Грин ходил к Волошину.
– «Воскресение», «Аквариум». «Адо» слышал? Очень нравится.
– Хиппуешь? – Том повторил слово так, как его выговорила ее мама.
Она пожала плечами.
– Честно говоря, я, наверное, меломан. Я классику люблю. Чайковского, Шостаковича, например. Иногда мне что-то нравится из тяжелой музыки, а что-то не нравится из БГ.
– А в Москве гопников много?
– Есть, но меньше, чем у вас. – Она сказала это «вас» так естественно, будто оборвала какую-то важную нить с его прошлым. – Вообще, Москва удивительный город. Славик говорит, что в Москве можно, например, всю жизнь прожить, и ни разу не получить по морде.
– Славик?
– Мой парень.
«Конечно, на что я надеялся? Такая девушка без парня не останется». – Том вздохнул.
– Серьезный человек, наверное.
– На Маяковке дворником работает.
– Твой парень – дворник? Не ожидал.
– Ты не врубаешься. В Москве сейчас модно быть дворником. Или кочегаром. Вроде бы как ближе к простому народу, и в то же время не смену у станка. Есть какая-то свобода. Ну так вот. Сидит он во дворе как-то вечером, с напарником. А тут в арку входит целая банда, человек десять. Подошли к ним, пальцами похрустывают.
– Вы кто будете, пацаны?
А Славик и говорит:
– Мы дворники! Мы за всем этим городом следим, срань человеческую каждый день убираем. Мы против грязи и боремся за чистоту нашего города, самого прекрасного города на земле. Нас на Москве – десятки тысяч. Может даже – миллион! А поскольку дерьма в жизни много, то наши пацаны в каждом дворе за чистоту стоят.
Тут один и говорит:
– Слышь, ну вот скажи мне: а если урны нет, куда бычок кидать?
– Если урны нет, то на асфальт, конечно. Но не забудь сказать: «Да простят меня дворники!»
Так они за руку по очереди попрощались, а вдобавок сказали, что дворников всегда уважали, и что если кто обидит, чтобы сразу им сказать.
– Смешные у вас гопники. Интеллигентные, – усмехнулся Том. – Поговорить любят, послушать. За добро чувствуют. А у нас вначале бьют, а потом спрашивают, откуда… А можно, я тебя за руку возьму?
– Возьми. А где ты живешь?
– А во-он там, в лесочке, – Том кивнул в сторону Зеленки.
– В палатке? Романтика!
– Ага. Только палатки нет. Шторой накрылся, и будь здоров.
– Даешь! – она засмеялась своим неповторимым хрустальным смехом.
У самой горы дорожка кончилась. На самом дальнем пляже никого не было, шум городка почти не долетал сюда.
– Может, тут посидим? – спросил он.
– А давай вон там, на волнорезе. Только недолго.
Они прошли к морю по длинному бетонному выступу, сели рядом, свесив ноги вниз. Том глянул на противоположный край бухты. Там, за нестройной рябью прибрежных огоньков, чернело пятно Зеленки. В самом его центре еле заметно мерцал далекий огонек костра. «Монгол начеку», – подумал он и почему-то улыбнулся.
Они смотрели туда, где едва темнела едва приметная линия горизонта, и молчали.
Легким ветерком бежала по берегу босоногая южная ночь. Из-за моря осторожно выглянула оранжево-красная долька луны. Неслышными медленными волнами катилось к берегу море, будто кто-то незримый, там, далеко за горизонтом, тихо взбивал черный шелк огромного покрывала.
– Расскажи что-нибудь, – попросила она.
– У нас все по-старому, – односложно повторил он.
– Какой-то ты неразговорчивый.
– Мне хорошо с тобой молчать. Хорошо, когда ты рядом. Ничего больше не нужно. Жаль, что ты уже уезжаешь.
– А мы еле билеты сюда взяли, – она сменила тему. – На Киевском толкотня, а обратных вообще не было.
– У нас тоже не было. Мы с Монголом зайцами приехали.
– Крутые вы. Наверное, интересно было?
– По-разному. На одной станции случай был. Мы в тамбуре стоим, дверь наружу открыта. А на другой колее стоит состав из Крыма, в тамбуре тоже люди стоят. Мы смотрим друг на друга: кто же первый тронется? Такое прям негласное соревнование. И вот они трогаются первыми, проезжают мимо нас, и вдруг, как по команде, начинают радостно махать нам руками. Мол, эге-гей, счастливо, прощайте, незнакомые случайные люди! Мы тоже машем, улыбаемся, что-то орем. И вдруг их состав метра через два снова останавливается. Мы стоим и снова смотрим друг на друга, но теперь уже как полные идиоты. И чего мы так махали друг другу? Смешно, правда?
– Это потому что невозможно общаться с человеком, с которым уже попрощался, – сказала она.
– А я с тобой не прощался, – ответил он.
– Расскажи еще что-нибудь. – Она отвернулась, посмотрела куда-то в небо.
– О чем?
– Не знаю.
– Вон, видишь, над морем три звезды в ряд? – показал он. – Это Пояс Ориона. Если Орион появился, – все, пиши пропало: скоро зима. А во-он та маленькая красная звезда слева, чуть выше пояса – это красный гигант, Бетельгейзе. Диаметром она – с орбиту Юпитера. Ты только представь себе: Солнце, Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, – Том нарисовал в воздухе несколько кругов. – Такая вот дура летает. Ее точный диаметр неизвестен, потому что плотность ее газов плавно увеличивается к ядру. То есть не ясно, где наступает твердая поверхность. Она просто медленно сгущается к центру. А еще она меняет цвет. Мы ее видим красной. Древние китайцы называли ее белой звездой, а римляне уже желтой. А самое удивительное, что в ней, как и в любой звезде, есть все материалы, из которых создано наше тело.
