Увы, он обнаружил себя на Зеленке. Все еще спали. Лишь Глюк, по обыкновению встававший раньше всех, возился у костра.
– Автопилот сработал. – Монгол тяжело поднялся и побрел к морю. Казалось, что вместо головы у него вырос аквариум, стенки которого с трудом сдерживали выплескивающийся мозг. Он явно превратился в жижу, без-мысленный больной студень, плавящийся под лучами утреннего солнца.
– Седьмое небо! Никогда больше, никогда! – Монгол осторожно спускался по крутой тропе, будто нес свою голову отдельно от тела, как сосуд с драгоценной жидкостью, которая тяжело и болезненно ударялась в стенки черепной коробки. Наконец тропа кончилась, и он погрузился в холодное утреннее море. Через полчаса к нему присоединился Том.
– Ну, как вчера сходил?
Монгол вкратце пересказал ему свои приключения.
– Да, – помрачнел Том. – А мне казалось, что в таком месте гопов вообще быть не может. – Может, залетные какие?
– Плевать мне на гопов. У меня, может, опять рана в сердце. Я вчера пил, и, короче, снова понял, что от баб – только зло.
– Кстати, Аня не ночевала.
Монгол тяжело повернул голову, глянул на Тома.
– Пошли лучше поплаваем. Надоели они мне, бабы эти. Море – оно ж вроде и душу лечит, как тот моряк говорил.
Они заплыли подальше, и, поглядывая на холмистый береговой пейзаж, с удовольствием растянулись на воде.
– Ну что, помогает? – спросил Том.
– Вроде да. Но пока не очень. Это, наверное, потому, что малосольное.
Они снова помолчали.
– Сколько времени мы тут? – наконец спросил Монгол.
– Если с дорогой, то больше месяца.
– А кажется, что полгода… Домой не хочешь?
– Не знаю. И хочу, и не хочу, – признался Том.
– Позвонить бы.
– Откуда тут позвонишь?
– Может, в Феодосии, из почтамта?
– А сколько до нее?
– 20 километров вроде.
– Ты сегодня в Коктебель идешь?
– Не, я отдохну сегодня. – Монгол отвернулся.
– А я пойду. А то в Крыму бывал, а Планеров толком не видал.
– Веронику встретишь – привет передай. Ну и… Аккуратнее там, – участливо сказал Монгол.
К вечеру Том, Куба и Глюк собрались в Край Голубых Холмов.
– У меня тут немного денег осталось, с бутылок. – Монгол порылся в штанах.
– Мне не надо.
– Возьми. И смотри там. В раю дебилов хватает, – повторил он.
– Спасибо!
– Удачи там! – Монгол махнул ему рукой и скрылся за деревьями.
Том глазел по сторонам, восхищаясь каждым, кто появлялся ему на пути. Навстречу все чаще попадались компании из хайратых девчонок и пацанов, в феньках и с гитарами, с ирокезами и косичками. Вечерний Коктебель встретил их музыкой. Чем темнее становилось на улице, тем сильнее поблескивали глаза отдыхающих: начинался обычный легкий мандраж курортного вечера, всегда похожего на праздник.
Том с облегчением потерял Глюка с Кубой и долго слонялся в одиночестве по набережной. На Пятаке кто-то играл на гитаре, и он непроизвольно двинулся на звук. У парапета, в луже блевотины валялся длинноволосый парень в джинсовой куртке. У его ног стояла шляпа. Кто-то написал фломастером на картонке «подайте на опохмел олдовому пиплу» и вставил табличку в руки лежащему.
Рядом на гитаре играл музыкант, ему аккомпанировала девушка с флейтой.
– Рано начал! – хохотал кто-то рядом.
– Почему рано? Вчера вечером! – отвечал другой.
– Капитан, капитан, похмелитесь! Только водкой покоряются моря! – кричали ему.
Все смеялись. Кто-то сунул Тому в руку бутылку с портвейном. Он отхлебнул, отдал ее дальше по кругу.
– Эй, играть умеешь? – к Тому подошел музыкант. – Я отойду.
– А что играть? – спросил Том.
– Давай «Полет кондора». Там два аккорда, до-ля, на припеве фа-до. Остальное – флейта.
Том взял гитару, и парень исчез в толпе.
Они перемигнулись с флейтисткой, и начали заунывную мелодию, полную зноя американских прерий, высоких, как телеграфные столбы, кактусов и парящих над раскаленными безжизненными скалами хищных голодных птиц.
Народ вокруг вдохновенно пил вино. Пили все: лежащие и сидящие, танцующие и идущие мимо. Том вновь уловил ту неясную атмосферу идеального, правильного общества, где свободные люди относятся друг к другу как к братьям, с пониманием и любовью. Они счастливы, что не ссорятся и не спорят, они просто принимают мир таким, какой он есть, живут в нем так, как задумано природой, и радуются этому морю, радуются каждому человеку. Это ощущение братской любви, разлитое вокруг как море, явно разделяли все, – молодые и не очень, парочки, кучки и одинокие, словом, – все те, кто съехался сюда, кто мечтал жить в другом, более правильном и совершенном мире. Это было видно по глазам, по улыбкам, по жестам. Все они, как перелетные птицы, слетелись в этот теплый и совершенный уголок из холодных краев отчужденности и непонимания. Он так долго тосковал по ним, – незнакомым и далеким, но таким близким, родным. Родным куда более, чем кровные родственники, – так вот откуда это желание называть друг друга братьями! Он верил, что когда увидит их, то почувствует их тепло. И вот они, – не на концерте, а просто так, рядом, вокруг, – такие же настоящие, невымученные! Это осознание причастности к чему-то великому, доброму, правильному, которое зацепило не только его, но и многих других, приносило несказанную радость и осмысляло саму жизнь, добавляя к ней какое-то новое измерение.
