— Бог тебе в помощь! — произносит капитан. Я отвязываю шлюпку и отплываю.
Я гребу к пугалу под ритмичный скрип уключин. Я не выпускаю из виду корабля: грести положено спиной вперед. Судно быстро удаляется. Тяжеленная медная громадина кажется теперь игрушечной лодочкой. Капитана уже не разглядеть.
Наконец моя лодка подплывает к пугалу. Признаться, я ждал, что под ним окажется плавучий буек, но деревянный шест в самом деле уходит в глубину — возможно, до самого дна, почти на семь миль вниз. Еще ни одно дерево не выросло настолько, чтобы можно было из него вырубить такой шест. Торчащую из воды палку на фут облепили ракушки и прилипалы, едва не доставая до ботинок пугала. Его джинсы и клетчатая фланелевая рубашка явно не к месту в тропическом климате. Хотя о чем это я? Здесь все не на месте.
На нем соломенная шляпа моего папы, а вместо носа — сломанный каблук маминой красной туфли. Глаза ему заменяют огромные синие пуговицы с желтого пальто Маккензи. Ели снять пугало с шеста, пойдет ли оно по воде, как Каллиопа? Скрыто ли в нем что-то большее, чем ткань и набивка? Есть только один способ узнать это:
— Ты умеешь говорить, — спрашиваю я, — или ты все-таки просто пугало? — Оно не спешит с ответом, и я начинаю чувствовать себя дураком. Может быть, мне придется сидеть в тени этой распятой фигуры до скончания времен. Потом ее голова с тихим шелестом ткани поворачивается ко мне и синие пуговицы начинают медленно вращаться, как окуляры наводящегося на резкость бинокля.
— Ага, все же добрался, — произносит пугало, как будто знает меня и давно ждет. Его голос звучит глухо, но громко, соткан из множества оттенков, как хор шепотков.
Я пытаюсь унять стучащее сердце.
— Ну да, добрался. Что теперь?
— Ты хочешь достигнуть дна. Есть много способов. Можешь, например, привязать к ноге якорь — наверно, тоже утянет на самое дно.
— Но я же утону!
Пугало пожимает плечами, насколько ему это удается:
— Да, но на дне-то ты окажешься!
— Я бы предпочел добраться туда живым.
— А, — кивает пугало. — Тогда другое дело.
С этими словами оно замолкает и снова смотрит в никуда. Воцаряется неловкое молчание. Мне кажется, что фигура на шесте потеряла ко мне всякий интерес, но потом я понимаю, что она просто ждет моих действий, хотя и непонятно, что я должен делать. Чтобы предпринять хоть что-то, я подгребаю вплотную к пугалу и привязываю шлюпку к его шесту, давая понять, что не отступлю. Я тоже умею ждать. Из кармана его рубашки выползает маленький крабик, рассматривает меня и прячется обратно.
Пугало наклоняет голову. На ткани его лица появляется задумчивое выражение:
— Сейчас будет водоворот.
Я поднимаю взгляд: да, по небу плывут кучевые облака, но ничто не предвещает шторма.
— Ты уверено?
— Вполне.
Тут гладкое, как стекло, море приходит в движение.
Справа от меня начинается какое-то волнение: что-то выбралось на поверхность. Я вижу его только мельком: острая стальная чешуя, извивающееся змеиное тело. Я хорошо знаю это создание. Змей Бездны нарезает круги вокруг нас, и мне страшно. Он ускоряется, и, кажется, море повторяет его движения и тоже закручивается спиралью. Вокруг шеста появляется воронка, и веревка, которую я к нему привязал, натягивается. Под водяной спиралью я вижу алый пылающий глаз змея. Он порабощает, как глаз капитана. Видит все, как глаз попугая. Он — все глаза, которые наблюдали за моей жизнью и выносили суждение.
— Сейчас будет водоворот, — повторяет пугало. — Поищи, где укрыться.
Но укрыться негде, и оно прекрасно это знает. Змей ускоряется. В воронке вокруг шеста видно еще больше морских организмов, построивших на нем свой собственный вертикальный риф. Волны качают шлюпку, а веревка елозит о наслоения ракушек и начинает перетираться.
Когда шлюпка отрывается от шеста, я спрыгиваю с нее и цепляюсь за ноги пугала. Несчастную лодчонку затягивает в водоворот, и деготь, на котором она держится, вытекает из нее, как разлившаяся нефть. Шлюпка разваливается на медные доски. В воде плавает и кое-что еще. Я вижу кусочки промокшего пергамента и яркие перышки — вода перемешивает их с черной жижей, как ингредиенты какого-то нового коктейля.
Не отпуская ног пугала, я гляжу вниз, и меня охватывает головокружение. Воронка углубляется с пугающей скоростью, и водоворот уходит вглубь, пока подо мной не появляется бесконечный туннель. Вода ревет мне в уши, как товарняк. От соленых брызг уже мутит.
Пугало произносит:
— Если хочешь спуститься, тебе пора.
Все это время я думал только о том, как бы удержаться.
— Подожди, ты хочешь сказать…
— Если ты не передумал насчет якоря, конечно.
При одной мысли о том, чтобы рухнуть вглубь водоворота, я залезаю пугалу на плечи и вцепляюсь в него изо всех сил.
