— Порядок, — заключил Харфекс. — А теперь, Осден, расскажите, что вам известно, и без утаек.
— Ничего мне не известно, — сказал Осден.
Он выглядел измученным и едва держался на ногах. Прежде чем он заговорил, Томико заставила его сесть.
— После трехдневного пребывания в лесу мне показалось, что я время от времени воспринимаю какие-то специфические аффекты.
— Почему же вы не доложили об этом?
— Думал, что свихнулся, как и вы все.
— В равной степени следовало доложить и об этом.
— Вы могли отозвать меня обратно на базу. Я бы этого не вынес. Вы же понимаете, что включение меня в состав экспедиции было серьезной ошибкой. Я не могу сосуществовать с девятью другими невротическими личностями в одном закрытом помещении. Я ошибался, поступая добровольцем в Особую Инспекцию, а Власти ошибались, зачисляя меня.
Никто ни слова не сказал, но Томико увидела, на этот раз совершенно определенно, как содрогнулись плечи и окаменело лицо Осдена, когда он улавливал мучительное для себя подтверждение.
— Да, помимо всего прочего, мне бы не дало вернуться на базу любопытство. Ладно, пусть у меня крыша поехала, но я бы не мог принимать эмпатические аффекты, не будь существа, от которого они исходят. И скверными они не были — тогда. Очень слабые. Едва уловимые, будто сквознячок в закрытой комнате, мерцание, подсмотренное краем глаза. Ничего определенного.
В эту минуту Осдена подбадривало внимание остальных: как его слушали, так он и говорил. Он находился в полной их власти. К нему проявляли антипатию — и ему приходилось быть отвратительным, над ним насмехались — и он становился нелепым, к нему прислушивались- и он превращался в оратора. Он беспомощно подчинялся тому, чего требовали эмоции, реакции, настроения других. А "других" здесь было семеро — слишком много, чтобы охватить всех сразу, приходилось постоянно переключаться с одной прихоти на другую. Он не мог войти в зацепление. Даже когда его вроде бы слушали, чье-то внимание блуждало: Оллеру, возможно, думала, что он некрасив, Харфекс выискивал скрытые мотивы его слов, сознание Аснанифойла, которое не могло подолгу концентрироваться на конкретном, уплывало к вечному миру чисел, а Томико безумела от жалости и страха. Осден стал запинаться. Он терял нить.
— Я… Думаю, дело в деревьях, не иначе, — сказал он и умолк.
— Дело не в деревьях, — отозвался Харфекс. — У них нервная система развита не больше, чем у растений, появившихся на Земле с Хайнским Пришествием.
— Как говорят на Земле, вы за деревьями леса не видите, — вставил, проказливо улыбаясь, Мэннон; Харфекс уставился на него. — Что вы скажете о корневых узлах, над которыми мы уже дней двадцать ломаем голову, ну-ка?
— А что о них говорить?
— Они, безусловно, являются соединениями. Соединениями между деревьями. Верно? Теперь давайте представим совершенно невероятное — вы ничего не знаете о строении мозга животного. И получили на исследование один аксон[18] или одну изолированную глиальную клетку. Смогли бы вы разобраться, что она из себя представляет? Поняли бы, что клетка обладает чувствительностью?
— Нет. Потому что она не обладает. Изолированная клетка способна к механистической реакции на раздражитель. И не более того. А согласно вашей, Мэннон, гипотезе, индивидуальные древовидные являются "клетками" своеобразного мозга, так?
— Не совсем так. Я просто обращаю ваше внимание на то, что все они соединены друг с другом как корневыми узлами, так и через зеленые эпифиты на ветвях. Связью невообразимой сложности и протяженности. Ведь корневые узлы есть даже у травовидных из прерий, верно? Я знаю, что способность чувствовать, как и разумность, нематериальна, ее не увидеть в клетках мозга и не извлечь оттуда методами анализа. Это некоторая функция связанных клеток. Это в каком-то смысле определенный вид соединения: соединенность. Материально она не существует. Я и не пытаюсь утверждать, что она существует. Я только полагаю, что Осдену, возможно, удалось бы описать ее.
И Осден прервал его заговорив, словно в трансе:
— Чувствительность без чувств. Незрячая, глухая, вялая, недвижная. С некоторой восприимчивостью к раздражению, реакцией на прикосновение. С реакцией на солнце, на свет, на воду, на вещества, содержащиеся в земле у корней. Непостижимая для сознания животного. Бессознательное пребывание. Осознание бытия без выделения объектов и субъектов. Нирвана.
— Тогда почему же вы принимаете страх? — тихо спросила Томико.
— Не знаю. Не могу понять, откуда бы взяться осведомленности об объектах, о других, какая-то непостижимая реакция… Но сначала была тревога, несколько дней. А потом, когда я лежал между теми двумя деревьями, и на их корнях была моя кровь… — Лицо Осдена заблестело от пота. — Она стала страхом, — сказал он пронзительным голосом, — только страхом.
— Если подобная функция существовала бы, — сказал Харфекс, — она была бы не в состоянии постичь самодвижущееся материальное существо, отреагировать на него. Она не в большей степени могла бы постичь нас, чем мы можем "постичь" Бесконечность.
— "Молчание этих бесконечных пространств ужасает меня", — прошептала Томико. — Паскаль постиг бесконечность. Через страх.
