Рене снова извинился и сказал, что пойти с нами на ужин к Рамину не сможет.
Мы его успокоили: во-первых, Рамину мы уже позвонили и попросили отменить ужин. А во-вторых, мы сами тоже с сегодняшнего дня не пьем.
– Садись послушай сцены, которые в сценарий пока не вошли.
Рене извинился и робко спросил:
– А можно я не буду слушать?
– Почему? Нам важно знать мнение простого зрителя, – сказал я. – Мы что-то выкинули, а может, именно это для зрителя самое интересное. Садись и говори, что нравится, а что нет.
– Извините, – сказал Рене, – я не смогу вам помочь. Я по-русски плохо понимаю. Особенно когда читают написанное.
– Если не понимал, зачем хвалил? Зачем говорил: «гадасаревиа»? – спросил я.
– Такие люди написали. Конечно, гадасаревиа! Сейчас извините, что не могу слушать – выхода нет!
Рене приехал из Зугдиди выбить в тресте какие-то стройматериалы – за взятку какому-то чмуру. И из-за нас все никак не мог туда попасть. А сегодня последний день – чмур завтра уходит в отпуск и надо будет искать другого чмура. И еще неизвестно, сколько тот другой попросит. А на стройке в Зугдиди Рене со стройматериалами ждут сто человек.
Он ушел. А Резо сказал:
– Слушай, он столько с нами мучился и терпел. А мы ему даже спасибо не сказали. Давай напишем Рене в титрах, в эпизодах. Он посмотрит у себя в Зугдиди картину, и ему будет приятно.
И с тех пор я все время пишу в титрах имя Р. Хобуа.
Клод Тилье – наш человек
Когда сценарий «Не горюй!» был написан, я отнес его в Экспериментальное объединение, где худруком был Григорий Чухрай, а директором – Владимир Александрович Познер (отец телеведущего Владимира Познера). Чухрай тогда запустился со своим фильмом, ему надо было надолго уехать, и он попросил меня на время своего отсутствия быть худруком вместо него. Я согласился. И сам принимал свой сценарий, сам себе делал замечания, сам их исправлял. Познер и главный редактор студии Владимир Огнев мне доверяли и во всем поддерживали.
Познер до этого работал в Америке и во Франции представителем «Экспортфильма», и у него возникла идея снять этот фильм совместно с французами. Он позвонил своему знакомому продюсеру в Париж… и оказалось, что там никто и не слышал про французского писателя Клода Тилье и про роман «Мой дядя Бенжамен». И еще предупредили, что если они пустятся с нами в плавание, то главного героя должен играть французский актер. Такое плавание нас не устраивало, и мы решили плыть самостоятельно.
Но звонок Познера не пропал даром. Французы разыскали-таки роман Тилье и сами сняли по нему фильм с французским актером и певцом Жаком Брелем в главной роли. На фестивале Мар дель Плато в Аргентине оба фильма встретились. Это стало сенсацией: французский и грузинский фильмы по одному и тому же роману.
Сначала показывали французский фильм. Перед просмотром я оставил у портье для французского режиссера бутылку «Столичной» и баночку черной икры в качестве презента – я воспринимал этого француза почти как родственника, брата по крови. Но после десяти минут просмотра смотался из зала, побежал в гостиницу и забрал свой презент обратно.
Когда мы с Резо придумывали для сценария что-то, чего не было в романе, то каждый раз спрашивали себя: а понравилось бы это Клоду Тилье? И если нам казалось, что не понравилось бы, отказывались от этого. Так вот, про французский фильм возьму на себя смелость сказать – Клоду Тилье он не понравился бы.
Между прочим. Главный приз на этом фестивале получил наш «Не горюй!», а приз за лучшую мужскую роль – Вахтанг Кикабидзе.
Гия Канчели
Так получилось, что Андрей Петров не мог со мной работать на фильме «Не горюй!» – он тогда писал музыку к совместной русско-американской картине.
– А может и хорошо, что я занят, – сказал Петров. – Фильм грузинский, возьми грузинского композитора. В Тбилиси есть очень хороший молодой композитор Гия Канчели.
(У Канчели Гия – официальное имя. По паспорту он – Гия Александрович. А у меня Гия – уменьшительное, как Влад у Владислава, официально я Георгий Николаевич.)
Прилетел в Тбилиси, познакомились. Канчели – невысокий, начинающий лысеть, с усами (тогда так же можно было описать и меня. Но, в отличие от меня, вид у Канчели всегда очень аккуратный и очень серьезный). Канчели спросил, какая нужна музыка.
Обсуждать музыку всегда сложно. Но я, как смог, объяснил: в «Не горюй!» кроме авторской музыки нужна еще национальная (застольные песни и танцы) и шизонутая, дурная – та, которую играет оркестр доктора Левана. Фильм о враче Бенжамене Глонти, который учился в столице (в Петербурге) – то есть авторская музыка должна быть европейской. Но врач – грузин, значит, и Грузия в ней тоже должна присутствовать…
Обсудили мы все это с Канчели, и он начал работать. Через две недели Гия принес эскиз основной темы. Наиграл. Я сказал, что хорошо, но надо еще поискать. Через две недели он принес другую мелодию. Я опять сказал, что хорошо, но попросил поискать еще. А через два дня Канчели пришел ко мне в гостиницу и сказал:
– Я подумал и понял – как композитор я вас не устраиваю. Чтобы не ставить вас в неловкое положение, я сам отказываюсь работать на этой картине.
