– Сам решил? – Монгол удивленно поднял брови. – Или она сказала?
Боцман не ответил, рассеянно глядя в чернильную пустоту перед собой.
«В точку», – подумал Монгол, и решил развить наступление.
– Так что, пошли спросим, – чья?
– Что тебе надо? Что ты к ней прицепился? – взвился Боцман.
– От тебя – ничего. Иди гуляй, пока цел. Я сегодня добрый, – спокойно ответил Монгол.
Боцман замолчал, тоскливо глядя в черную пустоту моря.
– Мальчики! – крикнула Вероника. – Хватит курить. Без вас скучно!
– Сейчас буду! – тут же ответил Монгол.
Ганс снова заиграл. Они стояли, опершись на перила, чуть поодаль друг от друга. Над самой головой Монгола пронеслась большая темная птица, и скрылась в прибрежной зелени.
Боцман засмеялся.
– Ты видел? Над тобой птица пролетела. Плохой знак. – Он ткнул сигаретой ей вслед.
– Что за знак? – не понял Монгол.
– Знак смерти.
– Да мне пофиг! – сказал Монгол, и тут же выронил сигарету.
– Перед смертью такое бывает. – Боцман продолжал улыбаться. – Например, голубь к тебе прилетит, и жить в комнате станет. Или вот так. Птицы – вестники смерти.
– Вестники? Слушай, это так интересно… А расскажи еще про вестников, – стараясь не обращать внимания, как закипает все его нутро, Монгол приобнял собеседника и повел его по балкону пристани, подальше от Вероникиных глаз.
– Ну, смерть… Она повсюду. – Боцман храбро продолжал размахивать сигаретой. – Перед своим приходом она как бы посылает веточку. Птица. Разбитое зеркало. Остановившиеся часы.
– Часы, говоришь? Интересно, – щурясь, говорил Монгол, подталкивая Боцмана к ресторану.
– Э, ты куда меня тянешь? – Тот, наконец, остановился, и, вывернувшись из-под руки Монгола, оперся спиной о парапет балкона. – Так тебе рассказывать?
– Говори! – процедил Монгол, став напротив и уже не чувствуя себя.
– Ну так вот. Она никогда нас не покидает. Но ее не нужно бояться, потому что это бессмысленно. Страх смерти – это глупость. Смерть всегда рядом, она стоит за левым плечом, и все равно никуда не денется. Просто о ней нужно помнить, потому что она – мера веса всех наших поступков.
– Вот как, да? – Монгол качнул головой, набычился. – А хочешь посмотреть на нее?
И, не дожидаясь ответа, толкнул Боцмана через парапет.
Тот опрокинулся навзничь, но повис на ограде согнутыми ногами, рефлекторно схватившись руками за железные перила.
– Сейчас посмотришь, и мне все расскажешь! В подробностях! – зашипел Монгол, стараясь перебросить его ноги. Боцман молча сопел, отчаянно цепляясь за решетку.
За спиной ойкнула женщина, забегали официанты.
– Эй, ты чего, эй! – закричали из ресторана. – Там же бетон! Он себе шею сломает!
Но Монгол ничего не слышал, раз за разом отдирая ободранные в кровь руки Боцмана, которыми тот цепко и упорно хватался за прутья ограждения.
– Умру, говоришь? – не слыша себя, орал Монгол. – Сейчас посмотрим, кто из нас умрет первым!
Несколько человек схватили его за руки, за плечи, и, наконец, оттащили от жертвы. Боцман быстро влез назад, на балкон, и теперь стоял неподалеку, ошарашенно глядя по сторонам и приходя в себя. Оба, взъерошенные, с ненавистью смотрели друг на друга.
– Я тебя убью, – выплюнул Монгол.
– Посмотрим. Птичка-то не ко мне прилетала. – Боцман поглаживал на руках глубокие кровоточащие царапины.
– Я тебя убью, – повторил Монгол.
– Пиплы, ну что вы за люди! – Вероника уже стояла рядом. Она чуть не плакала.
– Валера! Сколько раз говорить? Не пускай никого из посторонних на балкон. – Послышался голос из ресторана.
– Они чай брали… А ну, давайте, давайте отсюда. Не хватало еще трупов.
– Ты с ним? Можешь оставаться! – Боцман быстро взглянул на Веронику и, демонстративно отвернувшись, зашагал к выходу.
– Ну зачем ты так?! – Вероника выразительно глянула на Монгола. – Такой вечер испортил!
И бросилась к набережной, вслед за Боцманом.
– Ника, ты куда? – неожиданно крикнул Ганс, и побежал следом за девушкой. В его раненном возгласе были и боль, и требовательность, и ревность. И что-то еще такое, наболевшее и недосказанное, но по-человечески ясное, что Монгол вдруг почувствовал симпатию к этому, в общем, неизвестному ему человеку, как к соратнику по несчастью.
– Выходите, выходите! – поторапливали их.
– Не гони. – Монгол вернулся за вином, вышел следом. Ганс молча стоял на том же месте и глядел вдаль, на тускло освещенную фонарями набережную.
– Твоя девчонка? – спросил Монгол.
– Ту неделю моя была. – Ганс пожал плечами.
– А я думал, ничья, – вздохнул Монгол. – Ух и лярва. Не поймешь этих баб.
– Да пошел ты! – сказал Ганс и отвернулся.
– Какие все нервные стали, – бросил Монгол и побрел к морю.
«Развел меня, как лошка развел. Жертвой прикинулся, на слезу бабу взял, и свалил», – думал он, снова сев у кромки прибоя, и открыл непочатую баклажку.
