Как теперь выяснилось, версия моего церковного брака возникла так. Я снимал «Слезы капали» в Калуге, и ко мне приехала Галя (мы тогда еще были не женаты). В выходной я показывал ей город. Зашли и в церковь — посмотреть. Когда вышли, встретили кого-то. (Сейчас не помню кого.)
— Что, венчались? — спросил он.
— Ага, — опрометчиво пошутил я.
А когда готовый фильм посмотрели высокие чины в ЦК, заместитель главного идеолога сказал, что фильм чересчур мрачный. А ему тут же наябедничали, что все говорят, что Данелия еще и в церкви венчался. (Венчаться в церкви считалось диссидентской акцией.) «Совсем распустился!» — возмутился зам. главного идеолога. И велел меня наказать. И наказали. Запретили показывать фильм за границей, полгода продержали на полке, а потом выпустили вторым экраном. (Только в периферийных кинотеатрах и только на утренних сеансах.)
Прошло много лет. Наступили иные времена. И, когда хоронили моего друга Леву Оникова (он раньше был инструктором ЦК), в церкви на отпевании были и бывший министр, и бывший завсектором, и бывший зам. главного идеолога и остальные высокопоставленные чины из ЦК. Они подходили к иконам, осеняли себя крестным знамением — и делали это очень искренне. Все-таки на высокие должности отбирали очень способных людей.
Между прочим. За время моей работы в кино сменилось пять министров и семь директоров «Мосфильма». В большинстве в жизни это были порядочные и неглупые люди. Но они работали на Систему. И еще: я ни в коем случае не хочу, чтобы создалось впечатление, что я пытаюсь выглядеть жертвой советской власти. Напротив. Я благодарен этой власти за то, что она дала мне возможность заниматься любимым делом. Правда, я не снял всё, что хотел. Но снял только то, что хотел! Ну, а замечания? Неприятно, конечно, иногда до сердечного приступа. Но тогда кино финансировало государство. А кто угощает барышню, тот с ней и танцует.
И действительно, логику в их действиях найти было трудновато. После того, как фильм «Тридцать три» запретили, я вместо опалы неожиданно получил предложение быть председателем совета режиссерских курсов (вместо Трауберга, который почему-то попал в опалу). Леонид Захарович Трауберг — мой учитель, и я сначала отказался. Но потом Трауберг сам попросил меня принять эту должность: он будет моим заместителем и поможет во всем.
И тут начались бесконечные звонки от друзей, знакомых и малознакомых с просьбами посодействовать в поступлении. И я попросил к телефону меня не подзывать — уехал я и вернусь не скоро. После экзаменов. И мы с Резо Габриадзе действительно уехали в Болшево — писать сценарий «Не горюй».
Однажды Резо посмотрел в окно и сказал:
— А вот и он!
За окном — снег, ветер, пурга. По завьюженной тропинке шел огромный грузин с заиндевевшей бородой и с гитарой под мышкой, — актер Нугзар Шария.
Нугзар пришел к нам с просьбой. Он собрался поступать на режиссерские курсы. Все, что требовалось, он уже написал: и режиссерскую разработку, и рецензию на фильм, и все остальное... Но вот рассказ на тему «Лучший день моей жизни» не получался.
Мы с Резо велели Нугзару поиграть пока на гитаре (играл и пел он очень хорошо), и стали сочинять для него рассказ. И вот что мы придумали. Тбилисская Вера-речка вышла из берегов, зоопарк на ее берегу затопило, зверей вымыло. Через день разлив закончился, все вроде бы пришло в норму. Герой рассказа, мальчик, идет в школу по мостику и видит на берегу Веры-речки настоящего крокодила. (Рассказ от первого лица, и предполагалось, что герой — «я» — это Нугзар Шария.) Крокодил то греется на солнышке, то кувыркается, то ныряет в речку... Резвится. И даже стойку делает на трех точках: на передних лапах и носу. А потом приехали пожарники, накинули на крокодила сеть и водворили его обратно в зоопарк. Кончался этот рассказ так: «Не знаю, был ли этот день лучшим днем моей жизни, но в жизни крокодила он точно был лучшим».
Мы с Резо остались рассказом очень довольны. Нугзар прочитал и осторожно спросил:
— А при чем тут крокодил? Я же про себя должен написать.
— Это юмор. Оригинально.
Шария знал, что на режиссерских курсах я начальство, и спорить не стал.
Начались экзамены. Сначала члены комиссии знакомились с абитуриентом, потом обсуждали его работы. Дошла очередь до Шария. Задавали ему вопросы, он отвечал. А когда Шария вышел, Трауберг сказал:
— Не могу понять. По ответам — вроде бы не дурак. И рецензия неплохая, и разработка. Но почитайте, что он написал! Георгий Николаевич, вы его рассказ читали?
— Да, — сказал я.
— Это же какой-то бред! При чем здесь крокодил?
— Почему бред? Это юмор, оригинально...
— Нет, Георгий Николаевич. Вы человек добрый и снисходительный, а я вам прямо скажу — только круглый дурак мог такое написать!
Ну, я обиделся и замолчал. Но, поскольку остальные работы Шария получили хорошие оценки, на курсы его приняли.
