– Песня хорошая, – добавил министр.
И они ушли.
– Легко отделались, – сказал мне директор.
Кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся. Сзади стоял Саша Бродский:
– Георгий Николаевич, а автопогрузчик этот я пригнал. Скажите Залбштейну, чтоб он за Машку перестал с меня вычитать!
Саша Бродский
Сашу Бродского в съемочную группу «Пути к причалу» взял Залбштейн – Дмитрий Иосифович учился в школе вместе с его отцом. Отца убили на войне, Сашу вырастила мама, учительница музыки. Саша был шалопаем, Залбштейн считал своим долгом опекать его и устроил на «Мосфильм» внештатным администратором.
Через несколько лет Саша дослужился до того, что его взяли в штат и на десять рублей повысили зарплату. А потом в Бельгии умер Сашин дядя и оставил ему наследство. Триста тысяч долларов. Саша в Бельгию не уехал: «Чего мне там делать?», а деньги перевел в Советский Союз.
Сашин статус переменился. Его перевели заместителем в иностранный отдел «Мосфильма» – работать с иностранцами. Теперь он ходил все время со свитой, платил за всех в ресторанах – в том числе и за иностранцев, возил друзей в валютный магазин «Березка» и там покупал им рубашки и галстуки.
Саша купил «Жигули» перламутрового цвета, квартиру, оделся в шикарный костюм и женился.
Это было в начале семидесятых. А в 1992 году я показывал в Израиле, в Тель-Авиве, картину «Настя». После просмотра меня пригласил в ресторан поужинать мой друг, тбилисский еврей Мориц. Когда садились в машину, меня окликнул Саша Бродский – постаревший, небритый и плохо одетый.
– Саша? А ты здесь как?
– Переехал, Георгий Николаевич. Насовсем.
– Давно?
– Третий месяц уже.
Саша Бродский и я.
Мориц пригласил в ресторан и Сашу.
По дороге Саша пожаловался, что поселили его в поганой гостинице с каким-то хмырем из Гомеля. Хмырь ночью храпит, а днем играет на виолончели.
– А с женой ты что, разошелся?
– Ни то, ни се. Георгий Николаевич, когда вернетесь, позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что у меня все в порядке и что я хорошо устроился. И еще скажите, что я за все прошу прощения. Я вам дам телефон – мы квартиру продали, и она теперь у мамы живет.
– А наследство кончилось?
– Все когда-нибудь кончается, Георгий Николаевич… Зато есть что вспомнить.
Посидели в ресторане, вспоминали Мурманск, Машку. Потом они с Морицем отвезли меня в гостиницу.
Сразу после Израиля я улетел в Новый Уренгой на выбор натуры по картине «Орел и решка». Когда вернулся, позвонил Сашиной жене и передал ей его слова.
– Я знаю, – сказала она. – Он прилетел. Ваш друг ему деньги на билет одолжил. Врач уйдет, Саша вам позвонит.
– А что такое?
– Да с сердцем плохо.
Через месяц Саша скончался. Инфаркт.
Арриведерчи, Федор Михайлович!
После «Пути к причалу» я решил снять фильм по мотивам романа Достоевского «Преступление и наказание». Пошел в объединение к Григорию Львовичу Рошалю – разведать, дадут – не дадут. Оттепель, может, и дадут…
– Напишите коротенькую заявку, – сказал Рошаль. – Страниц на пять-десять. Я послезавтра буду у министра докладывать о планах объединения, может, и пробью.
Сел писать. Застопорился на сцене «сон Раскольникова» (где ломом убивают лошадь). Страшный эпизод – оставлять его, не оставлять… Тут из Тбилиси приехал мой двоюродный брат Рамаз Чиаурели. Потом пришел в гости мой друг – звукооператор Женя Федоров, и мы сели обедать на кухне. Рамаз привез чачу. Они с Женей выпили, а я нет. Они о чем-то говорят, но я не слушаю. Я думаю – выкинуть «сон»?.. Что-то теряется… Оставить?
– Ты что такой мрачный? – спросил Рамаз.
– По Петербургу Достоевского гуляю, – ответил я и ушел в комнату работать дальше.
Рамаз и Женя решили поехать и продолжить в ресторане. Звали и меня, но я отказался: «Не могу. Занят».
«Сон» выкинул, двинулся дальше. Через час домработница зовет к телефону. Рамаз:
– Мы в «Узбекистане», приходи.
– Не могу.
Через полчаса снова звонок. Опять они:
– Все еще пишешь? Геморрой наживешь! Приходи!
Им хорошо, им весело. А я здесь сижу с этой гнидой Свидригайловым. Вынес телефон в коридор и попросил домработницу: к телефону меня не звать.
Через десять минут она сообщает:
– Помощник Фурцевой звонит. Чего сказать?
Вышел в коридор, взял трубку – снова Рамаз.
– Рамаз, у меня и так ни черта не получается, а ты отвлекаешь!
– И не получится. Где ты, а где Достоевский! Лучше Марка Твена снимай.
– Сам разберусь.
Вернулся в комнату, выкинул Свидригайлова к чертовой бабушке – на душе чуть полегче стало. Теперь стал на нервы действовать Мармеладов. Снова звонок.
– Георгий Николаевич, Пырьев, – сообщает домработница. – Будете говорить?
– Буду!
