владельца). Ее круглая стеклянная корона, венчающая длинный гладкий бетонный шпиль, выглядит впечатляюще. Лифтер утверждает, что тут самый быстрый лифт западной цивилизации. В этом городе все помешаны на лифтах!
В четырехэтажной короне расположены вращающийся ресторан и бар с живой музыкой. Посетители сидят в бархатных креслах и потягивают отсвечивающие неоном коктейли, от которых, кажется, исходит радиация. А еще здесь оборудовано что-то вроде парка развлечений. Один из аттракционов предлагает вам прицепиться к тросу и пролететь сто восемь этажей практически в свободном падении, не прихватив с собой вниз даже матраса. Зато с вами едет камера и записывает вашу предполагаемую попытку самоубийства, чтобы вы могли потом пережить эти восемь с половиной секунд в уюте и безопасности своей гостиной.
— Как вы на это смотрите? — спрашивает папа. — И никакой очереди!
Сначала мне кажется, что это шутка, но у него слишком блестят глаза. Папа редко напивается, но уж тогда он становится ходячей рекламой любых бредовых идей.
— Нет, спасибо, — отвечаю я и пытаюсь незаметно убраться подальше, но папа хватает меня и заявляет, что это надо сделать всей семьей. У него даже скидочные купоны есть. Два по цене одного. Четыре по цене двух. Такой шанс!
— Расслабься, Кейден! — призывает отец. — Отдайся вселенной! — Мой папа не застал лихих шестидесятых, но выпивка превращает его из добропорядочного республиканца в бродящего по Вудстоку хиппи. — Чего ты боишься? Это же абсолютно безопасно!
Прямо перед нами кто-то в синем комбинезоне и страховочном поясе прыгает в пустоту и исчезает внизу с концами. Люди аплодируют, и у меня начинают неметь пальцы.
— Интересно, кто-нибудь разбивался? — спрашивает у инструкторов какой-то бледный придурок с неоновым коктейлем и гогочет со своими тупыми друзьями: — Заплатил бы, чтобы на это поглядеть!
— Или мы прыгаем всей семьей, или не прыгает никто, — объявляет папа. Маккензи тут же начинает действовать мне на нервы и жаловаться, что я всегда отравляю ей жизнь. Мама только хихикает, потому что от нескольких порций «маргариты» она становится двенадцатилеткой в сорокалетнем теле.
— Давай, Кейден, — призывает папа. — Живи настоящим, парень! Ты будешь помнить это до конца жизни!
Ага. Все восемь с половиной секунд.
Я сдаюсь, потому что их трое на одного. Встретившись с папой взглядом, я вижу то же выражение, что и на лице того ненормального разносчика рекламы, который хотел поджечь нашу гостиницу. Что я знаю о своем отце? А что, если он состоит в каком-нибудь тайном обществе? А что, если вся моя жизнь была такой же подделкой, как тутошняя пародия на Венецию, а на самом деле все затевалось, чтобы заманить меня сюда и столкнуть с небоскреба? Кто эти люди? И хотя часть моего сознания знает, как глупо все это звучит, другая все равно подкармливает эти ужасные «А что, если?». Та самая часть меня, которая всегда заглядывает под кровать в поисках монстров после хорошего ужастика.
Прежде чем я успеваю понять, что происходит, нас уже одели в синие комбинезоны, и мы стоим на мостике, будто экипаж космонавтов, и вот уже сестра прыгает первой, чтобы показать, кто самая храбрая девочка на этой планете, а потом к тросу прицепляют маму, и она летит, и ее хихиканье перерастает в стремительно удаляющийся визг, и вот уже папа стоит за моей спиной, чтобы я прыгал перед ним, потому что мы оба знаем, что иначе я спущусь на лифте.
— Вот увидишь, будет забавно, — говорит он.
Но ничего забавного не будет, потому что то крошечное облачко безумия, которое находит на меня, когда я ищу монстров под кроватью, разрослось и простирает надо мной свои крылья, как ангел смерти над первенцами египетскими.
Сквозь стеклянную стенку Стратосферной короны с интересом смотрят хорошо одетые люди, жующие улиток и попивающие радиоактивные жидкости, и я вдруг понимаю, что вхожу в развлекательную программу. Как в цирке, все в глубине души надеются, что кого-то расплющит.
Мой страх — не просто бабочки в животе. Не выброс адреналина на вершине американских горок. Я точно — совершенно точно — знаю: они только притворяются, что цепляют меня к тросу. Что я непременно на огромной скорости впечатаюсь в асфальт. Правду можно прочитать в их глазах. Осознание этого убивает меня куда мучительнее, чем убило бы падение, так что я прыгаю, просто чтобы все закончилось.
Я кричу, кричу и лечу в бездонную пропасть, которая просто не может мне мерещиться — и все-таки через восемь с половиной секунд мой полет замедляется и меня ловят у подножия башни. То, что я еще жив, настолько удивительно, что меня всего трясет. Летящего следом за мной папу по пути тошнит — единственная моя победа за вечер, — но меня все равно не покидает невыносимое чувство, что я все еще стою на краю чего-то немыслимого и оно вот-вот засосет меня, как черная дыра.
