Как мы остались живы — не знаю.
Когда мы забрались на марсовую (смотровую) площадку, увидели, что на палубу выскочил капитан с помощником и они, размахивая руками, что-то кричат. Грохот стоял такой, что ничего не было слышно.
Ниточкин установил штатив, мы привязали его к поручням.
— Камеру! — крикнул Ниточкин.
Манохин открыл кофр и вдруг истошно завопил:
— Полный назад! Георгий Николаевич, полный назад!
Камеры в кофре не было. Там был кубинский коричневый сахар.
Между прочим. В то время шли поставки коричневого сахара с Кубы. Горы сахарного песка в порту ждали погрузки в вагоны.
В последнюю неделю съемок в Мурманске я заметил, что механики стали возить камеру не в кофре, а на коленях. Поинтересовался зачем.
— Так надежнее, Георгий Николаевич. На коленях меньше трясет.
Оказывается, они в гостиничном номере соорудили нечто вроде самогонного аппарата, а в кофрах вывозили мимо охраны этот сахар. И вот сейчас, на мачте, я понял, почему каждый вечер в их номере звучал аккордеон и наш ассистент Саша Бродский орал песни.
Как и предупреждали опытные люди, все, что сняли в Баренцевом море во время шторма, смотрелось не очень эффектно.
Во дворе, на натурной площадке «Мосфильма», построили кусок палубы и установили два водосброса по четыре кубометра каждый: один на трехметровом, другой на пятиметровом помосте. Водосбросы — ящики, сколоченные из досок, проложенные брезентом. Их наполняют водой, одна стенка откидывается — и вода падает на палубу.
Саша Борисов придумал систему, по которой стенка водосброса откидывалась, когда постановщик дергает за веревку.
На пятиметровом водосбросе сидел рабочий-постановщик Федя, а на трехметровом — постановщик дядя Вася по прозвищу Тридцать три несчастья. Дяде Васе вечно не везло. Он был невезунчик классического образца. Если в кассе кончаются деньги — то именно на дяде Васе. Если трамвай сходит с рельсов — то это именно тот, на котором надо было дяде Васе ехать. Если разыскивали особо опасного преступника, то хватали и мутузили именно дядю Васю. И т. д. и т. п.
Особенно не повезло дяде Васе во время войны. У него было много ранений — и ни одной боевой награды. В первый же день, когда его забрали в армию, ему засветили в голову учебной гранатой — каски на дядю Васю не хватило. Он угодил в госпиталь.
Когда выписался, прошел подготовку, но по дороге на фронт машину сильно подбросило на ухабе и дядя Вася выпал из грузовика. Множественные переломы — и опять госпиталь. Выписался перед самым концом войны, но до фронта так и не доехал: в апреле сорок пятого в Будапеште ревнивый муж выкинул его с третьего этажа.
Опытный дядя Вася сказал, что дергать за веревку — ненадежно. Он будет веревку рубить топором.
Уже была глубокая осень. Снимали мы ночью. Репетировать не стали, потому что заполнять водосбросы очень долго. А все замерзли. Снимали двумя камерами. Поставили камеры, приборы. Вышел наш боцман Россомаха — Борис Андреев. Поправили свет.
— Все готовы?
— Все.
— Камера!
И тут на «палубу» обрушилось восемь тонн воды. Выглядело это довольно эффектно, но, когда вода сошла, Андреева не было, — смыло. В то место, где он стоял, воткнулся топор, а рядом сидел дядя Вася Тридцать три несчастья. Мокрый, но живой.
Говорил я Борисову — дядю Васю к водосбросу близко не подпускай!
В Госкино фильм «Путь к причалу» посмотрели, но акт не подписали: велели сначала показать морякам. Директор «Мосфильма» позвонил министру Морского флота и пригласил его на просмотр.
Министр приехал на «Мосфильм», — и с ним еще человек десять.
После просмотра министр спросил:
— Какие будут замечания?... Давай ты, Афанасьев.
Встал тусклый пожилой человек в сером костюме и сказал, что картина его огорчила.
— Вот, — он заглянул в бумажку, — первое: мало новых судов. А Северный флот у нас значительно обновлен. Атомоход «Ленин» надо было бы показать! Второе. Техническое оснащение отражено слабо, — в мурманском порту три новых чешских крана, а я увидел только один, и тот далеко, на заднем плане. И третье: когда ваш боцман идет по причалу, он проходит мимо танкера «Сталинабад». Нет танкера «Сталинабад». Есть танкер «Софья Ковалевская».
— Перовская, — подсказали ему.
— Что Перовская?
— «Софья Перовская». «Ковалевская» — лесовоз.
— Ах да, «Ковалевская» — это бывший «Сталинакан». — И мне: — Ваш — «Софья Перовская».
— Мы на кораблях ничего не писали. Как было, так и сняли, — сказал я.
Министр посмотрел на Афанасьева.
— Я разберусь, товарищ министр. Распоряжение — убрать из названий Сталина — в Мурманское пароходство давно ушло.
— Что ж, — сказал министр, — атомоход и краны уже не нарисуешь, но «Сталинабад» надо убрать.
— Уберем, — пообещал директор «Мосфильма». — Вырежем этот кадр.
— А так спасибо за то, что обратились к морской тематике, — и они встали.
— Простите, а как сам фильм? — спросил я. — Хоть что-нибудь понравилось или все плохо?
