Оушен молча поднял взгляд. По его глазам я ни мыслей, ни чувств не угадала.
– О’кей, – прошептал он.
Я пошла на попятную.
– Извини. Я злюка, да? Мне все это говорят, кому не лень. Но я не нарочно. Я просто хотела…
– Ты не злюка. Ты – само совершенство.
Назад мы ехали в полной тишине. Которая не напрягала. Нам – мне – было уютно и без звукового сопровождения. Но вот Оушен потянулся к радиоприемнику – в лунном свете руки казались белыми; вот нашел какую-то композицию. Я не уловила и не запомнила ни мелодии, ни слов.
Их не было слышно из-за сердцебиения.
Той же ночью Оушен написал эсэмэс:
Скучаю по тебе
Хочу держать тебя в объятиях
Я ответила не сразу – слишком сильные чувства нахлынули.
Я тоже тоскую
Очень сильно
Потом я долго смотрела в потолок. Каждый вдох давался с трудом. Я думала: почему? Мне ведь хорошо! И тут телефон прожужжал сообщением.
Как же здорово, что тебя волнуют мои интересы
Мне уже казалось, до меня вообще никому дела нет
Было в его откровенности что-то мучительно-щемящее.
И вдруг он, видимо, сам испугался.
Это ненормально, да?
Хотеть, чтобы о тебе другие волновались?
Я ответила:
Это нормально
Это всем людям свойственно
И позвонила.
– Привет, – сказал Оушен. Тихо сказал, будто издалека. Усталым голосом.
– Ой! Я тебя разбудила? Прости, пожалуйста!
– Ничего. Не разбудила. Я просто лежу в постели.
– И я.
– Под одеялом прячешься?
Я рассмеялась.
– А куда деваться? Или так, или никак.
– Да я не против. – В голосе почувствовалась улыбка. – Я на любые твои условия согласен.
– Правда?
– Правда.
– У тебя голос совсем сонный.
– Ну да, еле языком ворочаю. Устал. Но я очень счастлив.
– Счастлив?
– Конечно, – прошептал Оушен. – Ты меня сделала счастливым. – Он шумно вдохнул, усмехнулся. – Ты как экстази.
Я молча улыбалась. Не знала, что сказать.
– Ширин, ты слушаешь?
– Да. Слушаю.
– О чем ты думаешь?
– Я думаю: вот бы ты сейчас был со мной.
– Правда?
– Правда. Это было бы чудесно.
Он снова рассмеялся.
– Почему?
Определенно, мы думали об одном и том же. Только не решались говорить вслух. Я жаждала с ним целоваться. До рассвета. В мечтах – все более частых – Оушен обнимал меня, прижимал к себе, мои пальцы скользили по его телу, мои ладони чувствовали пульсацию его мускулов. Как все было бы, останься мы наедине подольше, решись мы на большее – да хоть вот в этой комнате? Каково засыпать, когда тебя прикрывают со спины, когда на плече лежит сильная, тяжелая, заботливая рука? Мои фантазии шли и дальше, детализировались.
Не давали покоя.
Вдруг меня осенило: Оушен надеется, что я их выскажу. Сегодня. Может, прямо сейчас. Я испугалась не на шутку.
Но ведь он со мной не таится.
Прямо говорит о своих чувствах. Даже когда еще ничего не было решено между нами, он сказал правду. Сама бы я не осмелилась открыться.
Так что теперь, под одеялом, я начала довольно храбро, хотя и чуть слышно:
– Я по тебе скучаю. Мы расстались всего несколько часов назад – а я уже скучаю. Хочу смотреть тебе в лицо. Хочу, чтобы ты меня обнял. – Я закрыла глаза. – Потому что у тебя руки такие сильные и с тобой надежно и спокойно. И ты… ты удивительный. Чудесный. – Теперь я шептала. – Даже не верится, что такие на свете бывают.
Я открыла глаза. Телефон от моей пылающей щеки раскалился. Оушен молчал – и слава богу! Пусть молчит – и дышит. Вот так – глубоко, гулко. А я послушаю. Я зависла в его молчании, в его дыхании. И вдруг упала. Прямо в исповедальню.
– Сегодня мне очень хотелось тебя поцеловать, – призналась я. – Вот бы ты сейчас был со мной!
Я уловила его вздох.
Точнее, долгий, медленный выдох. Когда Оушен наконец заговорил, голос был напряженный и сдавленный, как при удушье:
– Тебе никак нельзя из дому выбраться?
Он осекся.
Я рассмеялась.
– Нет. Я уже и сама думала. Не веришь?
– Верю. Только, спорим, не так усиленно, как я?
Я улыбнулась.
– Давай прощаться. Уже, наверно, три часа ночи.
– Так поздно?
– Да.
– С ума сойти.
Я снова засмеялась.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи.
Я закрыла глаза, прижала телефон к груди. Комната завертелась, меня затянуло в воронку сна.
Глава 25
Вот уже три недели мы с Оушеном худо-бедно скрывали свои отношения. Да, на нас по-прежнему порой таращились, но мой план действовал, ситуацию контролировали мы сами. Разговаривали по ночам. В школе виделись, если расписание позволяло, но не приближались друг к другу. Вскоре даже самым любопытным надоело нас отслеживать: какой интерес, когда мы не даем повода для сплетен? Пустые расспросы я игнорировала. Предложения Оушена подбросить меня в школу – тоже. Конечно, мне самой этого хотелось, но я знала: наше появление на парковке станет настоящим шоу. Которое нам без надобности.
