– Слушай, а вот, допустим, такая ситуация: ты занимаешься сексом, а эта штука возьми да и свались? Что ты станешь делать, а?
От Юсуфа можно было не опасаться услышать подобный вопрос.
И мне это нравилось.
Потом Юсуф зачастил к нам домой. Приезжал сразу после тренировки, ужинал у нас, играл с Навидом в компьютерные игры, проявлял нездешнее почтение к папе и маме. В общем, всем своим видом показывал: вот кто идеальный парень для Ширин. Причем делал это осознанно, даром что ни о чем таком никогда не заговаривал. Только задерживал на мне взгляд дольше да улыбался мне чуть чаще, чем все остальные. Выжидал, что я сделаю шажок навстречу.
А я не делала.
В канун Нового года мы с папой сидели в гостиной. Папа по обыкновению читал. Он вообще с книгой не расставался. Поглядишь: утром, перед работой, – читает, вечером, перед сном, – опять читает. Мне казалось порой, что у папы ум сумасшедшего гения и сердце философа. Так вот, я смотрела на него поверх пиалы с остывающим чаем – формулировала вопрос.
– Баба, – наконец заговорила я.
– Что? – откликнулся папа, перевернув страницу.
– По каким признакам ты понимаешь, что поступил правильно?
Папа вздрогнул. Захлопнул книгу. Снял очки. Посмотрел мне в глаза и выдал на фарси:
– Если решение сделало тебя человечнее, значит, оно правильное.
– Ничего себе!
Папа задержал на мне взгляд. Я прочла его мысль: «Можешь мне все рассказать, Ширин-джан». Но я еще не дозрела. Поэтому притворилась непонимающей и сказала самым невинным тоном:
– Спасибо, папа. Я просто… В голову пришло…
Папа довольно неумело изобразил улыбку.
– Даже не сомневаюсь, доченька, что ты приняла правильное решение.
А я вот очень сомневалась.
Глава 33
Первый день в школе выпал на четверг. В кампус я вступила с колотящимся сердцем. Оушена не было. Не появился он и на уроках. Может, вообще в школу не ходил. А может, выбрал с нового семестра другие дисциплины, чтобы со мной не пересекаться. От этой догадки я похолодела. Не мне было винить Оушена, только я все же надеялась видеть его. Хоть иногда. Хоть мельком.
Зато я сориентировалась насчет школьных настроений. Оказалось, весь предканикулярный ужас за две недели изрядно полинял в памяти старшеклассников. Иными словами, мной больше никто не интересовался. По коридорам и классам циркулировала новая сплетня, никакого отношения ни ко мне, ни к Оушену не имевшая. Сам Оушен вернул прежний статус, насколько я могла понять. Исчезли причины для паники – меня, как опухоль, удалили из жизни Оушена хирургическим путем. Все было прекрасно.
Люди, как и прежде, продолжали меня игнорировать.
С такими мыслями я сидела под деревом. Услышав «Привет», подняла взгляд. Увидела ту девчонку, индианку.
На сей раз ее длинные черные волосы были собраны в опрятный хвост. Но я не обозналась – передо мной стояла та, что назвала меня чудовищем.
Как-то не хотелось с ней здороваться, и я буркнула:
– Тебе чего?
– Можно рядом присесть?
Я приподняла бровь, однако позволила.
С минуту мы обе молчали.
Наконец она произнесла:
– Мне очень жаль, что так получилось с фото и Оушеном.
Она сидела в позе лотоса, чуть откинувшись, опираясь на ствол, и смотрела в сторону школьного двора.
– Представляю, как ты переживала, Ширин.
– Разве чудовища переживают?
– В этом городе одни расисты, – ответила она, переводя на меня свои яркие темные глаза. – Жить здесь – уже само по себе тяжелое испытание.
– Что верно, то верно.
– Я, когда тебя первый раз в хиджабе увидела, глазам не поверила. – Она снова отвернулась. – Надо же, думаю, до чего смелая! Никто здесь не решается хиджаб носить. Вообще никто.
Я сорвала сухую травинку. Сломала ее с хрустом.
– Никакая я не смелая. Мне страшно почти каждую минуту. Иногда кажется: снять надо, легче будет. Всем, и мне самой в первую очередь. Без хиджаба со мной как с человеком станут обращаться. – Я сорвала еще одну травинку. Расщепала ее в мелкие кусочки. – А потом прикинула: допустим, сняла – кому я этим угодила? Всяким уродам? Показала им, что они надо мной верх взяли? Заставили веры моей стыдиться? Место мое указали – в самом низу, в грязи? Вот по этой причине – а вовсе не от особой смелости – я и ношу хиджаб.
Мы обе надолго замолчали.
Тишину нарушила индианка.
– Можно сколько угодно ходить без хиджаба – разницы никакой.
Я вздрогнула.
– Никакой, говорю, разницы! – Ее глаза наполнились слезами. – Я вот с непокрытой головой – и все равно не котируюсь.
С того дня мы решили дружить. Амна – так ее звали – сказала: «Давай вместе обедать. Я тебя с девчонками познакомлю». Я ухватилась за предложение. Мы договорились пересечься назавтра в кампусе. Я даже подумывала, не сходить ли с Амной в кино. Пожалуй, я бы сумела притвориться, будто волнуюсь из-за АОТов.
В конце концов, я ведь мечтала о подруге.
Оушена я увидела на следующий день.
Пришла в танцевальную студию слишком рано, ждала Навида с ключом. Тут появился Юсуф.