Если я решусь, ничего уже не изменить. Нет ни страховки, чтобы замедлить падение, ни камеры, чтобы хотя бы запечатлеть его. Никто не поймает меня у самого дна, чтобы отправить восвояси. Но я должен это сделать. Должен довериться силе тяготения. За этим я сюда и плыл. Я заполняю голову мыслями, которые до сих пор помогали мне идти вперед. Думаю о родителях и их пугающей беспомощности. Думаю о штурмане и его жертве. Думаю о сестре, понимающей, что крепости из картонных коробок могут стать слишком настоящими, и о капитане, который отравлял мне жизнь и все же готовил к этому моменту. Я пройду крещение глубиной. Конечно, попугай назвал бы это величайшим поражением. Ну что ж, если это провал из провалов, я готов провалиться с достоинством.
— Только не наткнись на шест, — наставляет пугало. — На этом прощай.
Я ныряю в воронку, готовый наконец познать неведомые глубины Бездны Челленджера.
153. Вечное «никогда»
Есть книги, которых я не дочитаю, игры, которых я не пройду, и фильмы, которых я не досмотрю. Никогда.
Бывает, что мы сталкиваемся с этим «никогда» нос к носу, и оно поглощает нас.
Однажды я попытался с ним бороться — когда понял, что вполне могу никогда больше не услышать некоторых песен из моего же собственного телефона. Я сел за компьютер и собрал все в один большой плейлист. Там было три тысячи шестьсот двадцать восемь песен — двести двадцать три и шесть десятых часа музыки. Я слушал его несколько дней, но потом потерял интерес.
А теперь я оплакиваю — песни, которым никогда больше не раздаться в моих ушах, слова и истории со страниц, которых я никогда не открою. Я оплакиваю свой шестнадцатый год жизни. Теперь, отныне и до конца времен, я не смогу прожить его так, как нужно. Отмотать и пережить заново, без капитана, попугая, таблеток и Белой Пластиковой Кухни, с ее урчащими животами без шнурков на ботинках. Звезды погаснут и Вселенная перестанет существовать, прежде чем я получу этот год назад.
Вот какая гиря прикована к моей ноге, и она куда тяжелее любого якоря. С этим-то вечным «никогда» мне и предстоит сразиться. Я до сих пор не знаю, исчезну ли в нем или найду способ спастись.
154. Бездна Челленджера
Я падаю в воронку глубиной почти семь миль. Я расправляю руки, как крылья, и отдаюсь падению. Вокруг бушует океан, не переставая закручиваться спиралью вокруг похожего на червоточину воздушного столба.
Сквозь стену воды я вижу, как бок о бок со мной плывет по спирали Змей Бездны — преследует меня, как раньше преследовал корабль. Я жду, что он бросится и поглотит меня, но он не спешит это делать. Небо и солнце превратились в крохотную точку над головой, и все вокруг окрашено в темно-голубые тона. Сколько еще я пролечу, прежде чем вода почернеет и я окажусь в полной темноте?
Чтобы долететь до дна впадины, нужно три с половиной минуты, но я падаю гораздо дольше. Кажется, уже много часов. Время измерять нечем, но, судя по тому, как у меня закладывает уши, давление растет. Сколько атмосфер давит на меня сверху? Ни один барометр не смог бы этого измерить.
— Все, кто хвалился, что видел дно, лгут, — сказал капитан. Теперь я понимаю, что это правда.
Потом внизу возникает ужасное зрелище — значит, дно близко. Из водяного туннеля торчат обломки кораблей. Я налетаю на кончик мачты, и он обламывается. Я проваливаюсь сквозь изорванные остатки парусов, которым не удается меня удержать, и наконец вязну в сером иле, которым устлано дно мира. Ил похож на старый добрый деготь, пришедший сюда умирать.
У меня все болит, но ничего не сломано. Паруса не поймали меня, но замедлили падение. Я поднимаюсь на ноги, стараясь, чтобы колени не подгибались.
Я сделал это! Я на дне!
Водоворот по-прежнему бушует, но в его сердце простирается мокрый лунный ландшафт ярдов в пятьдесят шириной. Я с изумлением замечаю разбросанные то тут, то там кучки золота и бриллиантов. Все сокровища стремятся на дно мира. Вот они, богатства Бездны Челленджера!
Я ошеломленно брожу из стороны в сторону, с трудом вытаскивая ноги из ила.
Раздается звон монет — за мной наблюдают. Кто-то маленький неловко пытается перелезть через горку сокровищ. Он размером с маленькую собачку, но ходит на двух лапах. Его туловище нездорово-розового цвета. У него маленькие ручки, но нет кистей. Я не узнаю, кто передо мной, пока он не произносит:
— Справедливое вознаграждение, справедливое вознаграждение… Чего же тут справедливого?
Это попугай, или его призрак, или его не нашедшие покоя останки, или что-нибудь еще в этом роде. Без единого пера он выглядит тощим и жалким, как цыплята из супермаркета. Из раны от пули что-то течет, но это не кровь. Мгновение спустя меня озаряет: это оранжевое желе. То самое, с кусочками ананаса.
Я приближаюсь к нему, собираясь немного позлорадствовать. Капитан был прав, птица — нет. Я сделал правильный выбор и имею право как следует покапать ему на мозги. Но попугай смотрит на меня своим единственным глазом с таким сожалением, как будто это я сделал ошибку.
— Я так и думал, — произносит он. — Можно подвести лошадь к водопою, можно даже заставить ее сделать глоток. Но пить ли дальше — уже ей выбирать, ей выбирать, и проиграть, и проиграть.