Между прочим. Я преподавал и на режиссерских курсах, и во ВГИКе. Среди моих учеников есть и знаменитые сейчас режиссеры. Но уже лет двадцать, как я не преподаю, — понял, что педагог из меня так себе. Я все время пытался навязывать ученикам свой стиль, свое мироощущение. А отнюдь не все талантливые ученики укладывались в это прокрустово ложе. Педагог должен быть такой, как Михаил Ильич Ромм, — очень широкого восприятия. Ромм всегда тонко чувствовал чужую стилистику и помогал ее выявить. Ему нравилось и он понимал то, что делал Андрей Тарковский, и то, что делал Василий Шукшин, — две диаметрально противоположные личности.
После «Тридцати трех» мы с Геной Шпаликовым задумали экранизировать «Мертвые души». У Гены была интересная идея: кроме помещиков ввести и истории крестьян — «мертвых душ», купленных Чичиковым.
Написали заявку, и я, в обход положенных инстанций, понес ее сразу Баскакову.
— Опять с «фигой»? — спросил Баскаков. — У вас помещики будут похожи на секретарей обкомов?
— Нет. Не будут.
— Ладно, поговорю с министром. Но здесь торопиться не надо.
— А когда?
— Ну, через месяц, через два...
Режиссер, когда не снимает, зарплату не получает. И если у читателя создалось впечатление, что между фильмами я только, задрав ноги, лежал на диване, думал и курил, — это не так. Помимо того, что я преподавал на режиссерских курсах, между фильмами я еще и снимал «Фитили», и был худруком на фильмах дебютантов. А иногда дорабатывал чужие сценарии. (Существовала такая практика — принятые к постановке сценарии потом — негласно — давали на доработку.)
Редактор объединения «Слово» Нина Скуйбина попросила меня доработать сценарий начинающей сценаристки Виктории Токаревой по ее же рассказу «День без вранья». Дала мне почитать рассказ и сценарий. Рассказ талантливый, я согласился, и Нина привела ко мне молодую и хорошенькую писательницу Викторию Токареву.
Я человек пунктуальный как немец, хоть и грузин. И Токареву предупредил: у меня в группе никто никогда не опаздывает. И она приходила ровно к девяти, и ни разу не опоздала.
Работали мы примерно месяц, сценарий стал крепче, и объединение его приняло и решило запустить в производство. Руководили объединением «Слово» Алов и Наумов. Я пошел к ним и попросил дать постановку фильма «День без вранья» моему другу Александру Серому, который тогда был без работы. Они сказали — нет, они дадут постановку своему другу Кореневу, который тогда был тоже без работы. Поскольку объединением руководили они, их слово перевесило. Коренев картину снял, и ее положили на полку: «Что значит «День без вранья»? А в остальное время что, Советская власть врет?»
С Шуриком Серым мы учились на режиссерских курсах, но он не доучился — вместо дипломной работы получил срок. Он приревновал свою невесту Марину к одному человеку, избил его, и тот попал в больницу с серьезными травмами. И Шурику за нанесение тяжких телесных повреждений дали шесть лет.
Освободился он досрочно, через четыре года. Марина ждала его, и они поженились. И теперь ему надо было помочь — пробить постановку фильма. Нам с Таланкиным и другим нашим сокурсникам — Туманову, Щукину, Захариусу — удалось уговорить начальство, и Серый снял на Одесской киностудии фильм «Иностранка».
Фильм приняли плохо. И когда мы опять пришли, нам сказали: «У нас и так в кино много серого».
Я понимал, что если у Шурика будет твердый, «верняковый» сценарий, то появится шанс, легче будет разговаривать с начальством. Когда Алов с Наумовым меня бортанули, я предложил Токаревой написать для Шурика сценарий. Она согласилась, я познакомил ее с Серым. Токарева предложила экранизировать свой рассказ «Зануда». Но я возразил: по нему трудно сделать сценарий, который понравился бы наверху, и предложил им сюжет, который когда-то оговаривал с Валентином Ежовым: человек заставляет работать жуликов, убеждая их, что они не работают, а воруют. Серый и Токарева сказали, что подумают.
А через день они пришли и сказали, что решили писать на мой сюжет, но никак не получается начало:
— Давай начало напишем вместе.
Токарева села за машинку, и мы начали:
«По желтой среднеазиатской пустыне шагал плешивый верблюд. На верблюде сидели трое в восточных халатах и тюбетейках. За рулем (то есть у шеи) восседал главарь — вор в законе и авторитете по кличке Доцент. Между горбами удобно устроился жулик средней руки Хмырь, а у хвоста, держась за горб, разместился карманник Косой».
А на следующий день (ровно в девять) — звонок в дверь. Токарева.
— Я не опоздала? — спрашивает.
Потом явился Серый. Я, выпендриваясь перед Токаревой, очень старался придумывать смешное, и Вика хохотала так, что у собаки, которая дышала воздухом на соседском балконе, через неделю случилось нервное расстройство. Хозяева вызвали доктора. Доктор выписал собаке успокоительные капли и велел на балкон ее больше не выпускать.
Мы писали комедию. И я впервые дал себе волю — вставлял в сценарий проверенные репризы, — те, что всегда вызывают смех: двойники, переодевание мужчин в женское платье и т. д. И потом сценарий «Джентльменов удачи» расходился как бестселлер (кстати, во многом и благодаря Виктории Токаревой — так она лихо его записала). Напечатали восемьдесят экземпляров на «Мосфильме» для актеров, а через день уже нет ни одного — все растащили. Еще напечатали — опять растащили. А потом мне позвонил знакомый из Министерства обороны и попросил дать почитать сценарий.