— Нет, не все. Много хорошего...
— Да, — согласился Афанасьев. — Виды есть красивые... Звуки натуральные... Автопогрузчик ЗЛ-8 показали...
— Песня хорошая, — сказал министр.
И они ушли.
— Легко отделались, — сказал мне директор.
Кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся. Сзади стоял Саша Бродский:
— Георгий Николаевич, а автопогрузчик этот я пригнал. Скажите Залбштейну, чтоб он за Машку перестал с меня вычитать!
Сашу Бродского в съемочную группу «Пути к причалу» взял Залбштейн: Дмитрий Иосифович учился в школе вместе с его отцом. Отца убили на войне, Сашу вырастила мама, учительница музыки. Саша был шалопаем, Залбштейн считал своим долгом опекать его и устроил на «Мосфильм» внештатным администратором.
Через несколько лет Саша дослужился до того, что его взяли в штат и на десять рублей повысили зарплату. А потом в Бельгии умер Сашин дядя и оставил ему наследство. Триста тысяч долларов. Саша в Бельгию не уехал: «Чего мне там делать?» — а деньги перевел в Советский Союз.
Сашин статус переменился. Его перевели заместителем в иностранный отдел «Мосфильма» — работать с иностранцами. Теперь он ходил все время со свитой, платил за всех в ресторанах — в том числе и за иностранцев, — возил друзей в валютный магазин «Березка» и там покупал им рубашки и галстуки.
Саша купил «Жигули» перламутрового цвета, квартиру, оделся в шикарный костюм и женился.
Это было в начале семидесятых. А в 1992 году я показывал в Израиле, в Тель-Авиве, картину «Настя». После просмотра меня пригласил в ресторан поужинать мой друг, тбилисский еврей Мориц. Когда садились в машину, меня окликнул Саша Бродский — постаревший, небритый и плохо одетый.
— Саша? А ты здесь как?
— Переехал, Георгий Николаевич. Насовсем.
— Давно?
— Третий месяц уже.
Мориц пригласил в ресторан и Сашу.
По дороге Саша пожаловался, что поселили его в поганой гостинице с каким-то хмырем из Гомеля. Хмырь ночью храпит, а днем играет на виолончели.
— А с женой ты что, разошелся?
— Ни то, ни сё. Георгий Николаевич, когда вернетесь, позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что у меня все в порядке и что я хорошо устроился. И еще скажите, что я за все прошу прощения. Я вам дам телефон, — мы квартиру продали, и она теперь у мамы живет.
— А наследство кончилось?
— Все когда-нибудь кончается, Георгий Николаевич... Зато есть что вспомнить.
Посидели в ресторане, вспоминали Мурманск, Машку. Потом они с Морицем отвезли меня в гостиницу.
Сразу после Израиля я улетел в Новый Уренгой на выбор натуры по картине «Орел и решка». Когда вернулся, позвонил Сашиной жене и передал ей его слова.
— Я знаю, — сказала она. — Он прилетел. Ваш друг ему деньги на билет одолжил. Врач уйдет — Саша вам позвонит.
— А что такое?
— Да с сердцем плохо.
Через месяц Саша скончался. Инфаркт.
После «Пути к причалу» я решил снять фильм по мотивам романа Достоевского «Преступление и наказание». Пошел в объединение к Григорию Львовичу Рошалю разведать — дадут не дадут. Оттепель, — может, и дадут...
— Напишите коротенькую заявку, — сказал Рошаль. — Страниц на пять-десять. Я послезавтра буду у министра докладывать о планах объединения, — может, и пробью.
Сел писать. Застопорился на сцене «сон Раскольникова» (где ломом убивают лошадь). Страшный эпизод — оставлять его, не оставлять... Тут из Тбилиси приехал мой двоюродный брат Рамаз Чиаурели. Потом пришел в гости мой друг — звукооператор Женя Федоров, и мы сели обедать на кухне. Рамаз привез чачу. Они с Женей выпили, а я нет. Они о чем-то говорят, но я не слушаю. Я думаю — выкинуть «сон»?... Что-то теряется... Оставить?
— Ты что такой мрачный? — спросил Рамаз.
— По Петербургу Достоевского гуляю, — сказал я и пошел в комнату работать дальше.
Рамаз и Женя решили поехать и продолжить в ресторане. Звали и меня, но я отказался: «Не могу. Занят».
«Сон» выкинул, пошел дальше. Через час домработница зовет к телефону. Рамаз:
— Мы в «Узбекистане», приходи.
— Не могу.
Через полчаса снова звонок. Опять они:
— Все еще пишешь? Геморрой наживешь! Приходи!
Им хорошо, им весело. А я здесь сижу с этой гнидой Свидригайловым. Вынес телефон в коридор и попросил домработницу: к телефону меня не звать.
Через десять минут домработница сообщает:
— Помощник Фурцевой звонит. Чего сказать?
Вышел в коридор, взял трубку — снова Рамаз.
— Рамаз, у меня и так ни черта не получается, а ты отвлекаешь!
— И не получится. Где ты, а где Достоевский! Лучше Марка Твена снимай.
— Сам разберусь.
Вернулся в комнату, выкинул Свидригайлова к чертовой бабушке, — на душе чуть полегче стало. Теперь стал на нервы действовать Мармеладов. Снова звонок.