Мы дали Боре игрушки и сказали:
– Спрячь их в разные места в декорации комнаты.
Боря разложил игрушки.
– Все? Мы включим камеру и будем считать до десяти. Что ты успеешь за это время взять, то твое. Мотор!
Счет пошел. Боре надо было вспомнить, где лежит самое лучшее, и он заметался по комнате. На экране эта сцена получилась так убедительно, что Боре позавидовал бы Лоуренс Оливье.
В павильоне каждый кадр требует долгой подготовки. Пока Ниточкин ставил свет, Бондарчук ложился на диван и дремал, а Боря носился по павильону, всюду лазил, прыгал и действовал всем на нервы.
– Борис Павлович, ну, что ты все скачешь? – сказал я. – Вон посмотри на Бондарчука – он тоже актер, а спокойно лежит и никому не мешает.
– Бондарчук народный артист, у него зарплата совсем другая, – объяснил мне Боря.
Самой трудной была для нас сцена, когда Сережа, узнав, что его не берут в Холмогоры, приходит к Коростелеву, просит взять его с собой и плачет.
Как добиться чтобы ребенок заплакал? Накапать глицерина или дать понюхать нашатырь – получится неубедительно. И мы придумали такой вариант: один режиссер – злой и плохой – мальчика обижает, а другой – добрый и хороший – жалеет и заступается. Бросили жребий. Мне повезло – я оказался хорошим.
Поставили свет, подготовили кадр, отрепетировали текст. Но не снимаем, держим паузу. Боря стоит, переминается с ноги на ногу, чешется. И тут Таланкин ему говорит:
– Боря, ты сегодня на леса залезал?
– Залезал.
– Но ты знал, что нельзя?
– Мне интересно – что там? Я ребенок.
– А мы за это тебя накажем. Оставим на ночь в павильоне и запрем.
– Не имеете права!
– А мы и спрашивать никого не будем.
– Здесь крысы!
– Игорь, – вступаю я, – ну действительно… Маленький мальчик, всего пять лет, в этом огромном павильоне, в темноте…
– Какой он маленький, ему уже шесть.
– Нет, пять! – У Бори задрожали губы.
– Нет, уже шесть!
– Нет, пять! Шесть будет только через месяц!
И Боря заплакал.
– Мотор! Камера! – быстро сказал я. – Боря, говори текст! Снимаем!
– Коростелев, дорогой мой, миленький, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, возьми меня в Холмогоры!
– Стоп!
– Таланкин, из какой вы семьи? Где вы воспитывались?
– Еще дубль! Мотор! Боря!
– Коростелев, дорогой мой, миленький, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, возьми меня в Холмогоры!
– Стоп!
– Таланкин, фамилия у вас от слова «талант», а сам вы не режиссер, а жук навозный! – рыдая, ругался Боря.
Тут мы не выдержали. Хохот стоял такой, что третий дубль снимать было невозможно.
На следующий день, когда Боря пришел, Таланкин ему сказал:
– Здорово ты вчера сыграл, Борис Павлович! Некоторые даже подумали, что ты по-настоящему плакал.
Боря помолчал и спросил:
– А еще надо будет?
– Ну, еще разок.
– Еще разок? Ладно уж, еще разок поплачу.
Между прочим. Если бы Сережу играл Бондарчук, то проблем бы не было: плакать в кадре Бондарчук умел и любил. В той сцене Коростелев берет Сережу на руки и говорит:
– Ну что ты, брат, делаешь! Ведь сказано же, босиком нельзя!
Снимаем. У Бондарчука глаза полны слез. Просим:
– Сергей, лучше без слез. А то мальчик плачет, Коростелев плачет…
– Не буду.
Сняли. Смотрим материал на экране: Бондарчук все-таки пустил слезу. Но только из левого глаза – из того, которого нам во время съемок не было видно.
Другой новый директор
Когда мы закончили «Сережу», сдавали фильм уже другому Новому директору. Принимал он картину в своем зале наверху. Один. Пока фильм шел, директор зажигал лампу за столиком у своего кресла и что-то записывал. Когда фильм кончился и в зале зажегся свет, он тяжело вздохнул:
– Да… Наснимали… Ну неужели у нас такая нищая страна, что все дети босиком ходят?
А чего он хотел? Действие происходит в сорок седьмом году, тогда многие ребята даже в Москве до поздней осени ходили босиком. Но мы спорить не стали, только уточнили:
– У нас Сережа в сандалиях, и Шурик в сандалиях. И Лидка в сцене с велосипедом в тапочках.
– Что вы мне сказки рассказываете! Я же не слепой. Вот у вас там, – он посмотрел в свои записи, – когда дети идут по шоссе – все босые.
– Только Васька и Лидка. А Сережа в сандалиях и Шурик в сандалиях.
Новый директор вызвал своего зама и велел показать эту часть еще раз. Снова показали. Появился общий план – под огромным небом дети идут по шоссе. Директор остановил показ, зажег свет и спросил у зама, видел ли он на ком-нибудь из детей обувь. Зам сказал, что очень мелко, не разглядел.
– Вот я и говорю, – вздохнул Новый директор, – наснимали… А ведь на этом будет стоять марка «Мосфильма»…
Мамина подруга Катя Левина, которая работала в «Искусстве кино», сообщила, что директор прислал в журнал отчет, где написал, что «Мосфильм» снял столько-то выдающихся картин, столько хороших и одну серую и безликую – «Сережа».
На худсовете объединения фильм тоже приняли кисло. И мы с Игорем поняли, что действительно сняли никудышный фильм и что в кино нам больше ничего не светит.
