ой Кухни.
Из бессветия вылетает попугай и с важным видом направляется ко мне. Здесь мы одного роста. Непривычно и страшно видеть птицу таких габаритов — пернатого динозавра с клювом, способного в один присест откусить мне голову. Он оглядывает меня со своей вечной ухмылкой и, похоже, доволен моим безвыходным положением.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает он.
— Как будто я жду, чтобы кто-то высосал из меня кровь, — пытаюсь сказать я, но получается только: — Жду.
Попугай смотрит на что-то за моим плечом. Я пытаюсь обернуться, но не могу пошевелиться.
— А вот и хоботок! — произносит птица.
— Какой еще хоботок? — спрашиваю я, запоздало понимая, что лучше бы не знать.
— Он ужалит тебя. Ты почувствуешь только боль от укуса, а потом заснешь.
И правда — меня сильно и больно жалят. Я не могу сказать, куда именно — в спину? в бедро? в шею? Потом я понимаю: всюду одновременно.
— Ну вот, не так уж и больно, а?
Я даже не успеваю как следует испугаться, когда яд начинает действовать и мне становится наплевать. Вообще на все. Я вишу в абсолютной гармонии с миром, и меня медленно поглощают.
39. Созвездие «Скантрон»
У нас контрольная по естествознанию, к которой я впервые в жизни не готовился. Мне приходит в голову, что мне не надо ее писать, потому что я знаю больше учителя. Гораздо больше. Я знаю вещи, которых нет в учебнике. Мне понятно устройство любого организма вплоть до клеточного уровня. Потому что я до этого додумался. Я знаю, как устроена Вселенная. Меня распирает от знаний. Как можно держать столько всего в голове и не взорваться? Теперь-то понятно, откуда все эти головные боли. Я не могу описать словами свои знания. Слова бесполезны. Зато я могу нарисовать. Уже пробовал. Но нужно понимать, кому можно показывать, что я знаю, а кому нет. Не все хотят, чтобы знания распространялись.
— У вас сорок минут. Пожалуйста, рассчитывайте свое время.
Я хмыкаю. В словах учителя есть что-то смешное, но я не могу объяснить, что именно.
Едва получив бланк «Скантрон»[2] и пробежав его глазами, я понимаю, что на бумаге не настоящий тест. Истинное задание лежит где-то глубже. То, что я не могу сконцентрироваться на вопросах, ясно указывает, что нужно искать другой смысл.
Я беру карандаш и начинаю закрашивать кружочки на бланке — и мир исчезает. Время исчезает. Я нахожу в рядах одинаковых кружочков скрытые взаимосвязи. Вот он, ключ ко всему! И вдруг…
— Карандаши на стол! Время вышло. Сдавайте работы.
Сорок минут прошли незаметно. Я оглядываю обе стороны бланка и вижу невероятные созвездия, которых не найдешь на небесах и в которых больше смысла, чем в звездах нашего неба. Осталось только, чтобы кто-то соединил точки.
40. Ад на плаву
Девочку с голубыми волосами назначили хранительницей сокровищ и выдали ей сундук торговых деклараций с затонувших кораблей. Ее задача — читать их в поисках сведений об ожидающих нас сокровищах, отыскивая их в списках грузов. Кажется, не так уж и плохо, вот только все страницы разорваны на мелкие клочки и их надо еще склеить. Бедняжка трудится над этим день и ночь.
Пухлый парень, которого теперь все зовут сказителем, пытается почерпнуть хоть что-нибудь из огромного фолианта, который капитан ему всучил. Увы, вся книга написана рунами языка, который мне кажется либо мертвым, либо вымышленным.
— Это ад на земле! — заявляет расстроенный сказитель. Попугай, успевающий слышать что угодно чуть ли не до того, как это звучит вслух, поправляет: поскольку земли даже с вороньего гнезда не видно, лучше было бы назвать ситуацию «адом на плаву».
Девочка в ошейнике отвечает за поднятие боевого духа — что странно, сама-то она всегда мрачнее тучи:
— Мы все умрем, и это будет больно, — не раз повторяла она, хотя каждый раз ей удавалось подобрать новый синоним. Тоже мне боевой дух.
Парень с мешочком костей неплохо навострился предсказывать будущее. Он повсюду таскает останки попугайского папаши, готовый по первому слову капитана разложить их и выдать пророчество.
Повелитель костей признается мне, что большую часть предсказаний он выдумывает, но говорит достаточно туманно, чтобы ему поверил каждый, кому этого действительно хочется.
— Почему ты так уверен, что я тебя не выдам? — интересуюсь я.
Он улыбается:
— Я легко могу напророчить, что матрос, которому на роду написаны слава и богатство, швырнет тебя за борт.
После чего, конечно, дни мои сочтены. Должен признаться, этот парень не дурак.
Штурман занят тем же, чем и всегда. Прокладывает курсы и ищет, чему бы довериться, чтобы добраться до впадины и вернуться назад.
— На тебя у капитана особые планы, — говорит он мне. — Думаю, тебе понравится. — Потом он каким-то образом в четыре шага делает из «особых планов» «опухшие гланды» и начинает обеспокоенно ощупывать свое горло.
— Ты, мой дерзкий двоечник, — говорит мне капитан, — будешь нашим придворным художником. — (Одно упоминание оценки заставило мой лоб заболеть с новой силой. Хорошо, что на корабле нет ни одного зеркала, так что я хотя бы не вижу клейма.) — Твоя задача — вести бортовой журнал в картинках.
— Капитан предпочитает рисунки словам, — шепчет мне на ухо штурман, — потому что не умеет читать.
41. Ничего интересного
Я знаю, что должен ненавидеть капитана всей душой, и все-таки не могу. Не знаю, почему. Причины, должно быть, зарыты на глубине Марианской впадины — они явно скрываются там, куда свет-то попадает, только если принести его с собой, а у меня с ним сейчас туго.
Я стою у борта и вглядываюсь в морские глубины, гадая, какие загадки они таят. Поглядев на волны достаточно долго, я начинаю видеть в них узоры. Повсюду в воде глаза — изучают и судят меня.
Попугай тоже смотрит на волны. Он важно приближается ко мне по перилам.
— «Загляни в бездну, и она заглянет в тебя», — произносит птица. — Будем надеяться, что бездна не найдет ничего интересного.
Несмотря на неодобрение капитана, я исправно дважды в день поднимаюсь в воронье гнездо, пью свой коктейль и общаюсь с другими матросами — хотя, глотнув из стакана, они, как правило, становятся не очень-то разговорчивыми.
Сегодня море похоже на американские горки, разве что без петель и разворотов, и воронье гнездо раскачивается вместе с мачтой из стороны в сторону, как метроном. Как бы я ни старался держать коктейль покрепче, он плещется в стакане, изредка капая на пол и исчезая в щелях между досками.
— Знаешь, он ведь живой, — говорит артиллерист — ответственный за корабельную пушку обветренный матрос, чьи руки испещрены отвратительными татуировками. — Он живой и хочет есть. — Тут я понимаю, что голос исходит не изо рта матроса, а от одного из черепов на его руке. Того, что с игральными костями вместо глаз.
— Кто живой? — обращаюсь я к татуировке. — Корабль?
Череп качает головой:
— Деготь, на котором все держится.
— Им же просто конопатят щели! — удивляюсь я, и все черепа хохочут.
— Давай, успокаивай себя, — произносит обладатель игральных костей. — Но если ты как-нибудь с утра недосчитаешься пары пальцев на ноге, имей в виду: он попробовал тебя на вкус.
42. Дух битвы
Посреди ночи я пробираюсь на бушприт, стараясь не встретиться с несущими вахту матросами. На этот раз я специально соскальзываю с хорошо отполированного бруса, и прекрасная дева — корабельная статуя — ловит меня, как я и ожидал. Сначала она держит меня за запястья, потом подтягивает повыше и обнимает своими деревянными руками. Хотя ничто, кроме ее объятий, не отделяет меня от пучины морской, почему-то здесь мне гораздо спокойнее, чем на борту.
Сегодня море спокойно. Только редкая зыбь окутывает нас легким солоноватым туманом. Статуя обнимает меня, и я рассказываю ей все, что узнал:
— Капитан верит, что ты приносишь удачу и способна очаровать морских чудищ.
— Удачу? — фыркает она. — Я не очень-то удачлива, раз торчу на носу и сношу все удары, которые море на меня обрушивает! А чудовищ может очаровать только их собственное туго набитое брюхо, уж поверь мне.
— Я просто передаю тебе его слова.
Мы оседлали волну: корабль взмывает вверх и опадает. Дева сжимает меня так крепко, что мне не приходится держаться самому. Я провожу рукой по ее волосам из тикового дерева.
— У тебя есть имя? — спрашиваю я.
— Каллиопа. В честь музы поэзии. Мы не встречались, но, говорят, она прекрасна.
— Как и ты.
— Будь осторожен, — предостерегает статуя с легчайшим намеком на улыбку. — Лесть может заставить меня разжать руки — и что с тобой станет?
— Намочу штаны. И не только, — ухмыляюсь я в ответ.
— А у тебя имя есть? — спрашивает она.
— Кейден.
— Красивое имя.
— Обозначает «дух битвы», — замечаю я.
— А на каком языке?
— Понятия не имею.
Она смеется, я тоже. Кажется, сам океан улыбается, причем ни капельки не насмешливо.
— Согрей меня, Кейден, — шепчет Каллиопа. Ее голос похож на нежный скрип тоненькой веточки. — У меня нет собственного тепла, разве что от солнца — а солнце за полмира отсюда. Согрей меня.
Я зажмуриваюсь и источаю тепло. Мне так хорошо, что даже плевать на занозы.
43. Кабуки
— Ты знаешь, зачем тебя сюда вызвали? — спрашивает школьный психолог, мисс Сиссель. Все ученики обожают называть ее по фамилии, потому что она забавно звучит.
Я пожимаю плечами:
— Поговорить с вами?
Она вздыхает, понимая, что разговор будет долгим:
— Да, но ты понимаешь, почему тебе надо со мной поговорить?
Я храню молчание: чем меньше я скажу, тем больше у меня контроля над ситуацией. Хотя у меня так дергаются колени, что говорить о контроле просто смешно.
— Ты здесь из-за контрольной по естествознанию.
— А, это… — Я опускаю взгляд и тут же понимаю, что психологу нужно всегда смотреть в глаза, а то она найдет в этом какой-нибудь застарелый комплекс. Я снова гляжу ей в лицо.