Навид как-то съежился.
– Я погляжу, ты в гневе страшна.
– Мне непонятно. – Надолго моей выдержки не хватило, теперь я кричала: – Непонятно, кому какая разница, кого я целую! Я в этой гребаной школе вообще ни с кем не вожусь!
– Сестренка, – Навид внезапно рассмеялся, – тебе водиться и не обязательно. Вполне достаточно, что в этой гребаной школе кое с кем водится Оушен Джеймс. Точнее, много с кем. Твой парень тут – важная персона.
– Он не мой парень.
– Допустим.
Паника схватила меня за горло, когда, слишком поспешно открестившись от Оушена, я осознала смысл слов Навида.
– Важная персона? В каком смысле, Навид?
– В таком! Он тут – золотой мальчик. В баскетбол играет за школу.
Мне пришлось сесть прямо на пол. Голова пошла кругом, затошнило. Про баскетбол мне ничего не было известно. И вообще про спорт. Если бы меня спросили: что делают с мячом? Как его в сетку закидывают и почему для некоторых важнее этого ничего нет – я бы двух слов не связала. Я только одно усвоила: эта конкретная школа, вся без исключения, поклоняется баскетбольной команде.
Прошлый сезон прошел у них победоносно. Ни единого поражения. Об этом каждый день трубили по радио. Каждое утро я натыкалась на плакат с заменяемой цифрой – вот сегодня она, цифра, напомнила, что до начала нового сезона всего две недели, а значит, надо поддержать команду посещением товарищеских матчей, появлением на сборищах, причем непременно в одежде соответствующего цвета, потому что, оказывается, есть такая штука – школьный дух.
Я не ходила на сборища. Не была ни на одном матче – ни в этой школе, ни в других. Уклонялась всеми способами. Проявляла школьный дух, только если никак нельзя было отвертеться. А чтобы по собственной инициативе – никогда. Принципиально не вступала в дурацкие закрытые клубы, не присоединялась к кучке фриков. Да вот – не далее как сегодня – мне пришла рассылка-напоминалка: через пятнадцать дней, то есть в день первой игры сезона, необходимо явиться в школу во всем черном. Этакий тонкий школьный юмор – мы якобы будем в трауре по команде-сопернице.
По-моему, полный бред.
Зато вот что я имею теперь.
– Погоди, Навид, – заговорила я. – Оушен не может играть за школу! Он же только в десятом классе!
Навид глянул так, будто хотел меня по затылку щелкнуть.
– Ты совсем ку-ку, да? Почему я об этом парне знаю больше, чем ты? Не в десятом он классе, а в одиннадцатом!
– Но он же со мной два урока посещает…
Я осеклась.
Действительно, Оушен ходит на биологию. Класс с углубленным изучением, его посещают только одиннадцатиклассники и выпускники. Я сама туда попала исключительно из-за отличной успеваемости. А глобальные перспективы – вообще электив, на него всем желающим можно, кроме девятиклассников.
Получается, Оушен на год старше меня. Вот почему он уже почти определился с университетом, вот почему для него университет – не туманная перспектива, а ближайшее будущее, причина размышлений и тревог. И АОТы – тоже. Ведь в следующем году надо подавать заявления…
А главное – он играет в баскетбол.
Боже милосердный.
Я легла на спину, вытянулась прямо на зашарканном полу, уставилась вверх, на лампы, приглушенные нишами. Вот бы сейчас исчезнуть!
– Все очень плохо, Навид? – Я сама не ожидала, что в голосе будет столько страха. – Очень плохо, да?
Брат вздохнул. Приблизился ко мне, стал смотреть сверху вниз.
– Не плохо. Только очень странно. Непривычно. Пожалуй, сплетни по школе поползут.
– Проклятье.
Я закрыла глаза.
Сплетен-то я и боялась.
Глава 21
В тот день я впервые радовалась, что родителям дела нет до моей школьной жизни. Ноль интереса; а папа, пожалуй, и не знает, где школа находится. Вот из кино, с «Гарри Поттера», на час опоздать – это серьезно, это на двойной инфаркт тянет. А заподозрить, что американская старшая школа ужаснее городских окраин? Да быть не может. Так родители рассуждали.
Объяснять им было бесполезно. Они просто не слушали. Другие родители то и дело появлялись в школе, помогали с организацией мероприятий, не пропускали собраний. Мои – боже упаси! Они даже писем от школьной администрации не читали – писем, адресованных им, а не мне! Не состояли в родительском комитете. Не поддерживали, совместно с другими папами и мамами, порядок на школьных танцах. Мама, правда, изредка приходила – подписать мои документы о зачислении. И все. Единственный раз они таки напряглись – после одиннадцатого сентября, когда на меня напали двое отморозков. Навид, можно сказать, мне жизнь спас. Примчался с полицейскими, успел прежде, чем мою голову об асфальт размозжили. Нападение, кстати, было спланировано. Кто-то слышал, как подонки обсуждали свои действия прямо в классе; слышал и шепнул Навиду.
В тот день копы никого не арестовали. Полицейская мигалка спугнула нападавших, они бросили меня душить. Копы, выскочив из фургона, обнаружили меня сидящей на тротуаре, пытающейся ослабить петлю шарфа. Пальцы мои дрожали, шарф все никак не развязывался. Копы повздыхали. Один сказал нападавшим: «Хорош хулиганить», другой: «Идите по домам».