Подошел к телефону и закричал в трубку:
– Пырьев, а не пошел бы ты к (такой-то) матери!
На другом конце провода – тяжелый бас:
– Данелия, ты читал в «Юности» рассказ «Берег» Алексея Кирносова?
Мать честная, действительно Пырьев!
– Читал, – проблеял я.
– Будем снимать по нему фильм. Берешься поставить?
– Берусь, Иван Александрович! – Наверное, он меня не расслышал.
– Только снимать будешь у меня, а не у Рошаля (Пырьев был художественным руководителем первого творческого объединения). Согласен?
– Согласен.
– Бери четыре фотографии, вези в Союз, в иностранный отдел. Там заполни анкеты и поедешь в Рим на симпозиум. А в сентябре я тебя с Кирносовым командирую на место действия, в Гагры. Оплатим проезд и проживание. Вот так и строй свои планы.
И положил трубку.
Или не расслышал или ушам не поверил… Вернулся в комнату, уставился на свою заявку… И только тут до меня дошло: я еду в Рим. В Рим!
Захлопнул пятый том Достоевского и поставил его на полку. «Извини, Федор Михайлович. Арриведерчи!»
Продюсер номер один
В делегацию на симпозиум входили Михаил Ромм (глава делегации), Григорий Чухрай (ведущий режиссер), Нея Зоркая (известный кинокритик), Владимир Евтихианович Баскаков (первый заместитель председателя Госкино). Ну, и я (человек Пырьева).
Итак, я оказался в Риме. Я ходил по улицам, и у меня было впечатление, что здесь я уже много раз бывал. Я видел здания, которые еще в институте изучал по фотографиям и рисункам. Я знал, кто, когда и как их построил, помнил, какие истории и курьезы происходили во время проектирования и строительства, помнил размеры и пропорции и мог нарисовать их по памяти.
Сейчас все забыл. Не могу даже последовательно перечислить, кто строил Собор Святого Петра. Хорошо помню только реплики из своих фильмов: и те, которые остались, и те, которые заставили выкинуть.
Я был счастлив, что оказался в Риме, но… Этот чертов симпозиум! С десяти до четырех (с перерывом на обед) я должен был сидеть и слушать выступления. А за окнами Рим! На симпозиуме итальянцы говорили, что в Советском Союзе есть цензура, и это очень плохо. Наши объясняли, что никакой цензуры у нас нет, а есть художественные советы, и это очень хорошо. В них входят люди творческие, художники. А советы художников художникам – это не цензура, а полезная дружеская помощь. А итальянцы доказывали, что художественный совет – это просто скрытый вид цензуры… И так каждый день.
Поскольку в Италии нас никто не обеспечивал ни гостиницей, ни едой, нам выдали деньги на гостиницу и стопроцентные суточные (что-то около восьми долларов в день). Гостиничных хватило на самую дешевую гостиницу – у вокзала, для проституток. Ромм с Чухраем поселились в одном номере, Нея Зоркая – в другом. А меня распределили в один номер с Баскаковым. Баскакова я первый раз увидел в аэропорту: длинный, под два метра, сутулый, нахохленный и мрачный.
Я пошел к Ромму, сказал, что не хочу жить с Баскаковым. Пусть для меня снимут отдельный номер, а разницу я доплачу из суточных.
– А ты спроси Баскакова, согласен ли он тоже доплачивать за отдельный номер, – посоветовал Ромм.
Я пошел и спросил.
– Ты мне не мешаешь. Вдвоем веселее, – мрачно сказал Баскаков.
Наша делегация в Риме. 1963 год. Я, М.И. Ромм, В.Е. Баскаков.
Номер был маленьким: санузел и душ размером метр на метр и комнатка, где с трудом разместились две спаренные узкие кровати и платяной шкаф. На шкафу стоял телевизор, больше его некуда было поставить. А кровати были не только узкие, но и короткие – мне как раз, а у длинного Баскакова ноги упирались в шкаф. По ночам из коридора доносилось пьяное пение и ругань на разных языках – то матросы били проституток, то проститутки били матросов.
Баскаков в общении оказался приятнее, чем с виду. Он первый раз был за границей и все время у меня спрашивал, что можно, а что нельзя (хотя должно было бы быть наоборот). Меня угнетала только его энциклопедическая память. Предположим, говоришь ему – писатель Корочкин. Он моментально называет четырех Корочкиных: одного из позапрошлого века, одного из прошлого и двоих ныне живущих. Даты рождения и смерти и кто что написал (Баскаков до Госкино работал в ЦК по культуре).
Когда мы стали раскладывать вещи, Баскаков удивился, что у меня с собой пять белых рубашек: я, наученный мексиканским опытом (там каждый вечер был прием), взял с собой все, что было.
– А я только две взял, – сказал Баскаков. – Двух хватит?
– Не знаю. Да если надо будет, еще купите, здесь, говорят, недорого.
– Нет, – возразил Баскаков. – Себе я ничего покупать не буду. В крайнем случае, ты мне свою одолжишь? У тебя размер сорок?
– Сорок.
– И у меня сорок. А рукава под пиджаком не видно.
Баскаков экономил на подарки для жены Юли, которую очень любил и очень боялся.
На четвертый день симпозиума выступал какой-то плюгавый плохо одетый итальянец – синьор Эргас. Он «послушал, послушал, что здесь говорят русские, и понял, что в Советском Союзе кино штампуют, как консервы».