аглядывали в глаза. Приходили сами, приносили детей, приводили своих, у своих тоже были соседи, бабушки, мамы, тети, двоюродные, совсем уже дальняя, на седьмой воде, кисельная родственная муть. Все, кому он помогал, все, кого вылечил, вылечил – и забыл. Просто пациенты. Спасибо, Иван Сергеевич, спасибо, спасибо, спасибо. Его имя расходилось, как круги по воде. Дальше, дальше, дальше, вопреки физике не затихая, а только набирая силу.
Огарев вдруг – впервые за свою практику – осознал, что может все. Действительно все. Достать любое оружие, скрыть следы любого преступления, он мог удариться в бега – и его бы прятали, мог раздобыть любой документ, одолжить сколько угодно денег, еще больше денег, наверно, мог не вернуть. Все что угодно. Сляпать фальшивку, сменить внешность, фамилию. Достать любую – действительно любую – вещь. За считаные часы. Он бы Кремль, наверное, мог обворовать безнаказанно, ну, может, и не безнаказанно, но его бы на руках носили даже в тюрьме. Даже на зоне нашлись бы его пациенты. Они были везде – раскланивались с ним в любом аэропорту, стояли на остановках, шли по улицам, подавали, слегка склонившись, баранину с розмарином, читали публичные лекции, приподнимались услужливо из правительственных кресел, бросали пульт управления страной, торопливо сдергивали пальцы с ядерной кнопки – чтобы пожать ему руку.
Иван Сергеевич! Вы меня помните?
Он не помнил.
Он не помнил.
Они ничего не смогли. Даже они.
Маля все равно умерла.
Ее не убили.
Она – сама.
Огарев все равно заставил возбудить дело. Начальник отделения, получивший в кратчайшие сроки столько взъелок и начальственных звонков, сколько не получал за двадцать лет своей насквозь порочной службы, готов был лично вышвырнуть – с какого там этажа, с девятого? значит, с девятого – любого, кто хоть слово мне еще. Хоть полслова. Сказано – ищем убийцу. Ну так ищем, хер ли тут с постными рожами сидеть! Все! Пошли все вон! Пшикал под язык нитрокор, ждал, когда изнутри по глазам ударит привычной тяжелой болью – значит, подействовало, значит, сейчас отпустит, значит, снова не в этот раз… В другой. Водка после нитроглицерина казалась теплой и мятной. М-мерзость… Наша служба и опасна, и трудна! – сочувственно рявкал мобильный, предвещая очередного генерала, обязанного доктору Огареву – хрен знает чем, лучше б он тебя прибил, а не вылечил, сука ты назойливая, прибил и хлорочкой присыпал, есть, товарищ генерал, нет, пока ничего определенного, так точно, буду держать вас в курсе. И чего они все названивают, гады, чего еще хотят? Да мне Огарев сына единственного – от единственной любимой женщины, от Наденьки, не от жены, да все же говорили – только операция, а Огарев за полторы тыщи рублей, да я ему полторы тыщи баксов в минуту пожизненно бы платил, я же сразу сказал – номер прямой запишите, и не дай бог какие проблемы, Иван Сергеевич, не дай бог только подумает кто-то плохое про вас…
А он даже не позвонил – сразу наверх скакнул.
Не удостоил.
Сука.
Так точно, говорю. Так точно. Под моим личным контролем все. Только нет там никакого убийства. Сама сиганула из окна. И чего только дуре еще не хватало?
До опера, на которого все в итоге и свалили, дело докатилось в совсем уже непотребном виде. Двадцативосьмилетний парень, рыхловатый, с обманчиво милым лицом, которому для того, чтобы показаться интеллигентным, не хватало только одного – беспомощности, он катался в Безбожный, тьфу ты, в Протопоповский, конечно, переулок как на работу. Бросал свеженькую «бэшку» у бордюра – наискосок, небрежно, как человек, который твердо знает, что через пару лет будет кататься на «лексусе». Центральный административный округ, чо. Слава богу, не дурак. Не пальцем деланный. Опер задирал голову, в тысячный раз осматривая нарядную многоэтажку и мысленно прочерчивая траекторию полета. 3 июля 2012 года около 17 часов 30 минут возле 14-этажного дома по адресу Протопоповский переулок, дом 10, обнаружен труп молодой женщины 1987 года рождения, проживающей в том же доме в квартире на 9-м этаже. Труп располагался около стены жилого дома на расстоянии трех метров. Следов на асфальте нет уже, разумеется. Смыло. Угловатый меловой контур, графика чьего-то ужаса и отчаяния, самый последний, самый быстрый посмертный портрет. Опер прикуривал, бережно баюкая в ладонях маленький огонек, – ему, чуть ли не единственному, плевать было на доктора Огарева, Огарев не лечил ни его, ни его родню, ни его знакомых. У опера вообще не было в этом городе родни, родня и Москва несовместимы. Холодечик, селедочка. Шашлычки на майские. Водочки выпьешь с шурином, а, Володь?
В Москве такого не бывает.
Опер тоже не верил в убийство – пока не встретился с Огаревым, добрый день, Иван Сергеевич, это Калягин из двадцать второго отделения, могу я с вами увидеться? Нет, это неудобно, лучше у меня в клинике. За час оба выкурили две пачки сигарет, причем на долю Огарева пришлось как минимум полторы. Здесь можно курить разве? Я думал… Огарев кивнул на бактерицидную лампу. Мне – можно. Опер быстро, привычно перескакивал с темы на тему, кружил по разговору, запутывая следы, подлавливая, будто пальпировал, искал внимательными пальцами больное место, ждал настороженно, где Огарев вскрикнет, напряжется, поморщится хотя бы, скрывая – что? Ну, допустим, боль. Очень характерный симптом. Знаете, как правильно определить локализацию боли у ребенка? На любой вопрос – где болит, ребенок отвечает – тут, до чего ни дотронься. Или вообще не умеет разговаривать. Или, еще хуже, безостановочно вопит, синий, страшный, весь состоящий, кажется, из одного восходящего, пузырящегося, нестерпимого крика.
