— Нехорошо, — сказал Аслан. — Ладно, ничего не поделаешь. План «Б» помнишь?
— Обязательно! — воскликнул Гамид. — Это же мой любимый план, слушай!
При упоминании плана «Б» в салоне «десятки» возникло некое неопределенное шевеление. Муса заерзал на сиденье, а Ваха расправил плечи и гордо повел ими, сделавшись похожим на горбоносую небритую птицу — не то на орла, не то, в самом деле, на попугая. Как такового плана «Б» в природе не существовало; это словосочетание служило обозначением действий с применением грубой силы — как правило, силы оружия, поскольку все присутствующие полагали себя деловыми, крайне занятыми людьми, которым недосуг тратить время на кулачные бои.
— Давай, — сказал Аслан и прервал соединение.
Молчаливый Муса, не дожидаясь приказа, выбрался из машины и направился к «шестерке». Ее задняя дверца распахнулась; Муса протянул в нее спортивную сумку, всю дорогу простоявшую у него под ногами, и что-то сказал. Дверца «шестерки» захлопнулась, и Муса вернулся на место.
Обе машины завелись почти одновременно. Ваха плавно выжал сцепление и, обогнув оставшуюся на месте «шестерку», подъехал к скверу с детской площадкой. Здесь он снова остановился, но глушить двигатель не стал.
— Не зевайте, братья, — сказал Аслан и открыл дверцу.
— Аллах акбар, — сказал ему вслед небритый Ваха, а молчаливый Муса только кивнул, шмыгнул длинным носом и переложил из одной руки в другую пистолет.
Аслан неторопливым прогулочным шагом пересек газон, прошел метров пятьдесят и остановился на тротуаре. На ходу он вынул из кармана и нацепил на нос очки в тонкой золотой оправе, которые вместе с модным пальто, безупречно отутюженными брюками и сверкающими ботинками придавали ему внушающий доверие вид. Это был старый фокус, к которому Аслан иногда прибегал. Даже законченный маньяк-убийца может страдать близорукостью; шеф СС Гиммлер не расставался с очками, и, несмотря на это, большинству людей очкарик представляется воплощением миролюбия — потому, наверное, что в очках и впрямь неудобно драться.
Дождавшись, пока разгоряченная беготней и игрой в снежки Аня Шахова окажется поблизости, Аслан окликнул ее.
— Эй, девочка! Девочка! Ты, в белой курточке! Сделай одолжение, подойди, пожалуйста! Конфетку хочешь?
— Мама не велела брать конфеты у незнакомых людей, — звонким голоском сообщила девочка, остановившись в метре от Аслана.
— Ай, молодец! Твоя мама правильно говорит. Всегда слушай маму, и вырастешь большая, красивая и умная, как она.
— А вы откуда знаете, что моя мама красивая? — поинтересовалась Анюта.
— А как же?! — вовсю демонстрируя знаменитый кавказский темперамент, горячо изумился Аслан. — У такой красивой девочки и мама обязательно должна быть красавица!
— А еще мама не велела разговаривать с незнакомыми дядями, — добавила Анюта, по малолетству оставшаяся равнодушной к комплименту: она и без Аслана знала, что выглядит неплохо, поскольку иногда смотрелась в зеркало.
— Раз мама не велела, разговаривать не будем. Нельзя маму сердить, слушай! Скажи только, где здесь магазин? Я издалека приехал, сильно проголодался. Очень кушать хочется, понимаешь?
— А конфета? — удивилась Анюта, искренне не понимавшая, как голодный человек может удержаться и не съесть лежащую в кармане конфету.
— Я конфеты не кушаю, — развел руками Аслан.
— Зубы болят? — сочувственно спросила Анюта.
— Просто не люблю.
— Как это?
— Так. Ты вареную капусту любишь?
— Фу, гадость!
— Вот видишь. А я конфеты не люблю. Шашлык люблю, плов люблю, а конфеты не люблю.
— Шашлык я тоже люблю, — сообщила Анюта.
— Я же говорю, молодец! Кто шашлык кушает, большой и сильный вырастет. А от конфет только дырки в зубах.
— И ожирение, — с комичной озабоченностью добавила Анюта, демонстрируя неожиданную для ее возраста осведомленность в вопросах диетологии. — Зато они вкусные…
Оперативник агентства «Ольга» Николай Демин замер, не донеся до рта пластмассовый стаканчик с кофе, и толкнул локтем своего напарника Андрея Колыванова. Колыванов чертыхнулся, расплескав кофе на куртку, но осекся, проследив за направлением взгляда Николая. Демин смотрел на детскую площадку, то есть туда, куда ему и полагалось смотреть по долгу службы. Минуту назад там, на площадке, все было в порядке: снежная крепость мужественно выдерживала осаду, в воздухе мелькали снежки, а осажденные и осаждающие с визгом, хохотом и гиканьем носились по всей площадке, вызывая у взрослых зависть и недоумение: и откуда у них столько энергии? Шум и броуновское движение на площадке продолжались, нисколько не ослабев, но кое-что изменилось, и это изменение очень не понравилось оперативникам: Анюта Шахова в своей белой курточке с меховым воротником, бросив товарищей по оружию на произвол судьбы, стояла на тротуаре и о чем-то оживленно беседовала с незнакомым брюнетом в модном черном пальто и очках в золотой оправе.