Я позвонил в ГИПРОГОР – возьмут ли меня обратно, а Таланкин стал подыскивать место театрального режиссера.
Следующий просмотр «Сережи» был в Ленинградском Доме кино: они нас пригласили, поскольку Панова была ленинградской писательницей.
В Ленинграде мы впервые посмотрели картину со зрителями, и фильм нам очень понравился. В зале смеялись, аплодировали, в финале многие плакали. И мы смеялись и плакали. И Панова тоже прослезилась, обняла нас и поблагодарила. Больше всех Вере Федоровне понравилась мама Сережи, Ирина Скобцева.
Между прочим. Позже Ирина (Дездемона) сыграла в моих фильмах несколько очень разных эпизодических ярких характерных ролей. (Веселую женщину, врача психиатра, чопорную американскую вдову…) Прав был Станиславский: «Нет маленьких ролей…»
Панова послала телеграмму на «Мосфильм» и поздравила коллектив с удачей.
А мамина подруга Катя Левина сообщила, что Новый директор позвонил в «Искусство кино» и велел перенести фильм из самого плохого в посредственные. И включил его (спасибо Пановой!) в программу показа новых картин для строителей Братской ГЭС. А нас включил в состав делегации.
В Братске наш фильм, как и все остальные, принимали хорошо. Строители – зрители благодарные. А на одном из обсуждений, когда зрители хвалили «Сережу» и спрашивали: «Почему привезли режиссеров, а не актеров?», руководитель делегации Александр Зархи вдруг объявил, что наш фильм посылают на фестиваль в Карловы Вары.
Мы с Таланкиным подумали, что он пошутил, но оказалось – правда.
– А нам почему никто ничего не сказал?
– Ну, забыли, наверное, – замялся Зархи.
Когда мы вернулись в Москву, сразу пошли к оргсекретарю Союза кинематографистов Григорию Борисовичу Марьямову:
– Нашу картину посылают на фестиваль?
– Посылают.
– А нас?
– Вас – нет. Там и так делегация двадцать человек.
– А если мы приз получим?
– От скромности не умрете, – проворчал Марьямов, но сжалился и включил нас в состав делегации. Но не на весь срок фестиваля (две недели), как всех остальных, а только на три дня.
Фильм «Сережа» кончается репликой: «Мы едем в Холмогоры! Какое счастье!»
А мы едем за границу!
Карловы Вары
В те времена считалось, что каждый советский человек за границей представляет не только себя, но и Великую Страну. И вид у него должен был быть соответствующий. В магазинах приличные вещи купить было нельзя, только у спекулянтов. И нам в министерстве культуры выдали два талона в ГУМ на пятый этаж (на пятом этаже продавался дефицит). Мы купили: два одинаковых пальто (венгерских), два одинаковых костюма (румынских), и два одинаковых чемодана (ГДР). И два берета и галстука. «Бабочки» купили в папиросном ларьке напротив моего дома. И полетели!
Стюардесса поинтересовалась, что мы желаем на горячее, курицу или бифштекс? Я заказал бифштекс, а Таланкин курицу. Когда принесли, он спросил:
– Как ты думаешь, курицу вилкой надо есть или руками?
– А бог ее знает. Вилкой, наверно.
– Но курица же птица, а птицу едят руками!
– Подождем, кто-нибудь начнет есть, и увидишь.
Карловы Вары. Игорь Таланкин и я.
Оказалось, что все заказали бифштексы. И Таланкин к курице не притронулся. В самолете было много иностранцев, и он не хотел позорить Родину.
В Чехословакии, помимо прочего, мне хотелось попробовать чешского пива и купить цанговый карандаш «Кохинор» 6Б, как у Михаила Федоровича Оленева. Чешского пива в Карловых Варах мы с Игорем выпили, и немало – членам делегации его бесплатно подавали к обеду. А на сэкономленные деньги я купил не только цанговый карандаш, но еще и две пачки жвачки в Пражском аэропорту (в дьюти фри) для детей. И мы вернулись в Москву с жевательной резинкой, с карандашом «Кохинор», с чешскими бусами для Лили, жены Таланкина, с массой впечатлений. И с «Хрустальным глобусом» – главным призом фестиваля.
Новый Директор тут же позвонил в «Искусство кино», чтобы «Сережу» переставили из средних в выдающиеся. Но поздно – номер ушел в печать.
Получив «Хрустальный глобус», мы попали в разряд «наши молодые, подающие надежды режиссеры». Так нас называли в прессе лет пятнадцать. А потом без переходного периода сразу перевели в «наши старейшие мастера».
Слава
У меня идиотская походка – спина прямая, пузо вперед, попа назад, а ступни врозь. После Карловых Вар иду по коридору «Мосфильма», встречаю коллегу-режиссера:
– Вот что слава делает с человеком! Даже по походке видно, что знаменитость идет!
Насмешил. Какая, к черту, знаменитость? Меня даже в коридорах «Мосфильма» только знакомые узнают.
Знаменитостью я был в 47-м году, в девятом классе, когда организовал школьный джаз. Собрал такой состав: две скрипки, аккордеон, рояль и три конферансье. Сам был руководителем и ударником. Нот я не знал, но, поскольку занимался в боксерской секции, за меня все охотно проголосовали. Еще у нас была певица – девочка Ляля из 610 школы. С косичками, в школьной форме. Она пела под Эллу Фицджеральд, низким голосом и слегка подвывая. И все песни – с английским акцентом. Даже «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина».