Почти ничего не соображая, Пётр Поликарпович сложил обратно в мешок продукты, обнял его и, прижав к животу, лёг на нары, отвернулся лицом к стене. Весь день он так лежал, и никто не решился его потревожить. Это был какой-то столбняк души, ступор, оглушение. Он ничего не чувствовал, не мог ни о чём думать. И только сердце вдруг болезненно сжималось, и тогда он становился маленьким и невесомым, а всё вокруг исчезало, растворялось без остатка, делалось неважным.
Глубокой ночью, когда все уже спали, он пошевелился. В тусклом свете мерцающей лампочки поднялся с нар и стал медленно развязывать мешок. Достал белый носовой платок и долго на него смотрел. Лицо его приняло задумчивое выражение. Он придвинулся к прямоугольному столику, намертво привинченному к полу между нарами, и приступил к осуществлению задуманного.
Через два часа всё было готово. На столе лежал платок, а на платке были начертаны кровью стихи. Он писал их сразу в готовом виде – так, как редко кто пишет. Строчки эти рвались из его кровоточащего сердца. Если бы он не выпустил их на волю, то, наверное, умер бы этой ночью. Или сошёл с ума. А так – он словно вынул из себя тяжкий груз, и ему стало легче, спокойнее, словно он сделал что-то важное, без чего нельзя дальше жить.
Вот эти стихи, написанные кровью сердца – в самом прямом и непосредственном смысле этого слова:
Страшно в поле завывает вьюга,
Даже зверю стужа невтерпёж,
Ну а ты, несчастная подруга,
С кошельком по городу бредёшь.
Проклиная жизни неудачи,
Вспоминая горько о былом,
Ты несёшь в тюрьму мне передачу,
Утираешь слёзы рукавом…
Ты бледна, с поблёкшими щеками,
Сторонишься робко от людей,
И земля колышет под ногами
У тебя, как лодка на воде.
Ты боишься встретить по дороге
Пошляков, изменчивых друзей.
Знаю я, пережила ты много
За меня, себя и за детей…
Неспроста глаза твои увяли,
Впала грудь и покривился стан,
И того гляди – тебя повалит
На сугроб свирепый ураган…
Ты несёшь в душе печаль и муку
И бесплодно веришь третий год,
Что спасёт меня десяток луку,
Если смерть голодная придёт.
Да, ты права, я безнадёжно болен
И вижу смерть над бедной головой,
Но ведь тебе не легче на воле,
Среди толпы бездушной и чужой…
Напрасно в ней ты ищешь человека,
Где всё трепещет рабски и молчит,
Где негодяй слывёт героем века
И где подлец о честности кричит…
Злобно в поле завывает вьюга,
Тёмный сумрак виснет над тюрьмой,
В этот час, любимая подруга,
Ты бредёшь, разбитая, домой…
Целый день, растрачивая силы,
Надо было очереди ждать,
Чтоб махорку и кусочек мыла
Для меня как милость передать…
Бросив взгляд на окна под щитами,
Ты, конечно, вспомнила кладбище
И ушла, облитая слезами,
Одинокой, немощной и нищей…
А дома чахнут, голодая, дети.
Сквозь пургу ты слушаешь их вой.
Эх, жена, несладко жить на свете
Одинокой горькой сиротой…
И это было всё, что он мог подарить своей жене. Не думал он, что когда-нибудь напишет что-то подобное. И она не думала, что ей будут посвящены столь жуткие строчки, да ещё написанные кровью, в тюрьме. Это было самое невероятное событие, какое только она могла ожидать. Но чего в жизни не бывает? Каких сюрпризов она не преподносит? И сколько ещё было таких «сюрпризов» в те жуткие годы?
Этот платок с кровавыми письменами пережил и автора, и его жену, и даже дочь его. Переживёт он и всех читающих эти строки! Видно, таково свойство сокровенного слова – жить вечно, невзирая ни на что. Таков неубиваемый посыл души – этого божественного огня, который каждый из нас несёт во мраке бесконечной ночи. От огня иногда отскакивают искры, и тогда родятся бессмертные стихи, тогда говорятся заветные слова, которые повторяются потом бессчетное число раз на всех континентах, на всех языках и во все эпохи, какие есть или будут.
Клуб железнодорожников располагался на левом берегу Ангары, сразу за высоким крутояром, с которого открывался дивный вид на реку и на весь правый берег – с него и начинался Иркутск три века назад. Теперь весь правый берег был плотно застроен, там теснились многоквартирные дома и высились монументальные здания, в которых обитала власть – партийная, советская, военная и милицейская (включая все тюрьмы, огромный следственный изолятор и управление НКВД). Зато левый берег напоминал одну большую деревню. На его террасах и склонах теснились сплошь одноэтажные деревянные домишки. Дороги всё немощёные, обсаженные тополями и кустами акации. В клубе железнодорожников (тоже деревянном, одноэтажном) уже второй год работала жена Петра Поликарповича. Уборщицей она пробыла недолго. Положение её со временем выправилось, и уже не было нужды скрывать свою фамилию. Однажды она набралась духу и показала паспорт заведующему клубом, рассказала о своих мытарствах. Заведующий – мрачный долговязый мужчина – тут же оформил её счетоводом, а тряпку и швабру велел сдать завхозу. Жить после этого стало чуть легче, но всё равно было трудно. Не было никакого просвета, никакой цели впереди. Будущее казалось мрачным и ненужным.