– Кашу хочешь? – спросил я.
Я как раз варил себе овсянку на ужин.
– Хочу, – мрачно сказал Канчели. И добавил: – С вареньем.
На столе стояла банка орехового варенья, которую принесла мне двоюродная сестра Тако.
Съели кашу. Спрашиваю:
– Чаю хочешь?
– Хочу. – И положил себе еще варенья. (Канчели очень любит сладкое.)
В номере стояло пианино, и я попросил Гию наиграть ту тему, которую он мне показывал в прошлый раз. Гия наиграл.
– Красиво, – сказал я. – Хорошая мелодия, искристая.
– Но вы же сказали, что это нам не годится!
– Нам – нет, не годится. Надо еще поискать.
С тех пор мы так и работаем. Уже больше тридцати лет к моим фильмам пишут музыку то Петров, то Канчели.
Между прочим. Я уже писал, что у Андрея Петрова забракованные мной варианты не пропадали – я слышу их в других фильмах. А у Канчели я нахожу их не только в других его фильмах, но и в симфониях и в камерных сочинениях, которые он написал для Башмета, Кремера, Ростроповича и других великих музыкантов всего мира.
В «Кин-дза-дзе» есть номер – музыка инопланетян. Культура на планете, куда попали наши герои, находится в полном упадке, даже речь свелась к двум словам: ку и кю. И музыка, которую исполняют инопланетяне Уэф и Би (Леонов и Яковлев), должна быть очень примитивной и очень противной – примерно, как бритвой по стеклу скребут. Канчели написал мелодию. Я сказал, что годится, но надо упростить.
– Куда еще упростить? Тут и так полнейший примитив.
– Сделай еще примитивней.
Гия с омерзением сыграл упрощенный вариант на пианино.
– Так?
– Примерно.
На следующий день стали записывать музыку в студии.
Вызвали всего двух музыкантов. Великолепный пианист Игорь Назурук (я с ним все время работаю) искал неприятные звуки в синтезаторе, а скрипач старался плохо сыграть на скрипке.
– Ну, по-моему, противнее исполнить невозможно, – заключил Канчели. – Давайте писать.
Он очень страдал, слушая эту какофонию.
– Нет. Слишком нейтрально. Должно быть хуже, – сказал я и сам взял скрипку. Мое исполнение все признали таким омерзительным, что дальше некуда. Но чего-то все равно не хватало… И тут я увидел – в углу валяется старый ржавый замок. Попробовал – замок раскрывался с очень гнусным скрипом. Попросил скрипача поиграть на замке… Опять не то. Надо еще упростить мелодию.
– Тут и так всего четыре ноты осталось! – разозлился Канчели.
– Оставь две!
Канчели яростно почеркал по нотам. Сыграли.
– Вот уже тепло, – смилостивился я. – Но хотелось бы еще попротивнее.
Тут и смена кончилась.
А вечером в консерватории исполнялась Четвертая симфония Канчели. И на концерте, впервые слушая симфоническую музыку Канчели, я понял, что имею дело с большим композитором. Мне стало стыдно. Чем я заставляю его заниматься! На следующий день в машине, когда мы ехали на студию, я сказал Канчели:
– Гия, давай, пока мы пишем этот инопланетянский номер, ты посидишь в музыкальной редакции.
– Большое спасибо, – обрадовался Канчели. – Ты даже не представляешь, от какой муки ты меня избавил.
Приехали. Канчели сразу пошел в музыкальную редакцию, а я – в студию. Назурук и скрипач были уже на месте. Назурук извлек из портфеля кусок стекла и предложил поскрести бритвой по стеклу в буквальном смысле. Поскреб:
– Как?
– То, что надо! – обрадовался я.
– А что, замок отменяется? – спросил скрипач.
– Ни в коем случае! Играют все, плюс стекло.
– А кто же будет играть на стекле?
– Леночка.
Я попросил на стекле поиграть своего ассистента по актерам Леночку Судакову. Она начала скрести, но как-то не так. А потом ей вообще сделалось плохо от этого звука, она бросила бритву и убежала.
– Нужен музыкант, – сказал Назурук.
И я позвонил в музыкальную редакцию и вызвал Канчели.
И живой классик целую смену скрипел бритвой по стеклу.
У меня была собака Булька – керриблютерьер, веселый добродушный парень. Когда я работал дома – писал сценарии с Резо или Викой, – он обязательно приходил ко мне в кабинет, ложился у стола и слушал.
А вот пианино у меня не было и поэтому с Андреем Петровым и с Гией Канчели мы работали на «Мосфильме». И каждый раз, записав в студии музыку к фильму, я ее переписывал на кассету и дома прослушивал. Музыку Петрова Булька слушал спокойно, спал себе. А вот музыку Канчели… Пришли мы с Гией как-то раз ко мне после записи музыки, я поставил кассету – Булька поднял морду и тоненько завыл.
– Гия, смотри, Бульке не нравится, – сказал я.
– Если Бетховена на площади завести, толпе тоже не понравится, – сказал Канчели. – Булька у тебя с детства слушает всякую муру. Воспитал собаку на ширпотребе и примитиве.