Вино действовало как-то странно. Оно тупило, будто мозг с каждым глотком превращался в кусок дерева. Но от этой тупости становилось легче, спокойнее. Чужая боль отрезвила его, и даже почему-то утешила.
– Ладно, упрощаем! – Он тряхнул головой, сбрасывая с себя вязкую патоку этого бесполезного и невнятного романа. – Попадется кто-то из них по дороге, – приложу, и дальше пойду. Придурки волосатые. Уроды. Еще бегать будут, толпами. Автографы брать будут.
Он оглянулся. На берегу кто-то тихо перебирал струны, высоким голосом напевая грустную и протяжную песню. На звук гитары подтягивались люди. Все они тактично садились неподалеку и, негромко переговариваясь, глядели на беззаботное море, на луну и звезды… Спокойный перебор струн совсем убаюкал его.
Он проснулся, когда в злополучном ресторане заиграла бодрая кабацкая музыка. Немного похолодало. Вторая бутылка уже почти опустела. Неподалеку все так же играла гитара.
«Спать пора, додому». – Монгол поежился, посмотрел на побелевшую луну и попытался было встать, но ноги не слушались.
– Что за лажа? Отсидел, что ли? – В недоумении он ощупал стопы. Затем кое-как встал, с трудом держа равновесие, и тут заметил странную и тревожную суету. На пляже, неподалеку от него, мелькали тени, хрустела галька под многочисленными ногами. Он посмотрел вдоль берега, прикрыв рукой луч мощного, бьющего в море прожектора, и тут разглядел, наконец, что его соседей окружила компания крепких ребят.
– Слышь, а сыграй пацанам «Голуби летят над нашей зоной», – донеслось до него.
– Я не знаю аккордов, – ответил музыкант.
– А почему? Ты не знаешь этой песни? Не слышал?
– Слышал. Просто я играю другие.
– Опа-на. Муха, а ты эту песню знаешь?
– Знаю, – ответил кто-то.
– Рябой, а ты?
– Нет базара.
– Фикса?
– Любимая.
– Слышал? То есть ты нормальным пацанам решил предъявить, что они фуфел галимый слушают?
– Нет, я просто не…
Кто-то ойкнул совсем рядом, некрасиво и глухо звякнула гитара, послышались глухие сильные удары. Гопники били ногами, – по-хозяйски деловито, с тихим веселым матерком. Жертвы терпеливо ойкали, и, не рискуя подниматься, чтобы не получить сильнее, закрывали лица руками. Не трогали только музыканта. Улучив момент, он вскочил, рванул с гитарой вдоль берега, но кто-то бросился следом, и его быстро отрезали от набережной. Тогда он поднял гитару над головой, и зашел с ней в море.
– Вали в Турцию, урод волосатый! – захохотали на берегу. – Греби гитарой! Хиппи энд!
В море полетели камни.
Один из камней ударил в деку; гитара глухо тренькнула, как обиженная подруга. Другой попал музыканту в плечо. Укрываясь рукой от обстрела, тот брел по шею вдоль берега и плакал.
– Э, мужики, харош! Не трожь артиста! – крикнул Монгол, с трудом удерживая равновесие на своих негнущихся чугунных ногах. Его сознание было ясное, как стекло, но тело совершенно не слушалось.
– Опа-на. Кто это голос подал? А ну, вломи ему, Муха! – услышал он сзади спокойный голос.
И кто-то пошел к нему, – не спеша, как идет охотник за раненной жертвой. Монгол еще раз посмотрел на музыканта, и, поняв, что вряд ли ему поможет, двинулся в сторону набережной.
Он успел доковылять до ступенек, взобрался наверх, ожидая, что на набережной, как обычно, будет полно народу. Но вокруг не было ни души: над морем уже зеленела заря восхода.
Он схватился за черные прутья забора, повернулся, и тут увидел перед собой хорошо сбитого пацана. Тот был покрепче и повыше Монгола. Его мускулистое тело венчала маленькая голова с крохотными жесткими ушками и тяжелой квадратной челюстью. Он приближался к Монголу как-то кручено, вертляво, будто двигался на шарнирах, понимая, что жертва никуда не денется.
Монгол стал, держась одной рукой за решетку, а второй, согнутой в локте, прикрыл лицо. Они обменялись взглядами, и Монгол понял, что тот сходу в ближний бой не пойдет, а раздумывает, куда бы засадить ногой: по бедру, или сразу по ребрам. «Если успею, – поймаю за ногу, завалю, потом болевой на руку. Пока очухается, – свалю», – браво подумал он, скользнув взглядом по сопернику, и тут увидел на его плече татуировку: «A (II) Rh+».
Сам не ожидая от себя, засмеялся вдруг, и опустив руку, ткнул пальцем.
– Слышь, Муха! Мы с тобой – одной крови!
Муха замер. Постоял секунду-другую, переступая с ноги на ногу, а затем так же молча развернулся, и исчез в темноте пляжа.
Встреча
В синей бездонной чаше неба плавилось крымское лето. Легкий свежий ветер доносил с моря писк чаек, солоноватый воздух свободы и веселые беззаботные крики людей; вдали, в окрашенной легкими белесыми мазками синеве, натужно гудела стрекоза мотодельтаплана. Медленно наливался розовыми красками еще один день.
Монгол проснулся рано. Он лежал, не спеша открывать глаза и размышляя, где же угораздило его заснуть. Голова раскалывалась. Конечно, он мечтал проснуться где-нибудь в мягкой постели, в объятиях Вероники, но лежал явно на чем-то потверже кровати.