Но что-то всё равно менялось в этом беспросветном существовании. Нынешняя весна была уже не та, что прошлая. Стало немного легче с продуктами. Работа уже не отнимала столько сил. И вдруг – как гром среди ясного неба – ей разрешили сделать передачу мужу в тюрьму! Тут даже и не в передаче было дело. Главное: её Петя всё-таки жив! Два года у неё не брали ни передач, ни записок. Был человек – и нету. Почему ж нельзя с ним поговорить? Просто удостовериться, что он жив, что его не услали в дальние дали, откуда не возвращаются. Что не лежит в сырой земле с простреленным черепом.
Ну а ей несказанно повезло. Её муж не сгинул бесследно, как множество других людей! Не зря она верила в него. И не напрасно отправляла письма во все инстанции.
Несколько дней она ходила сама не своя. Всё представляла, как Пётр достанет из мешочка нехитрую снедь, развернёт и прочитает записку. Хоть ей и сказали, что ничего писать нельзя, но она всё-таки рискнула – запрятала записку на самое дно, в складки.
Было это пятнадцатого марта. А через неделю, двадцать второго, к ней в клуб пришёл человек с пепельным лицом и печальными глазами. Он вызвал её в коридор и сообщил, уводя взгляд, что он только вчера вышел из тюрьмы и что он сидел в одной камере с её мужем.
Светлана ахнула. Так и впилась взглядом в этого человека. А он всё отворачивался и куда-то страшно спешил, говорил, что ему некогда и что он должен передать ей от мужа какой-то предмет. Вдруг вынул из кармана скомканную тряпицу и протянул ей. Она взяла, стала со страхом разворачивать и вдруг увидела тот самый платок, который положила в мешочек неделю назад. Но что это? На платке были какие-то красные пятна, а ещё – каракули – тоже все красные и отчего-то страшные. Она подняла помертвевший взгляд на незнакомца. Тот понял её состояние.
– На платке стихи вашего мужа. Это он кровью написал. Просил сказать, что посвятил их вам. И ещё велел их никому не показывать, ни одной живой душе.
Светлана рывком приблизила платок к глазам. Сердце сильно забилось, слёзы застилали взор. Она чувствовала подступающий к сердцу ужас. Пыталась прочесть слова, но ничего не могла разобрать.
– Вы не волнуйтесь! – с досадой произнёс мужчина. – С вашим мужем всё хорошо… более или менее. Он содержится в относительно нормальных условиях. А стихи он написал позавчера ночью. Там это запрещено. Не дают ни бумаги, ни карандашей. Вот он и использовал этот платок. Ну и кровь свою вместо чернил, это тоже так… бывает.
Светлана наконец пересилила себя. Главное – Пётр жив. Всё остальное потом, после.
– Не уходите, прошу вас, – произнесла она умоляюще. – Я сейчас отпрошусь, и мы пойдём ко мне домой. Я вас чаем угощу, вы мне всё расскажете про Петю. Как он там? Ведь его скоро выпустят, как и вас?
Мужчина опустил голову.
– Вы меня извините, но я мало что знаю. Меня перевели в камеру к вашему мужу всего за три дня до освобождения. До этого я сидел в другом корпусе. Обстоятельств его дела я не знаю. Он просил только сказать, что очень любит вас и дочь и что он ни в чём не виноват. Его оклеветали, но он честный человек и будет держаться до конца. Вы должны верить в него! Так он и просил передать, слово в слово. А ещё велел отдать вам платок со стихами. Я ему не мог отказать. Хотя вы понимаете, что это очень рискованно. И для меня, и для вас, и для вашего мужа тоже.
– Рискованно? Но почему?
Мужчина не захотел объяснить.
– Простите, но мне действительно нужно идти.
– Скажите хотя бы, как вас зовут? – воскликнула Светлана. – Где вас можно будет найти?
– Этого не надо, – ответил он. – Я сегодня уезжаю. Навсегда. Вам не нужно знать моего имени. Очень прошу: никому не говорите о моём приходе и об этом платке. Я уже сказал: всё это очень и очень серьёзно. Вы не представляете…
И не дожидаясь ответа, он пошёл по коридору к выходу. Светлана бросилась за ним.
– Но погодите, позвольте я провожу вас, хотя бы немного. Скажите мне ради бога, как себя чувствует мой муж. В чём его обвиняют? Ведь я совершенно ничего не знаю!
Мужчина всё шёл, склонив голову. Видно было, что он торопится уйти. Но в какой-то момент словно устыдился своего малодушия. Он приостановился и молвил, обернувшись:
– Ну хорошо, идите рядом. Только не горячитесь. Мне сейчас нужно на вокзал. Можете проводить меня до поликлиники, а дальше я пойду один. Я вам расскажу, что знаю. Хотя я уже сказал, что вашего мужа впервые увидел три дня назад. О его деле мы с ним не говорили. Это там не принято. А выглядит он… ну, как и все там. Вы понимаете, что это не курорт.
– Да-да, конечно, я всё понимаю. Просто у нас тут ходят всякие слухи… что людей там жестоко избивают, а некоторых, – Светлана быстро оглянулась и произнесла шёпотом, – некоторых расстреливают прямо в камерах. А трупы куда-то увозят и прячут.