— Может, и ничего, — неуверенно сказал Колыванов, инстинктивно покупаясь на трюк с очками. — Мало ли… Дорогу спросить или еще чего…
— Глаза разуй, — посоветовал Демин. — Он же черный, как… как Обама!
Колыванов пригляделся и от удивления пристукнул кулаком по баранке.
— Точно, черный! Ах ты…
— Погоди, — кладя ладонь на дверную ручку, остудил его пыл напарник. — Говорят, они тоже люди. И даже граждане Российской Федерации. Но проверить надо.
Он открыл дверцу и ступил одной ногой на асфальт, все еще держа в руке курящийся паром с отчетливым запахом жженого сахара пластиковый стаканчик. В это мгновение прямо напротив них, заслонив Анюту и ее подозрительного собеседника, резко затормозила дряхлая бежевая «шестерка» с тонированными стеклами и присобаченным к багажнику гоночным спойлером. Автоматически переключив на нее внимание, Демин успел заметить литые титановые диски колес, а в следующий миг из открытого заднего окна «шестерки» прямо в лицо ему глянуло широкое пустое жерло гранатомета, под которым болталась на цепочке снятая крышка.
Демин потянулся за пистолетом, и стаканчик выпал у него из руки, расплескивая свое коричневое содержимое. Он еще не долетел до земли, когда гранатомет выпалил с глухим кашляющим звуком, в мгновение ока превратив зеленую «Ниву» в стремительно распухающий шар оранжевого пламени и жирного черного дыма.
Бежевая «шестерка» с неожиданной прытью сорвалась с места, в два счета скрывшись за углом. Беготня на детской площадке прекратилась; все головы повернулись, как по команде, и десятки расширенных от испуга и любопытства глаз уставились на пылавший посреди улицы погребальный костер. В наступившей тишине слышались лишь гудение и треск пламени, шипение тающего и превращающегося в пар снега, плач какого-то напуганного малыша и невнятные причитания утешавшей его старухи — надо полагать, бабушки, а может быть, и няни.
Никто не заметил, когда и в каком направлении исчезла серебристая «десятка», медленно проехавшая мимо сквера. На ее стеклах плясали багровые отсветы пожара, стелющийся над дорогой черный дым временами почти скрывал ее из вида. «Десятка» на мгновение притормозила напротив детской площадки и уехала; поглощенные ужасным и захватывающим зрелищем люди не обратили на нее внимания, словно она на время сделалась невидимой. И лишь когда встревоженная Ольга Шахова, набросив пальто прямо на халат, выбежала на улицу, чтобы увести домой Анюту, выяснилось, что девочка бесследно пропала.
На тротуаре остались лежать растоптанные очки в тонкой золотой оправе. Какой-то зевака без определенной цели подфутболил их носком ботинка, и очки, скользнув по схваченному коркой грязного льда асфальту, канули в сугроб, где им предстояло пролежать до самой весны.
Варвара Белкина сидела за компьютером, по привычке поджав под себя одну ногу, и корпела над сценарием передачи, героем которой должен был стать очередной народный целитель из глубинки — по мнению Варвары, шарлатан девяносто шестой пробы. Сценарий казался ей решительно бездарным; вызванная непроходимой серостью данного опуса зевота буквально раздирала рот, и Белкина проклинала тот день, когда, вняв уговорам шефа, согласилась на время подменить заболевшего редактора. Изначально оговоренный срок равнялся неделе; неделя как-то незаметно превратилась в две, а захворавший редактор все никак не выздоравливал. Потом выяснилось, что ему необходима операция. Уже успевшая порядком осатанеть Варвара поставила вопрос ребром, шеф встал перед ней на колени, уверяя, что, если она откажется, он так и будет ходить за ней на коленях по всему телецентру, пока не добьется положительного ответа. У Варвары было сильнейшее искушение сказать «нет» и посмотреть, как это будет выглядеть, но ей очень некстати вспомнилось, что некоторые ее знакомые — чета Дорогиных, например, — считают ее глубоко порядочным, приличным и где-то даже добрым человеком. Сердечко у нее дрогнуло, и она капитулировала, сказав: «Ну, разве что на пару дней». После чего шеф быстро встал с колен и более на них не становился, а все намеки Варвары на то, что пара дней давно прошла, встречал неизменным: «Не дури мне голову, Белкина, ступай работать. Кто, если не ты?»
Поправив выбившуюся из стянутого на затылке «конского хвоста» прядь, Белкина на ощупь вытащила из пачки сигарету, сунула ее в уголок рта и, по-мужски закусив зубами фильтр, чиркнула зажигалкой. Под потолком неподвижно висело серое облако табачного дыма, ощетинившаяся испачканными губной помадой окурками пепельница издали смахивала на вернувшегося с кровавой охоты ежа-убийцу. По столу были разбросаны посыпанные пеплом исписанные листы бумаги; одетая только в мужскую клетчатую рубаху, колготки и шерстяные носки Варвара курила длинными затяжками, уставившись невидящим взглядом в монитор и борясь с желанием одним нажатием клавиши стереть всю эту муть и переписать сценарий с начала до конца. Если ее что и останавливало, так это нежелание делать подарок законченной бездари, которая накропала эту чушь. Как бишь его зовут? Белкина вернулась к началу текста, чтобы посмотреть имя автора, и с горьким удовлетворением покивала головой: а, ну конечно…