Оушен ужасно расстраивался. Наверное, даже подозревал, бедный, что я его на самом деле отталкивала. Ничего подобного. Я только им и жила. С ума сходила. И чем сильнее сходила, тем больше хотела защитить его.
Однажды мы зависли возле моего шкафчика. Шла большая перемена. Я прятала одни учебники, доставала другие. Оушен ждал, прислонясь к железным дверцам, периодически заглядывая в мой шкафчик. Вдруг у него глаза вспыхнули.
– Это и есть твой дневник, да?
Ловким движением Оушен сцапал потрепанную толстую тетрадь. У меня сердце так забилось, что перед глазами хвостатые точки замельтешили. Я выхватила дневник, прижала к груди. Ужас мой был неописуем. Не хватало, чтобы Оушен прочел мои откровения – ни сегодня, ни вообще! В противном случае я навек потеряю лицо. В глаза Оушену взглянуть не посмею. Мои впечатления от физических контактов с ним – и даже от пребывания рядом с ним – занимали десятки страниц. И были изложены, пожалуй, чересчур детально.
Оушен сочтет меня сумасшедшей.
Он только посмеялся – над выражением моего лица, над быстротой реакции. Потом взял меня за руку, провел пальцами по ладони. Клянусь: от одного этого у меня голова закружилась.
Далее Оушен прижал мою ладонь к своей груди. Он часто так делал, зачем – не знаю. Сам не объяснял, я не спрашивала. И не протестовала. Мне это казалось очень трогательным.
– Почему ты так испугалась? Что плохого, если я почитаю твой дневник?
Я замотала головой. Сама чувствовала, что глаза все еще круглые от страха.
– Незачем его читать. Это скучно.
Оушен расхохотался.
Тогда-то я впервые и увидела этого человека. Отчетливо помню: Оушен хохочет, запрокинув голову, я на него засмотрелась – и вдруг ощущение, будто меня буравят взглядом. Я бы не стала отводить глаза от Оушена, выяснять, кто там такой беспардонный, однако взгляд сочился злобой. Причем неразбавленной. Я обернулась. Поодаль стоял тренер Оушена.
Стоял и качал головой. Осуждал меня.
Я даже попятилась. Не сообразила бы, кто это, но Оушен проследил мой взгляд. Живо перестал смеяться. Сказал «здравствуйте». Тот тип – позже я узнала, что его фамилия Харт, – ответил, причем довольно дружелюбно. Однако в коротком промежутке между взаимными приветствиями я заметила: тренер Харт успел сделать обо мне выводы. Мы с Оушеном еще не разъяли рук – тренер Харт покосился на них и зашагал прочь.
А я почуяла недоброе. Прямо физически тошно стало.
Глава 26
Оушен пришел к нам в День благодарения.
Мои родители к этому празднику относятся с пиететом. Всегда отмечают его по всем правилам. У мамы слабость к каждому, кто бесприютен, поэтому в День благодарения дверь нашего дома открыта для друзей и знакомых. Каждый год с нами за стол садятся разные люди. Обычно приятели Навида, у которых либо нет родни, либо, наоборот, родни хоть отбавляй, но время с ней проводить не хочется. Такие одинокие души неизменно находят убежище у нас. Это уже традиция.
Неудивительно, что родители распростерли объятия и для Оушена.
Я им сказала только, что Оушен – мой школьный друг, которому в праздник не с кем жарить индейку. Но который, добавила я, очень, очень интересуется иранской кухней.
Родители пришли в восторг.
Они видят свою миссию в том, чтобы нести в массы информацию об истинном Иране. Для начала: все полезное в мире было изобретено или как минимум усовершенствовано иранцами. Если же оппонент, тщательно подбирая слова, приводит в пример некую вещь, изобретенную другим народом, родители отвечают: «Ну, без этой мелочи вполне можно и обойтись!»
В этом году День благодарения пришелся на самый разгар Рамадана – иными словами, получалось, что мы будем праздновать и одновременно разговляться. Подготовку к празднику мы начали заранее и гостей тоже пустили, пока еще было светло. А что? Пускай помогают!
Навид, по обыкновению, ныл целый день, даром что ему досталось простейшее задание – размять картошку на пюре. Оушену стоны моего брата казались преуморительными; я объяснила, что Навид вовсе не острит, что он всегда такой во время поста. Оушен только плечами пожал.
– Все равно у него очень смешно выходит.
Вы, наверно, не удивитесь, если я скажу: моим родителям Оушен ужасно понравился. Наверное, потому, что не спорил, когда они взялись объяснять: Шекспир, мол, на фарси произносится «шейхе пиир», что значит ни больше ни меньше – «убеленный сединами шейх». И является неоспоримым доказательством коварно замалчиваемого факта: Шекспир на самом деле был персом, да не простым, а ученым. Или, может, папа и мама прониклись к Оушену потому, что он благодарно и с явным удовольствием съедал все яства, которые перед ним ставили. А наготовлено было шесть перемен блюд, чтобы «школьный друг» сразу уже составил полное представление об иранской кухне. Оушен ел, а родители сидели и смотрели ему в рот. При каждом его «очень вкусно!» переводили взгляд на меня: вот, мол, Ширин, тебе очередное подтверждение: иранцы только самое лучшее делают, в том числе самые изысканные, самые здоровые кушанья.