– Откуда ты все это знаешь?
– Папка рассказывал.
– Клевый у тебя папка, – вздохнула она.
– Да. Если бы не пил, – был бы вообще золотой.
Они снова помолчали.
«Вот бы вечность так. Сидеть, болтая о каких-то пустяках, о закономерностях жизни, – думал Том. – Не разговор, а вежливый танец».
– А ты стала еще лучше. Москва тебя не испортила.
– А сильно заметно, что я из Москвы?
– Ну да, – замялся Том. – Акцент.
– Не акцент, а говор.
– Какая разница? Все равно… Скоро Россия развалится.
– У нас там тоже все этого боятся. Иногда мне кажется, что Москва в России – это маленький домик посреди бездны. Живет в нем человек, тихо так живет. Но эта бездна его беспокоит. Что-то доносится оттуда. Какие-то слухи, звуки, тревоги. И вот он выходит однажды из дома, и кричит:
– Эге-гей!
А ему в ответ из бездны:
– Эге-ге-гей!
«Все хорошо!» – думает он, успокаивается, заходит в дом. А потом вдруг: а может быть, это просто эхо? И опять тревожится. Я люблю Москву. Москва – это такой город… Ты там всегда свой, откуда бы ни приехал. Какой-то до странности родной, будто родился здесь, жил всю жизнь. Там осталось все, как в детстве. Не знаю, как это объяснить.
– А гигантские крысы у вас в метро живут?
– Вранье.
– Жаль. А я верил. Но все равно москвичей никто не любит.
– А почему не любят?
– По-разному. Одни наверняка завидуют. Другие снисходительно жалеют. Мол, живут они там в тепличных условиях, хорошо устроились, жизни не нюхали, на заводах не вкалывали. Инфантилы и пройдохи. А еще капиталисты, которые угнетают всю страну.
– Но ведь Москва разная, – немного обиженно сказала она. – Там каждой твари по паре, миллионы людей, почти все приезжие. Ломятся в нее, как на буфет. Ну и ведут там себя примерно так же. Показывают, какие они раскомплексованные, хотя за версту видно, что за их беспомощным выпендрежем скрывается желание прикрыть свой комплекс провинциала. А настоящие москвичи – народ скромный, вежливый. Им хвастаться ни к чему. Но, в отличие от провинциалов, в них нет наглости и пофигизма. Они всегда выручат, если могут помочь, – обязательно помогут. По крайней мере искренне посочувствуют. Разве они виноваты в том, что родились в столице?
– Логично. А вот у нас в городе с пофигизмом все в порядке. Это зло, наверное одно из самых страшных. Сплошная мещанская тупость и серость. А еще в город из сел народ прет, со своими кугутскими повадками.
– Да, город ваш красивый, но люди злые какие-то, – с грустью проговорила Света, подперев кулачком лицо. – Все вечно дерутся, выделываются друг перед другом. Ну и стыда совсем нет. У кого юбка короче – та и королева бала.
– В Москве не так? – удивился Том.
– Не так. Вернее, – по-разному. Просто не все одинаковые.
– А у нас тут во всем стадный инстинкт. Если один купил ботинки-зубила, то скоро все будут в таких ботинках.
– Точно! А, главное, – другие ботинки в магазины и не завезут, это же не модно! Их ведь просто никто не купит, – засмеялась Света. – Если кто сиреневую кофточку купит, – через неделю все девчонки в сиреневом! И совсем этого не видят, думают что страшные модницы! Смешно так.
– Кофточки – это еще не страшно. У нас когда-то на колли мода была. Весь город с собаками ходил. А через год мода прошла, и по улицам бегали стаи бродячих колли. Грязные такие, в репейниках. А, ну его. Расскажи мне про Москву.
– Про Москву… – она усмехнулась. – Как-то гуляли с бабушкой по местам, где Высоцкий жил. Там переулки такие: Большой Каретный, Малый, Средний. А бабушка у меня такая интеллигентная. Громко так, на всю улицу, говорит:
– Светочка, ты по Большому пойти хочешь, или по Малому?
– Смешная у тебя Москва.
– У меня Москва разная.
Она откинула назад волосы, положила под голову свою сумку, легла, уставившись в небо.
– В детстве одна была. Строгая, интеллигентная, как моя бабушка. Как ВДНХ. А сейчас болеет. Смотрит настороженно своими резными фасадами, ничего хорошего не ждет от времени. По вечерам таращится лупоглазыми изваяниями на могильные рекламные огни. А утром смотришь – бодрятся дома-вояки, старые гусары, невыбитые зубы древней Москвы. Морщатся от приклеившихся парусиновых палаток, от бородавок-кондиционеров. Смотрят, как закатывают в асфальт память, как течет новое время по луженым широким проспектам. Как новые люди наполняют ее, словно лес дровосеки… На Красной площади голуби выше звезд, а люди – такие крохотные, как букашки. На Тверской люди – как старинные картины. Ходят под руку с гордостью, кланяются своим отражениям в витринах. На Таганке – всегда суматошные, бегут куда-то, ловят руками счастье. То догнать не могут, то пробегают его навылет. А кому оно потом нужно, счастье навылет?.. На Красной Пресне – всегда красным-красно. Иногда от флагов, иногда от крови. На Лубянке – ветер и люди с холодными глазами. На Патриарших – по-прежнему черные коты, революционные матросы и недобитая белогвардейщина. Сидят на скамейках, играют в шахматы, плюют в воду. В воде шипит прошлое, бурлит, не остывая. Везде вавилонский гомон. И только в Тихом тупике всегда тихо.