– А я по-прежнему живу на улице Вечно Золотой Осени, – сказал Том.
– Что, прям так и называется?
– Ага. 50 лет Октября.
Над черной мглой моря уже высоко поднялся серебряный леденец луны. Подул ветер, донес из поселка звуки музыки. Тихо курлыкало, шлепалось под ногами море, вдали, тая в теплой тьме, зазывал огоньками недостижимый лайнер.
– Ну вот, опять ты молчишь…
– Это только с тобой.
– Спасибо.
– Мне кажется, что когда-то, когда у людей еще не было языка, тишина была совсем другой. У тишины самый совершенный звук, как у воды вкус. В нем все сказано, и нет ничего лишнего.
– Расскажи еще что-нибудь.
– Что именно?
– О звездах.
– О звездах… Пояс Ориона. Те три звездочки, что я тебе показывал. Если провести по ним линию, то мы упремся вон в ту звезду, Альдебаран. Это тоже гигант, как и Бетельгейзе. К нему летит спутник Пионер-10. Представляешь, он прилетит на Альдебаран через два миллиона лет.
– Это грустная история. Мы уже умрем.
– А может, заново родимся. Где-нибудь на другой планете.
– А ведь если мы родимся не на земле, то станем инопланетянами, – засмеялась она. – Ты веришь в инопланетян?
– Конечно. Иногда мне самому кажется, что я инопланетянин. Будто какая-то пелена спадает с глаз. Только интересно, зачем человек их ищет? Наверное потому, что когда-то потерял себя. Знаешь, в детстве я страшно хотел полететь в космос. А вот теперь думаю, что делать там нечего. Сплошная пустота и радиация. А дома… Мы все хотим сбежать из дома, куда угодно. В космос, в Крым. Все человечество хочет сбежать от себя, потому что тут все проблемы, внутри.
Ему очень хотелось прижаться к ней, обнять, поцеловать ее в щеку, в губы, но…
– А вот этот друг твой, Славик. У вас с ним все серьезно?
– Тебе правда интересно? – Она поднялась, посмотрела куда-то в горизонт.
– Конечно.
– Ухаживает. Замуж предлагает.
– А ты?
– А я еще не решила. Он совсем другой. Серьезный, взрослый совсем…
– Ты с ним целовалась?
– А ты язва. Ладно, ты лучше о себе расскажи, а то все я да я. А что вы играете?
– Панк играем. Монгол у нас на барабанах, я на соло.
– Па-анк… А ты знаешь, что у панка нет будущего?
– Конечно, – засмеялся Том. – No future for you, как пел Sex Pistols. Или, как там у еще… No fun, no way, no fun.
– Нет, я не об этом. Панк – как движение. Хиппари могут жить, тяжеляк всякий. Рэперы, попса, кто угодно. А панк в чистом виде быть не может.
– Это почему же? Мы есть. Куча групп есть. И до нас были, и после будут.
– Это не движение. Это просто стихийное сборище индивидуалов. Смотри сам. Панк основан на анархизме, так? Но если ты принадлежишь к какому-то движению, то теряешь личность, приносишь свою свободу на алтарь ради чего-то общего. Так?
– Вроде да.
– Ну вот и все. Анархизм – это личность. А если ты жертвуешь личностью ради движения, анархизма уже как бы и нет. Это противоречие неразрешимо. Поэтому простая совокупность анархистов будет всегда слабее любого другого движения, которое готово жертвовать частным ради общего. Анархизм – это всегда броуновское движение.
– Тогда я вступлю в броуновское движение! – засмеялся Том. – Но вообще это не твои слова. Они слишком…
– Умные?
– Серьезные.
– Это мне Славик рассказывал. – Она бросила в воду камушек.
– Какой у тебя Славик всезнающий.
– Такой… Ух ты, смотри! Смотри!
– Что там?
– Да смотри же! – Она нашла еще камень, снова бросила его в воду. Камень хлюпнул брызгами, оставив за собой уходящий в глубину длинный зеленоватый след.
– Еще не понял? Отвернись. – Она сбросила с себя платье, разделась донага, свела над головой руки, и, разбежавшись, красиво прыгнула в воду. И вдруг – вся засияла зеленым светом.
– Гляди! Такое редко бывает! – крикнула она, проводя рукой по воде. – Я читала о таком. Планктон светится только тогда, когда море тихое.
За ее рукой бежала светящаяся зеленая полоска. Том нащупал камень, тоже бросил в воду. Море вспыхнуло фосфоресцирующей вспышкой.
– Ну что? Прыгнешь? – Она повернулась, и, вытянув руки над головой, сделала несколько красивых сильных взмахов, а потом нырнула.
Том увидел, как две фосфоресцирующие дуги, то разгораясь, то исчезая, уходят все ниже, под воду и растворяются в глубине.
– Ну как? – вынырнув в светящемся ореоле, спросила она.
– Я думал, ты сгоришь! – сказал он.
– Ну так что?
«Вот оно все рядом, и ночь, и море, и любимая девушка. Но почему же я, дундук, сижу здесь?» – обожгла голову мысль.
Он разделся, пробежал по волнорезу и прыгнул в воду вперед ногами. Вода хлюпнула под ним, разлетевшись тысячами ярко-зеленых звездочек.
– Ух ты! Здорово!
Они долго держались рядом, у волнореза.
Светка смеялась, говорила что-то про поселок, про детство. На ее ушах поблескивали, как бриллианты, две капельки. Том любовался ею. Чтобы держаться на поверхности, она помогала себе руками, и от этого движения зеленый неровный огонь освещал ее грудь.
