Правда, в нижнем уголке этой картины все еще темнело маленькое неопрятное пятнышко — таинственный сообщник Шаха, личность которого до сих пор не удалось установить. Неожиданное и грубое вмешательство этого человека заставило Петра Фомича изрядно откорректировать первоначальный замысел. Он вломился в идеально спроектированное и тщательно выстроенное здание продуманного до мельчайших деталей плана, как потерявший управление мусоровоз в витрину ювелирной лавки. Аккуратно протянутые от пункта А к пункту Б нити от этого вторжения порвались и запутались, как бабушкино вязанье, с которым поиграл котенок. Все повисло на волоске, но Петр Фомич Семенов чувствовал себя в таких ситуациях, как рыба в воде, и вернул себе контроль над событиями так же легко и непринужденно, как минуту назад справился с вознамерившейся уйти в неуправляемый занос машиной. Да, обстоятельства изменились, но цель осталась прежней, и полковник Семенов не собирался от нее отказываться. А что до ловкача, все время путавшего его карты, так о нем теперь можно с чистой совестью забыть. Ловкач добрался уже до такого уровня игры, пройти который одиночке просто-напросто не по плечу. Несомненно, он уже понял, куда по глупости забрался, и давно протрубил отбой. Надо полагать, Старый многое ему рассказал в ходе приватной беседы на квартире журналистки Белкиной, и любого нормального человека этот рассказ наверняка заставил бы бежать, сломя голову, куда глаза глядят.
Семенов еще раз попытался понять, что это за человек и чего, собственно, он добивался, когда рука об руку с Шахом расстреливал людей Акаева, а потом, уже в одиночку, в два счета, как малых детей, обставил Старого и Снега. Больших денег ему с этого дела не светило; о повышении по службе речи тоже не могло идти, потому что этот человек не принадлежал к системе — он пришел извне и напоминал камешек, угодивший между шестеренками сложного механизма. Другого упомянутые шестеренки давно стерли бы в порошок, но этот камешек по твердости не уступал алмазу и раз за разом заставлял громоздкий и несокрушимый механизм пробуксовывать.
Кое-что проясняла появившаяся этой ночью в Интернете скандальная публикация, в которой имевшие место события были интерпретированы довольно остроумно и очень хлестко, хотя интерпретация эта и была очень далека от истины. Возможно, этот тип являлся всего лишь коллегой Белкиной и Алехина, этаким вольным стрелком — охотником за сенсациями. Если так, то российским спецслужбам следовало бы повнимательнее приглядеться к факультету журналистики МГУ как к потенциальной кузнице высококвалифицированных кадров в области разведки, шпионажа и диверсионно-подрывной работы…
Он притормозил и свернул с шоссе на асфальтированный проселок. Машин здесь не было — ни встречных, ни попутных, — снег почти перестал, и полковник наконец-то получил возможность выключить «дворники». Мысли о таинственном незнакомце, представлявшемся ему чем-то вроде черного ферзя, разбойничающего в тылах белых, разбередили душу. Радио включать не хотелось — болтовня дикторов, которые несли откровенную чушь, безмерно его раздражала, — и Петр Фомич, одной рукой ведя машину, другой вынул из футляра и скормил магнитоле плоский зеркальный блин компакт-диска. Из динамиков полился сильный, глубокий голос Мирей Матье, по-французски объяснявшей какому-то бамбино, что жизнь — не кино. Детство и юность Петра Фомича Семенова прошли в заштатном провинциальном городишке, куда почти не проникало тлетворное дыхание западной поп-культуры, и его музыкальные пристрастия сформировались и навек закостенели под влиянием того, что могла предложить провинциальным меломанам фирма «Мелодия». Он не стеснялся их, не гордился ими и никому их не навязывал: о вкусах не спорят, и музыка, которую он слушает в своей машине, это его сугубо личное, даже интимное дело.
Дорога повернула, огибая рощицу одичавших яблонь, некогда бывшую колхозным садом, и впереди показался дачный поселок. Он возник, как всегда, неожиданно, будто выскочил на пружине из какого-то потайного люка, и сразу приковал к себе внимание разноцветной черепицей островерхих крыш, бронзовыми бликами поляризованных стекол, вогнутыми тарелками спутниковых антенн и мешаниной архитектурных стилей, которую язык не поворачивался назвать эклектикой — единственно уместным определением тут, пожалуй, могло послужить только прилагательное «богато», которым все было сказано. Петр Фомич хотел бы иметь здесь дачу, но пока, увы, не имел. Впрочем, он твердо рассчитывал, что скоро это досадное упущение будет исправлено.
Он остановил машину перед украшенными коваными декоративными элементами железными воротами в высоком, в полтора человеческих роста, заборе из красного кирпича и коротко просигналил. Выкрашенная в черный цвет железная пластина дрогнула и медленно поползла в сторону, глухо рокоча роликами по стальной направляющей. Семенов бросил послушную машину в образовавшийся проем, как только тот стал достаточно широким, чтобы проехать, промчался по старательно расчищенной бетонной дорожке и лихо затормозил перед крыльцом.