Шляпа потихоньку наполнялась.
Том первый раз играл в шляпу. Они не раз выступали на концертах, на сейшенах, но там было все по-другому. Перед концертом на дверях ставили Монгола, который решал, кого и за что пускать. Фанаты у ног бились головами о сцену, тянули руки, девушки за кулисами просили автографы. Во всем этом жила легкая, головокружительная слава. Но этот метр сцены, который приподнимал их над людьми, проводил невидимую черту между ними и публикой. Здесь же не было ничего подобного. Каждый мог взять гитару, спеть, сыграть, уйти или появиться вновь. Налить, или выпить. Угостить, если было чем, попросить, если не было. Обнять, похлопать по плечу, и исчезнуть навсегда из твоей жизни. Как странники во вселенной, которые дорожат каждым мигом жизни, и не тонут в его мирской суете. Все вокруг было хорошо и свободно, как само естество.
День уже совсем отгорел. Солнце заползло за линялую глыбу Карадага, опустив на поселок мягкую светлую тень; неровная цепь холмов за ним уже окрасилась в неяркие вечерние наряды. Грязно-желтый Хамелеон внезапно вспыхнул розовым, затем голубым, и, наконец, окрасился в темно-сиреневый. Горизонт остыл, успокоился. На небе появились первые робкие звезды.
Том играл, без интереса поглядывая в сторону набережной, где подплывал к увешанному черными покрышками причалу вечерний теплоход. Из него с гомоном и восторгом высыпали отдыхающие, мимо потянулись чистые белоснежные одежды, замелькали легкие шляпы. Эти люди были будто с другой планеты. Они форсировали заполненную волосатыми площадку Пятака, будто шли сквозь строй, с терпеливой брезгливостью подавая назойливым неформалам. Он глазел поверх их голов, и тут увидел… Светку! Это точно была она!
Она почти не изменилась. Та же походка, та же манера откидывать назад свои длинные волосы… Все тот же прямой и пронзительный взгляд серых глаз. Она прошла мимо, без особого интереса скользнув взглядом по толпе неформалов, остановилась у лотка с украшениями… Толпа скрыла ее.
– Да не… Нет, не может быть, показалось, – пробормотал он, слегка отпустив баре, из-за чего гитарный аккорд вышел глухим, смазанным. Флейтистка удивленно взглянула на него из-под локтя.
Том посмотрел на лады, снова вытянул шею в надежде опять увидеть знакомое лицо. Но Светки у лотка уже не было. Он попытался угадать, куда она ушла, если, конечно, это была она, но народу вокруг было слишком много.
«Может, просто похожа? Может быть, не она?» – перебивая друг друга, скакали в его голове короткие мысли.
Дойдя до конца припева, он перестал играть.
– Смену сдал. Пойду погуляю. – Он отдал кому-то гитару и, не оглядываясь, рванул по набережной.
– Возвращайся! – крикнула флейтистка вслед.
Том покрутился у лотка, прошелся вдоль моря и, никого не встретив, вернулся к музыкантам.
«Никого похожего на нее. Значит – показалось. Тоже мне, раскатал губу. Не надейся, и не обманешься», – думал он, стараясь быть убедительным, но выходило не очень.
На Пятаке бурлила обычная вечерняя жизнь. Лежавший хиппарь уже поднялся, и, облокотившись о стену, сидел, обводя мутным взором окрестности. Перед ним кто-то поставил стаканчик с вином. Тут же, перед его носом, крутился смешной черно-белый щенок. Он то плюхался рядом, то норовил опрокинуть вино. Хиппарь судорожно хватался за стакан, прихлебывал его, ставил в другое место, но щенок воспринимал это как игру, и тут же бросался за его рукой, звонко рыча и трепля манжет куртки. Вино выплескивалось, хайратый отмахивался от щенка, но со стаканом в руке подняться не мог. Все это противостояние маленького отважного щенка и большого беспомощного человека вызывало хохот окружающих.
– Эй, пипл. Заходи сюда! – крикнула ему флейтистка. – Держи батл.
– Спасибо. – Том перевернул в себя бутылку.
– Омск, – сказал гитарист и протянул руку. – Я Стив. Это – Агни. Вот скажи: тебе не кажется, что все люди стали какие-то сложные, замороченные. И дело даже не в возрасте. Некоторые – уже взрослые с пеленок, а людей за восемьдесят можно встретить в детсадах. Они знают, что им нужно в этой жизни, и как урвать от нее побольше. Смотреть страшно.
– Сплошь и рядом. – Том кивнул головой.
Вино быстро кончилось.
– А пойдемте за ништяками, – сказала Агни. – Я тут одно местечко присмотрела.
Они подошли к небольшому крытому павильону, где стояли высокие круглые столики. Том не видел таких с детства. Он вспомнил, как когда-то с отцом они шли из садика, потом встретили знакомых и остановились у такого столика. Ну как – остановились? Где-то высоко над головой, почти на втором этаже, папка пил с друзьями пиво, а он стоял внизу, один на один со столбиком и железной сеткой для вешанья сумок. Над головой под звон бокалов звучали крепкие мужские голоса, а под столом было пусто, тоскливо и совсем одиноко. Он терпеливо ждал, переступая с ноги на ногу, и дергал отца за штанину.