– Вот, значит, где все происходит, да, Ширин? – Юсуф кивнул на запертую дверь, улыбнулся. Он вообще чуть что улыбался. – Знаешь, я прямо-таки жду не дождусь приобщения к чуду.
Я рассмеялась.
– Приятно слышать. Брейк-данс сейчас далеко не на пике – а жаль. Мы с Навидом, сколько себя помню, им просто бредили.
– Это здорово. – Юсуф сверкнул зубами, словно на удачную шутку отреагировал. – Мне нравится, что ты так увлечена.
– Да, я увлечена, – подтвердила я и тоже поневоле улыбнулась.
Очень уж он был жизнерадостный, Юсуф. Прямо-таки провоцировал на улыбки.
– Брейк-данс – нечто среднее между кунг-фу и гимнастикой, – принялась объяснять я. – У тебя должно получиться. Навид говорил, ты раньше занимался фигурным ката…
– Ой! – Юсуф глянул поверх моего плеча и внезапно смутился. – Наверно, мне лучше уйти.
Я обернулась.
Сердце замерло.
Никогда раньше я не видела Оушена в баскетбольной форме. И вот он, собственной персоной. С обнаженными руками. С рельефными мускулами. Сильный. Неотразимый.
Но какой-то другой.
Просто я его с этой стороны не знала. Все связанное с баскетболом меня не касалось. Потому-то Оушен и предстал чужим. Мало того: я настолько опешила от его формы, что не сразу заметила, какой он грустный. Нет, даже не грустный. Подавленный. И злой. Он тоже увидел меня, замер на месте. Уставился на Юсуфа.
В панике я попыталась объясниться:
– Оушен… Это не то… я не…
Мой лепет несся Оушену в спину.
В понедельник я узнала, что Оушена временно отстранили от игры. Потому что он подрался с товарищем по команде. Следующие два матча Оушену предстояло просидеть без дела.
Почти всех в школе этот случай позабавил. Оушена даже зауважали – еще бы, реальный пацан.
Следующая неделя тянулась бесконечно. Я жила в состоянии стресса. И только к выходным догадалась: Оушен не сменил дисциплины.
Он просто прогуливал. Причем все уроки подряд – и те, на которых мы пересекались, и остальные.
Это стало ясно в пятницу на биологии. Я вошла – Оушен сидит как ни в чем не бывало на своем месте.
Сердце подпрыгнуло.
Как себя вести? Сказать «привет»? Или игнорировать?
Захочет ли он ответить? Или предпочтет, чтобы его не замечали?
Но такое же невозможно.
Я медленно приблизилась к столу. Сняла рюкзак. В груди что-то ширилось. Ну конечно, эмоции возвращались, заполняли черную дыру.
– Привет, – сказала я.
Оушен поднял взгляд. И отвернулся.
За целый урок слова не сказал.
Глава 34
Навид теперь на тренировках буквально не давал нам спуску. До конкурса оставалось две недели, и мы чуть ли не ночевали в студии. Каждый день я думала: вот какой смысл что-то кому-то доказывать в этой дебильной школе? Однако обрывала себя. Я ничего не доказываю. Мы просто выступим, и все. Перевернем страницу. В конце концов, именно за брейк я полгода держусь, именно он меня спасает. Дает возможность быть собой – и просто быть, дышать, растворяться в музыке.
К тому же я была у Навида в долгу.
Вдобавок ставки оказались куда выше, чем я думала. В прежних школах подобные конкурсы не удостаивались особого внимания, проходили во внеучебное время. А в этой ради конкурса отменили все уроки. Явились учителя, ученики, тренеры и даже персонал, не причастный к процессу образования. Взволнованные папы и мамы, бабушки и дедушки толпились в спортзале, щелкали фотоаппаратами, даром что запечатлевать пока было нечего. Наши родители, конечно, понятия не имели, чем дети сегодня займутся. Никто не собирался кричать нам: «Навид, Ширин – вперед!» Никто не сжимал цветы в потных от нервного напряжения ладонях. Обычная картина. Вот получи я, скажем, Нобелевскую премию мира – родители, может, и придут на церемонию, но только после долгих уговоров, да еще не преминут заметить: «Тоже невидаль! Куча народу получила эту премию, ее каждый год кому-нибудь дают, и вообще, премия мира придумана для бездельников, и лучше тебе, Ширин, в следующий раз сосредоточить усилия на физике или другой точной науке».
Родители нас очень любили, но всерьез как-то не принимали.
Вот какой посыл на невербальном уровне я регулярно получала от мамы: «Ты, Ширин, вечно драматизируешь, очень уж ты тонкокожая. Вроде не инертная, только интересуешься все какой-то ерундой». Мама меня обожала, жизнью ради меня пожертвовала бы – и притом в грош не ставила. Впрочем, так она относилась вообще ко всем хлюпикам, а тот факт, что я очень подвержена смене настроений, наводил маму на грустную мысль: дочка-то еще совсем дитя. Мама ждала, когда же я повзрослею.
Утром, перед уходом на работу, уже в дверях, мама вдруг обратила внимание на мою одежду. Покачала головой, воскликнула:
– Ей хода. Иин чийер дигех? – Боже! Это еще что такое?
На мне была полностью перешитая куртка в стиле милитари, с эполетами, медными пуговицами и собственноручной моей вышивкой на спине «Люди – чужие друг другу». Цитата из моей любимой композиции группы «The Doors», да не простая, а прочувствованная. Я билась над вышивкой многие часы и считала ее просто суперской.