– В твоих глазах озера. В душе моей… – Он вдруг притянул ее к себе.
– Ты что! – прошептала она, отталкивая его, но как-то не сильно, не уверенно, не до конца.
– Не надо, Егор…
Он снова прижал ее, и подняв слегка на руках, поцеловал в маленький твердый сосок. Ее глаза расширились, руки беспрестанно шарили по его спине, вроде бы отталкивая его, но в то же время как будто и не отпуская, пока вдруг бездвижно и уверенно легли на плечах. Она запрокинула голову, как-то внутренне отстранилась. Сглотнула, закрыла глаза. Он запутался лицом в ее мокрых, пахнущих забытой яблоней волосах. Сердце колотилось так сильно, что он ничего не слышал, звуки превратились в один удар молота в висках. Он выплевывал ее волосы, руки неловко шарили по телу, она шептала:
– Не надо…
Он прижал ее к волнорезу, и целовал, целовал, как найденное сокровище, как хрупкую драгоценную вещь, боясь сломать ее, боясь передавить, обидеть.
– Не надо, – тихо повторяла она то как пойманная мышка, то как дикая кошка, и это неопределенное слово мешало ему сильнее, чем узел привязанной к волнорезу веревки, это слово было хуже, чем «да» или «нет». Он хотел подвинуться чуть ближе, но вдруг оступился, не устоял, и съехал вниз, по мокрому скользкому мху волнореза, в воду.
Когда он вынырнул на поверхность, она заливисто хохотала.
– Не справился! – Легко взобравшись по веревке на теплый бетон волнореза, она достала из сумки платок, вытерлась наспех.
– Господи, какая ты красивая! – Он смотрел на нее снизу.
– Ты извини, мне пора. Мама наверное волнуется.
Он выбрался из моря, подошел к ней сзади. Обнял ее, поцеловал.
– Прости, что я…
– Ничего. Хорошо, что так вышло.
– Почему?
– Только боль причинять. Мы же в разных мирах живем.
– Возвращайся.
– Куда? В ваш Задрипанск? Уж лучше вы к нам.
– А ты меня будешь ждать?
– Егор, ты серьезно? – Она повернулась к нему, ее глаза заблестели. – Я столько раз слышала слова, за которыми ничего не было. Ну как ты приедешь? В гости? Что ты умеешь? Кем будешь работать? На рынке торговать? Там же другая жизнь. Там все вкалывают.
– Кем-нибудь устроюсь. Дворником, например.
– Чтобы работать в Москве дворником, нужно иметь родителей-москвичей. Чтобы квартира была. Иначе ноги протянешь.
– Тебя быт заел? Или ты просто не хочешь, чтобы я…
– Если честно, я боюсь.
– Раньше мы ничего не боялись…
Она вздохнула.
– Я хотел извиниться перед тобой, – продолжил он. – За те слова, про твоего… Папу. Я не знал, что так выйдет.
– Не в этом дело. Он тогда просто сорвался… Но, понимаешь, женщина чувствует по-другому. Ей нужен мужчина, а не набор талантов, умник или гитарист. С тобой хорошо, но… Твоя любовь пахнет полынью. От нее веет одновременно и ветром свободы, и горечью. А ведь весь мир – он же только для двоих. Любовь – она же вмещает все, больше просто ничего не нужно. Ничего и никого. Двое – это весь мир. Разве ты не помнишь, как я тебя ждала, когда ты уходил с друзьями? Тебе нравилось, что у тебя есть девушка. А когда она надоедает, можно уйти к друзьям. А что она чувствует, ты не думал?
– Значит, списан со счетов? Не годен к строевой, и в разведку ты со мной не пойдешь? – Том старался, чтобы его голос звучал как можно бодрее.
– В разведку? В разведку пошла бы. А жить… Жить – это куда сложнее.
– Я изменился. Я многое понял.
– Когда человек меняется, то он становится другим, и это видно сразу. Это чувствуешь.
– Зачем тебе другой? Что мне потом делать с самим собой, если я стану другим?
– Егор, я тебе о смысле, а ты о словах.
– Наверное, ты права. – Том тяжело вздохнул. Помолчал, пусто посмотрел в воду. – Мы разные, но мне тебя… Я сейчас на даче живу. Когда хожу купаться, то вижу ваш дом. Он совсем заброшен.
– Мы так и не нашли покупателя. Ни у кого нет денег. А вообще, это единственное место, по которому я скучаю. Эх, ладно, мне пора. Спасибо за теплый вечер!
– Я тебя провожу.
– Пошли. Я в санатории живу.
Они поднялись с пляжа на дорогу и медленно пошли вдоль моря. Набережная встретила их шумом, смехом, музыкой. Том вдруг понял, что это их последняя дорога, в один конец. Что, видимо, больше они никогда не увидятся. Он старался идти как можно медленнее, ненавидя время, чувствуя себя лишним, кровавым лоскутом, наскоро пришитым кем-то жестоким к чужой жизни, ненавидя свою беспомощность, и не в силах ничего изменить. Набережная истекала, как песок в часах, таяла как неверный снег, и, наконец, иссякла. Светка остановилась у ворот. Охранник в будке мирно посапывал.
– Ну, вот мы и пришли.
– Может, свой адрес чиркнешь? – спросил он.
– Зачем? Не усложняй все. Если не суждено – то не суждено. А если суждено, то и в третий раз свидимся. – Она улыбнулась, пошла к себе, как вдруг, неожиданно повернувшись, обняла его за шею, и крепко поцеловала…