На крыльце в монументальной позе возвышался генерал-лейтенант Кирюшин — большой, грузный, в зимнем полевом обмундировании без знаков отличия, с погасшей трубкой в зубах и с облепленной снегом лопатой, на которую он картинно опирался, как петровский гренадер на кремневое ружье. Лопата была фанерная, ручной работы, с обитой жестью рабочей кромкой; Семенов подозревал, что данное орудие труда господин генерал смастерил собственноручно. Он любил повторять, что физический труд в умеренных дозах действует на человеческий организм лучше любой физкультуры, и не забывал подкреплять свои слова делом — чистил дорожки, обрезал деревья в саду и даже копался в машине. Правда, делал он это не постоянно, а лишь тогда, когда на него находила такая блажь, чем сильно напоминал полковнику Семенову армейского сержанта, показывающего новобранцам, как надо рыть окоп.
— Явился? — спросил генерал, когда Петр Фомич выбрался из машины.
Тон его не предвещал ничего хорошего; собственно, ничего хорошего от этого старого ленивого борова полковник Семенов никогда и не ждал.
— Новости слышал?
— Так точно.
— Ну, проходи в дом, обсудим.
В доме, обставленном, как королевский замок, каким тот, должно быть, представлялся генералу Кирюшину, было жарко натоплено. Чувствовалось, что хозяин прибыл в свою загородную резиденцию никак не позднее вчерашнего вечера, когда у него еще были основания полагать себя человеком вполне благополучным и даже преуспевающим. Старинные напольные часы в резном футляре из черного дерева размеренно отсчитывали секунды, надраенный до солнечного блеска бронзовый маятник с солидной неторопливостью раскачивался за помутневшим от старости стеклом дверцы. Поверх распятой на стене медвежьей шкуры висела охотничья двустволка, возраст которой давно превратил ее из оружия в предмет роскоши; с ружьем соседствовала недурная коллекция холодного оружия. В просторном камине были горкой сложены дрова. Генерал Кирюшин, уже успевший снять теплый бушлат и кепи, опустился на корточки и поднес к ним длинную каминную спичку. Ярко вспыхнула сухая береста, и вскоре в камине уже потрескивал набирающий силу огонь.
— Садись, — сказал генерал, — в ногах правды нет. Или ты считаешь, что еще успеешь насидеться?
Семенов сделал вид, что не понял намека, и скромно опустился на краешек тяжелого резного кресла — очень красивого, но дьявольски неудобного, как будто тот, кто его делал, был инопланетянином и имел лишь самое смутное представление о человеческой анатомии. Принесенный из машины кейс он поставил на пол рядом с креслом. Он был в пальто, поскольку хозяин не предложил ему раздеться, и это его вполне устраивало.
Обведя комнату взглядом, он внутренне усмехнулся. Выдернутая из розетки телефонная вилка валялась на ковре у стены; на столе лежал мобильник, который, судя по мертвому темному бельму дисплея, тоже был выключен. Видимо, узнав последние новости, его превосходительство насмерть перетрусил и поспешил по мере возможности отрезать себя от внешнего мира. Сегодня было воскресенье, и он надеялся, наверное, до наступления понедельника найти спасительную лазейку. А главная соль здесь заключалась в том, что надеяться ему было не на кого, кроме полковника Семенова.
Генерал уселся напротив и принялся набивать трубку. Руки у него слегка подрагивали, на скулах вздувались и опадали желваки, и это не укрылось от внимательного взгляда полковника.
— Ну, и как прикажешь все это понимать? — спросил наконец Кирюшин.
Он говорил негромко, сдержанно, но чувствовалось, что это стоит ему больших усилий.
— Что именно, товарищ генерал-лейтенант?
— Ты мне тут под пингвина не коси! — взорвался Андрей Андреевич. — Следователю будешь глазки строить, комбинатор! Что это за чертовщина висит в Интернете? Называется, подключил информационную линию! Как ты мог допустить, чтобы эта запись выплыла наружу? Да еще с таким, мать его, комментарием! Провокационная фальшивка, состряпанная сотрудниками спецслужб для того, чтобы отвлечь внимание… От чего отвлечь, знаешь? От покушения на президента, которое они сами же и готовят! Дожили! Доигрались! Нет, как вам это понравится? Заговор черных полковников! Кремлевская хунта! Какие слова, а?! И все про нас.
— Бездоказательная болтовня, — со всегдашней невозмутимостью возразил Семенов. — Эту запись с таким же успехом могли состряпать те, кто выложил ее в сеть.
— Да что ты говоришь! — восхитился Кирюшин. — А ты отклики на эту публикацию читал? Четыре человека узнали в этом липовом грузинском полковнике своего знакомого Василия Кикнадзе, который всю жизнь торговал на рынке мандаринами и сроду в глаза не видел живого полковника госбезопасности. А его сестра не поленилась написать, что он был арестован по обвинению в изнасиловании и двойном убийстве, а потом застрелен охранником в следственном изоляторе якобы при попытке к бегству. И дата его смерти, чтоб ты знал, совпадает с днем, когда была сделана запись! Ты циферки на экране видел? То-то же! Это тебе уже не бездоказательная болтовня, это, братец, нетрудно проверить.