24. Не думай, что она только твоя
Корабельная качка пробуждает меня от ночного кошмара, которого я уже не помню. Свисающий с низкого потолка каюты фонарь бешено раскачивается, отбрасывая пляшущие тени, которые поднимаются и опадают совсем как волны. Весь корабль жалобно скрипит, доски сжимаются и растягиваются, и кажется даже, будто вонючий деготь, которым они скреплены, стонет от натуги.
Штурман свешивается с верхней полки и смотрит на меня, совершенно не заботясь о том, что бушующее море вот-вот разломает корабль в щепки.
— Плохой сон? — интересуется он.
— Ага, — тоненько пищу я.
— Попал в Кухню?
Вопрос застает меня врасплох. Я никогда не рассказывал ему этого сна:
— Ты… знаешь о ней?
— Все мы иногда попадаем в Белую Пластиковую Кухню, — отвечает штурман. — Не думай, что она только твоя.
Я выхожу в коридор и с грехом пополам добираюсь до туалета. Кажется, что мои ноги прикованы к полу, а руки — к стенам. Если добавить к этому страшную качку, ничего удивительного, что поход растягивается на четверть часа.
Когда я наконец возвращаюсь в каюту, штурман скидывает мне истрепанный листок бумаги, весь испещренный изогнутыми линиями и стрелками.
— Выход, пароход, паровой, пора домой, — говорит он. — В следующий раз, когда попадешь в Кухню, возьми его с собой. Он укажет путь к выходу.
— Как я могу взять лист бумаги с собой в сон? — замечаю я.
— Тогда, — отвечает обиженный штурман, — я тебе не завидую.
25. У тебя нет разрешения
— Нарисуй меня, — приказывает попугай, глядя на мой блокнот. — Нарисуй меня.
Я не смею отказаться.
— Прими какую-нибудь позу, — прошу я. Он садится на перила, гордо подняв голову и распушив перья. Я не тороплюсь. Закончив рисовать, я показываю ему плод своего труда — рисунок дымящейся кучки экскрементов.
Несколько секунд он изучает листок и заявляет:
— Больше похоже на моего брата. Конечно, после того, как его съел крокодил.
Ему удается заставить меня улыбнуться. Так что я делаю второй набросок: попугай во всей красе, даже с повязкой на глазу.
Однако за нами наблюдал капитан, и, когда довольный попугай улетает прочь, он отбирает у меня карандаш и блокнот. Что ж, по крайней мере, моя рука все еще при мне. По слухам, у некоторых тут деревянные ноги просто потому, что однажды их застукали за игрой в футбол на палубе.
— У тебя нет разрешения на талант, — объясняет капитан. — Чтобы не обижать тех матросов, у которых его нет.
И хотя дар приходит, не спрашивая, разрешено ему или нет, я склоняю голову и прошу:
— Пожалуйста, сэр… можно мне иметь талант к рисованию?
— Я подумаю над этим. — Он разглядывает портрет попугая, морщится и выкидывает его за борт. Потом он берет в руки рисунок с экскрементами: — Очень точное сходство. — С этими словами он бросает за борт и его.
26. Всякие гадости
Наутро бармен зовет меня в воронье гнездо, чтобы смешать мой собственный коктейль. Сегодня никто не прыгает, поэтому народу почти нет.
— Эта смесь твоя и только твоя. — Он долго смотрит мне в глаза, пока я не киваю. Бармен снимает со шкафа какие-то бутылки и пузырьки — при этом его руки мелькают так быстро, что кажется, что у него их больше двух — и смешивает все в ржавом шейкере для мартини.
— Что в нем намешано? — спрашиваю я.
Бармен смотрит на меня так, как будто я сказал какую-то глупость. Или как будто глупостью было надеяться на ответ.
— Пряности, сладости и прочие гадости, — произносит он.
— А конкретнее?
— Говяжий хрящ и позвоночник черного таракана.
— Но у тараканов нет позвоночника, — замечаю я. — Они беспозвоночные!
— Именно. Поэтому его так сложно достать.
Снизу прилетает, хлопая крыльями, попугай и садится на барную стойку. При виде ее я вспоминаю, что мне нечем платить, и сообщаю это бармену.
— Не проблема, — отзывается тот. — Страховка все покроет.
Он наполняет коктейлем фужер для шампанского и вручает мне. Жидкость пузырится красным и желтым, но цвета не смешиваются. У меня в руках лавовая лампа.
— Выпей, выпей, — подает голос попугай. Наклонив голову, он смотрит на меня здоровым глазом.
Я делаю глоток. Вкус горький, но не совсем неприятный. Чувствуется легкая нотка бананов и миндаля.
— Пью до дна! — С этими словами я опрокидываю фужер в один глоток и ставлю пустой сосуд на стойку.
Попугай удовлетворенно склоняет голову:
— Великолепно! Будешь подниматься сюда дважды в день.
— А если я не хочу лазать в воронье гнездо?
— Тогда оно само залезет к тебе, — подмигивает попугай.
27. Немытые массы
Много лет назад мы с семьей поехали в Нью-Йорк. Поскольку все подходящие гостиницы были либо заняты, либо требовали в уплату продать душу, мы свернули с проторенной туристской тропы.
Наш отель располагался где-то в Квинсе, у черта на куличках. Район назывался Флашинг — «Смывной бачок». Отцы-основатели Нью-Йорка, как и большинство его жителей, отличались тонким чувством иронии.