— Лесу мы могли показаться лесными пожарами, — сказал Мэннон. — Ураганами. Опасностями. Неукорененность должна представляться ему чуждой, страшной. И если он и есть сознание, то кажется более чем вероятным, что он мог узнать о присутствии Осдена, сознание которого — если только он не в обмороке — постоянно открыто для связи со всеми другими; Осдена, распростертого в страданиях и в испуге внутри него, а в сущности — в нутре его. Неудивительно, что им овладел испуг…
— Не "им", — сказал Харфекс. — Здесь не существо, не громадное создание, не субъект. Здесь в лучшем случае может быть только функция…
— Здесь есть только страх, — сказал Осден. Какое-то время они молчали, вслушиваясь в обступившее их безмолвие.
— Вы о том вырастающем у меня за спиной, которое я все время чувствую? — спросила подавленная Дженни Чонь.
Осден кивнул:
— Все вы чувствуете его, как бы глухи ни были. Эскуане хуже всех, у него ведь действительно есть определенные эмпатические способности. Он мог бы и передавать, если бы обучился, но уж слишком он слаб — он навсегда останется только медиумом, и ничем другим.
— Послушайте, Осден, — сказала Томико, — но вы-то можете передавать. Вот и передайте ему — лесу, страху вокруг нас, — передайте, что мы не причиним зла. И коль скоро он обладает или сам является неким аффектом, который в переводе на наши ощущения воспринимается как эмоция, не могли бы вы сделать обратный перевод? Отправьте сообщение: "Мы безвредны, мы настроены дружественно".
— Вам следует знать, Хаито, что никто не может отправить ложное эмпатическое сообщение. Нельзя послать то, чего нет.
— Но мы и в самом деле не злонамеренны и настроены дружественно.
— Так ли? В лесу, когда вы меня подобрали, вы испытывали дружелюбные чувства?
— Нет. Страх. Но страх — его, леса, этих растений, не мой собственный, верно?
— Какая разница? Это всё, что вы чувствовали. Да как вы не поймете, — Осден уже кричал, — почему я не выношу вас, а вы все — меня? Как вы не поймете, что я ретранслирую любую негативную или агрессивную эмоцию, которую вы испытываете ко мне, с первых же минут нашего знакомства? С благодарностью возвращаю вашу же враждебность. В порядке самозащиты. Вроде Порлока. Но у меня-то это действительно самозащита, автоматическая реакция, отработанная мной единственно для того, чтобы заместить первоначальную мою защиту, тотальный уход от окружающих. Проклятый замкнутый цикл, самоподдерживающийся и самоусиливающийся. Вашей исходной реакцией на меня была естественная неприязнь к калеке, теперь это, конечно же, — ненависть. Вы и сейчас не можете понять, о чем я? Этот лес-сознание передает теперь только ужас, а значит, единственное сообщение, которое я могу отправить, — ужас, ибо, подвергаясь воздействию ужаса, я ничего иного испытывать не могу!
— Что же нам тогда делать? — спросила Томико.
— Перенести лагерь, — не задумываясь, подсказал Мэннон. — На другой континент. Если растения-сознания есть и там, они заметят нас позже, чем заметил лес, а может быть, и вовсе не заметят.
— Что могло бы явиться существенным облегчением, — чопорно заметил Осден.
Остальные смотрели на него с вновь возникшим любопытством. Он раскрылся, они увидели его таким, каким он был, — беспомощным человеком, попавшим в ловушку. Может быть, они, подобно Томико, поняли, что ловушку эту, его бесцеремонный и жестокий эгоизм, соорудил не Осден, а они сами. Это они построили клетку и заперли его там, а он, как обезьяна в зверинце, швырялся из-за прутьев отбросами. Кто знает, каким бы он предстал теперь перед ними, прояви они при встрече с ним доверие, найди в себе достаточно сил, чтобы попытаться полюбить его.
Никто из них не оказался на это способен, а теперь уже слишком поздно. Будь у нее время и возможность уединиться с Осденом, Томико могла бы исподволь выпестовать неспешное созвучие чувств, основанные на доверии согласие, гармонию; но времени не было, они должны были выполнять свою работу. Да и пространства не было — достаточного, чтобы сотворить такую-то громаду, вот и приходилось обманываться симпатией, жалостью — убогими заменителями любви. Ей даже и это заметно прибавляло сил, но ему было слишком мало. А ведь могла бы она прочесть на этом освежеванном лице, в какое бешеное возмущение приводит его не только любопытство остальных, но и ее, Томико, жалость.
— Пойдите прилягте, рана опять кровоточит, — сказала она, и он послушался.
На следующее утро они уложились, расплавили каркасный склад и жилой купол, подняли "Гам" на механической тяге и пролетели на нем полвитка над Миром 4470, над красными и зелеными землями, над множеством теплых зеленых морей. Выбрали подходящее место на континенте "Г": прерия, двадцать тысяч квадратных километров колышущихся под ветром травообразных. В пределах сотни километров никаких лесов, а на самой равнине ни отдельных деревьев, ни рощ. Растениевидные были сосредоточены в крупных, не связанных друг с другом одновидовых колониях, за исключением каких-то вездесущих крохотных сапрофитов и споровых. Люди напылили на каркас сооружений холомелд и к вечеру тридцатидвухчасового дня вселились в новый лагерь. Эскуана все еще спал. Порлока на всякий случай снова накачали успокаивающим, но остальных переполняла бодрость. "Здесь можно свободно дышать!" — не уставали они говорить.