Навид был в бешенстве.
Бегал вокруг копов, кричал: «Арестуйте их!» Копы отмахивались: «Они же дети!» Потом занялись мной, все еще сидевшей на асфальте. Подошли, спросили, все ли со мной в порядке?
Я опешила.
– Ты как? Все о’кей? – повторил один из копов.
Я догадалась: раз я жива, значит, все действительно о’кей. Кивнула.
– Послушай, – заговорил коп, – может, зря ты это… гм… полотенце на голове носишь, а? Может, лучше тебе одеваться как все? – Помолчав, он со скорбным вздохом пояснил: – Ты ж вроде как сама нарываешься, детка. Сама себя мишенью делаешь. Сейчас в мире непросто. Люди перепуганы, понимаешь? – Видимо, решив, что не понимаю, уточнил: – Ты вообще по-английски говоришь?
Меня так трясло, что я и выпрямиться-то не могла. Смотрела на копа снизу вверх. С ощущением полной беспомощности. А тут еще эта его пушка на ремне. Взгляд упал на нее – дрожь усилилась.
– Вот, – сказал коп, протягивая визитку. – Позвони, если опять кто пристанет.
Визитку я взяла. Номер оказался не полицейского участка, а органов опеки.
И это нападение было не первым актом агрессии, но с него начался процесс моего очерствения. Будто рану прижгли – сначала адская боль, потом – тупая бесчувственность.
Домой я пришла в состоянии эмоционального ступора, все еще неспособная плакать. Но как изменились родители! Пришибленные, будто окаменевшие, они показались мне парой перепуганных детей. Папа начал было говорить: а может, ну его, этот хиджаб? Может, лучше как все, с непокрытой головой?
Я сказала: нет.
Еще сказала, что я в порядке, что все будет хорошо, волноваться не надо, что теплый душ окончательно меня успокоит. Потому что происшествие пустяковое. Я лгала, чувствуя, что родителям ложь еще нужнее, чем мне самой. Через месяц мы переехали. Я знала, по какой причине.
В последнее время тот случай вспоминался все чаще. Подробности преследовали меня. Сделав простой выбор – прятать волосы, – я была морально истощена. Как это достало! Достало, что негатив, связанный с хиджабом, распространялся вообще на все. Отравлял воздух. А самое мерзкое – мне было не безразлично. Окружающие твердили, что я – источник проблем, а меня это задевало. Больно и глубоко.
И передышки не предвиделось.
Возле двери я помедлила. Из кухни тянуло восхитительным, сугубо домашним запахом; он не таял даже в холодном осеннем воздухе. Я догадалась: мама жарит лук в оливковом масле. И этот запах словно перенес меня в детство.
Напряженные мышцы тут же расслабились.
Я вошла, стряхнула с плеч рюкзак. Скользнула в кухню, уселась за стол. Знакомые с детства звуки и запахи окружали меня, и я ухватилась за них, как за спасательный круг. Я стала смотреть на маму. Она удивительная женщина, самая сильная, самая храбрая на свете. Сколько ей пришлось вынести! Она, кажется, с рождения только и делает, что выживает. Каждый день ей приходится терпеть различные нападки, но об этом можно только догадываться. Потому что мама не тащит грязь в дом. Не облекает ее в слова. Никогда не жалуется. Сметает все препятствия на своем пути. Мне бы мамино благородство, мне бы ее терпение и стойкость! До вечера мама работает, прибегает домой незадолго до папы, успевает состряпать восхитительный ужин. И всегда у нее наготове улыбка, деревянная ложка, чтобы стукнуть по затылку меня или Навида, и мудрый совет.
В тот день мне очень хотелось именно совета. Однако я подозревала, что получу деревянной ложкой, и помалкивала.
Вздохнула. Стала проверять телефон. Шесть пропущенных вызовов от Оушена и два сообщения:
Пожалуйста, позвони мне
Прошу тебя
Сообщения я прочла, наверное, сто раз. Таращилась на экранчик, и чувства обуревали меня. Одних только воспоминаний о поцелуях было достаточно для пунцового румянца. Моя память сохранила каждую деталь, каждый момент, и я могла проигрывать их снова и снова. Стоило закрыть глаза – и я чувствовала вкус его губ. Я вспоминала его взгляд, то, как он смотрел на меня, и моя кожа искрила, готовая вспыхнуть. Отрезвляли меня мысли о завтрашнем дне. Как я появлюсь в школе? Почему я так сплоховала? Почему не поинтересовалась, какое место занимает Оушен в школьной иерархии – дурацкой, спору нет, но существующей независимо от моего личного мнения? Кто мешал спросить, чем Оушен занят в свободное время? Кто мешал хоть раз прийти на собрание баскетбольных фанатов? Я бы увидела Оушена среди других баскетболистов.
Я бы владела информацией.
Теперь я по колено в метафорическом навозе; как выбираться, понятия не имею. Игнорировать Оушена? Нет, этот номер больше не пройдет; какое там «больше» – он с самого начала не проходил. Но и убеждать его – бессмысленно. Я ведь уже пыталась. В частности, сегодня. План разработала. Воображала себя достаточно взрослой, рассудительной, способной