От того места, которое действительно болит, ребенок попытается оттолкнуть вашу руку.
Огарев не попытался.
Все больше молчал. Да, нет, не знаю. Нужное – подчеркнуть. Белый халат, синие джинсы, кеды, веселенькие такие, как будто нарочно заляпанные разноцветной краской. Маля увидела на венской витрине, где-то в районе Ринга, заверещала от радости, потащила за руку в магазин. Смотри, какие потешные! Давай купим? Будешь ходить на работу. Ужасно, ужасно смешно! Опер пристреливался взглядом к кабинету: кушетка, раковина, кресло, похожее на зубодерное, стол, шкаф, какие-то непонятные приборы. Зверские даже на вид инструменты заботливо прикрыты салфеткой – отдыхают. Пяток мягких игрушек – странные какие-то, безобразные плюшевые комки. Наверно, чтоб дети не плакали, хотя от таких как раз точно заревешь.
Это что у вас?
Вирусы.
Не понял.
Огарев дотянулся до глазастого мохнатого шара – лилового, страшного, удобно посадил в ладонь. Начал, привычно приноравливаясь к уровню собеседника, – это вирус Эпштейна – Барр, довольно страшненькая, скажу я вам, штука, возбудитель инфекционного мононуклеоза. Американцы еще называют его – поцелуйная болезнь… Опер слушал разинув рот, как маленький, все-все понимая, точно так же, как они, сколько детей вышло отсюда, прижимая к груди не только новенький деревянный шпатель (доставался только самым смелым, кто не держал маму за руку и ни разу не заорал), но и настоящую драгоценность – будущую профессию, небольшую, неясную, самую первую мечту.
Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Врачом.
Огарев поперхнулся, игрушки тоже купила Маля, заказала в Америке, ну вот еще, в Москве вообще ничего нельзя покупать, тут все ненормальное, даже цены. Они сидели на полу, разбирая посылку, рылись, рассыпая пенопластовую крошку, в картонной коробке – смотри, папиллома человека. А это? Вирус гриппа. Ой, хорошенький какой, просто прелесть. А вот это – желтенькое, как солнышко? Герпес. Фу, я думала – он совсем другой. А вот этот, розовый? Она держала за хвост пружинкой свернувшуюся пучеглазую бледную трепонему. Это сифилис, дурочка, брось немедленно, сифилис-то мне зачем, я же педиатр! Ну мало ли, я подумала, а вдруг? И потом, он такой жалостный – смотри, какие глазки. Правда, милаха?
Горячая живая шея под расстегнутой рубашкой, горячий квадрат нагретого солнцем паркета, за ухом, под завитком, кожа всегда влажная и горчит от духов.
Опер вдруг понял, что Огарев впервые за встречу смотрит ему в глаза – прямо, без всякого выражения, словно через прицел.
Опера дважды убивали – и оба раза не было так страшно.
Он встал, изо всех сил пытаясь не суетиться, что ж, спасибо, что согласились встретиться, еще раз выражаю свои соболезнования, вот на всякий случай моя визиточка. Крепкая, шершавая от бесконечного мытья рука. Из города пока не уезжайте, хорошо? Огарев посмотрел непонимающе, словно впервые осознал, что в кабинете не один.
Не убийство, говорите? Очень даже убийство. Оч-чень даже!
Все последующие дни опер землю носом рыл, наизнанку выворачивался, чтобы вывести Огарева в главные подозреваемые. Не вывел. Алиби было железное – в момент происшествия гр. Огарев И. С. находился в итальянском визовом центре, штампы, квитки, посекундная тарификация, десяток свидетелей – его все запомнили, все всегда запоминали, опер до истерики довел девчонку, что принимала у гр. Огарева И. С. пакет документов, вот – видите, паспорта, билеты, бронь гостиницы, аренда машины, да нет же, это он был, я на сто процентов уверена, что он. Поний хвостик, прыщики, раздувшийся от слез носик. Дура. Опер подержал в руках два паспорта – с годовыми шенгенами, пожал плечам. Черт их всех только за границу таскает, как будто медом намазано. Сейчас бы удочки – да с мужиками на Волгу недельки на две. Тихо, хорошо. Плотва плещется. Рассвет.
Нет. Не он. Не Огарев. Да говорю же вам, товарищ подполковник, сама выпрыгнула. Отрубите мне яйцо на горячем песке – сама.
Отец Мали прилетел через неделю после ее. После того как она. После. Надо думать, дела государственной важности задержали. Решалкин хренов. Огарев открыл дверь, посторонился, пропуская. Это была его квартира, в конце концов. Не Огарева, а Малиного отца. Его. Он за нее заплатил. Огарев протянул руку, подержал в воздухе, ненужную. Потом опустил. Ну понятно. Примак. Призяченный. Влазень. Животник. Здравствуйте. Отец Мали не ответил, прошел куда глаза глядят – на кухню, разумеется. А где еще поговорить двум русским, простите, советским людям? Огромный. Заплывший по мощному костяку розовым, сытым жиром. Судя по раздавленным ушам, когда-то борец. Может, и сейчас тоже борец. Но точно не с преступным режимом. Скорее уж, за него. Лицо плебейское, рыжеватое. Белесые реснички. Разожравшийся бандит. В Москве таких почти не осталось. Выбили в девяностые. А в провинции, значит, выжили. Пригодились даже.