его двадцать шесть комнат, но спасет его приехавший погостить Горький… А потом поэтическое воздухоплавание сменилось материальным.
– Тебе нужно экскурсии водить.
– А кому это надо, в эпоху турецких свитеров, – печально сказала Аня. – Это для приезжих Коктебель – место священное, литературное. А для нас – поселок, где все остановилось. Работы нет, а кто мог – уехал, кто-то сторчался. Все: море, море! Побалдеют месяц, и домой. А ты сидишь на берегу, как лодка без весел, и деться некуда. Ну да, – море. А что такое – море? Просто вода соленая… О, а вот и родник. Давай бутылки.
Том вытряхнул из сумки несколько пластмассовых баклаг.
– Вот эту сполосни. Тут спирт был.
– А ты панк или хиппи? – спросила она.
– Панк. Я хиппарей не люблю.
– Почему?
– Дух не тот. Злобы нет, что ли.
– Разве это плохо?
– Иногда плохо.
– А мне кажется, что злобы в человеке вообще быть не должно.
– Ну, не знаю, – протянул Том. – Как-то раз пошел я в больничку, приятеля проведать. Батону накануне голову проломили. А неподалеку от лазарета хиппари тусят. В тот раз как раз собрались. Человек семьдесят, не меньше. Кто курит, кто пьет, кто на гитаре играет. Все такие добрые, волоокие. А у нас город небольшой, все друг друга на концертах видят. Я подошел, поздоровался. И тут как раз три дрыща подходят, – в кепках, в штанах спортивных. К крайнему зацепились, – ты шо, урод, такой волосатый? Тот сидит, глаза прячет. И сказать нечего, и свалить вроде не с руки: их же много, они же вроде сила. Может, вот сейчас они все вместе ка-ак встанут, подойдут к этим троим, да спросят, да заступятся. И он еще даже держится, что-то кукарекает в ответ. «А шо такое? – говорит. – А в чем проблемы?» И тут самый мелкий из гопников бьет его в челюсть, и он летит навзничь, через жердочку. Знаешь, – трубы такие, чтобы пресс качать? А тот подходит к следующему, и опять бьет. Потом к третьему. А они – как груши боксерские. Сидят себе, в землю смотрят, и каждый думает: может, пронесет? Те, двое сзади, – тоже идут за этим мелким, ухмыляются. А у него уже кураж: «Эй, ну кто-любой, ударьте меня! Вас же толпа целая! Ну, кто-нибудь? Что, мужиков нет? Я даже в отмах не стану! Пальцем не трону! Ну?!»
А они, понимаешь, они все сворачивают свои рожи, как грелки, и потихоньку, отмороженно, начинают сваливать. Как будто давно собирались уйти, но все как-то не с руки было, а тут что-то вспомнили, и срочно разойтись решили. Вначале крайние сваливать стали, потом все. Десятки человек. И вся эта толпа побежала от трех уродов.
– А ты?
– А что – я? Я тоже побежал. Мне вдруг так страшно стало, как будто их страх в меня вселился. Я бежал, и думал, что если останусь, то останусь один. Что эти трое мне вломят, и все тут. Попинают немного, а потом вежливо так по плечу похлопают, мол, не свалил, чувак, уважаем. Может быть, даже бухнуть предложат. Но я откажусь, и гордо пойду домой, вытирая кровь с разбитой морды. И хоть умом я понимал, что это не моя война, но такого страха я никогда не испытывал. Даже когда мы вшестером на чужой район ходили. Но там нас шестеро было против целого района. Там мы дрались, потому что каждый был за тебя, и убегать было легко и не стыдно. А тут… И я тогда понял: нет, хиппи – это не мое. Тут все по-своему, каждый сам себе сказочник. Рыбка в придуманном аквариуме. С виду толпа, а на самом деле – каждый в одиночестве. Ну, а как еще, если в беде твои друзья тебя тут же бросают? А за теми тремя уродами – за ними, получается, правда. Непонятная, не моя, животная, но – правда. И не просто правда сильного, – они же слабее толпы. Но какая-то правильная правда. Та, которая не переносит трусов. Трус – он же может быть вполне приятный человек. Может и петь хорошо, или на гитаре офигенно играть, и анекдоты смешные рассказывать. А потом просто предаст, при случае.