Самое невероятное заключалось в том, что молодым русским фашистам ничего не препятствовало: милиция бездействовала, люди в синих шинелях даже не приблизились к черной колонне, в которой было, я думаю, человек пятьдесят, не больше.
Они подошли к памятнику русскому поэту («…Что в мой жестокий век восславил я свободу…»), остановились. И, похоже, не знали, что делать дальше. На многих лицах возникла растерянность. Или разочарование. Не знаю, что точнее.
— Смотри! Смотри! — Вика, появившись сзади, схватила меня под руку.— Смотри!
Один из молодых людей, высокий, светлый, с правильными, резкими чертами славянского лица, поднял над головой… Как сказать? Портрет? Да, пожалуй, так, портрет двух людей: на профиль Гитлера чуть-чуть накладывался профиль Сталина, и оба вождя, выполненные художником резко, грубо, но с впечатляющей силой, как бы слились в смертном объятии, призывая своих последователей идти в бой за великую Идею до конца.
Вокруг молодца с портретом началось какое-то движение, суета, защелкали фотокамеры, замерцали магниевые вспышки (я успел сделать два снимка, и оба они — что выявилось при проявлении — оказались неудачными, не в фокусе, смазанными). Где-то рядом прозвучала негромкая команда.
Все остальное произошло в прямом смысле мгновенно.
Возле молодого человека с портретом быстро, профессионально оттеснив его соратников, возникло несколько милиционеров, портрет тут же исчез.
— В стороны! — прозвучал властный голос.
И молодые люди в черных рубашках, в фуражках со свастикой беспрекословно, даже поспешно расступились. Трое милиционеров быстро повели светловолосого юношу — прямо через низкие голые декоративные кусты — к желтой машине. Двое держали его под руки, третий подталкивал в спину. А молодой человек все оглядывался, и на его лице теперь были детская обида и страх.
— Да я же его знаю! — прошептала мне в ухо Вика.
Он все оглядывался, оглядывался…
И видеть мог поверх голов только Александра Пушкина на своем пьедестале, в задумчивости склонившего голову. («…И милость к падшим призывал».)
Хлопнули дверцы — одна за другой, и желтая машина, сорвавшись с места, умчалась, как будто ее и не было.
— Так кто же он? — спросил я.
— Господи! Да он же сын Заграева! Заграева Владимира Павловича. Имени сынка не знаю.— В голосе Вики появилось раздражение, так мне хорошо знакомое: за ним может последовать буря.— Я у этого партбосса интервью для радио брала. Представляешь, Арик, пригласил для этого идиотского интервью к себе домой: «На работе по душам поговорить не дадут». И ты, пожалуйста, не ревнуй, я бы и сама с ним справилась… Словом, через десять минут нашей беседы стал приставать со всякими гнусными предложениями. Но тут появился сынуля, незапланированно. Оказывается, сбежал с лекций, он на журфаке МГУ.— Вика возбужденно тряхнула головой, отбрасывая со лба прядь своих замечательных рыжих волос (я так люблю запутаться в них рукой, когда мы плывем на «нашем ноевом ковчеге»).— Ни хрена себе! Сынок товарища Заграева — фашист!
— А Заграев этот — кто? — спросил я.
— Замдиректора… Или первый зам, как там у них называется? В Институте марксизма-ленинизма. К тому же он у них секретарь партийной организации да еще член ЦК партии. Фигура.— Голос Вики задрожал от злости.— Скотина. Однако что же получается? Если и другие сегодняшние демонстранты детки таких же родителей? Интересно, интересно… Есть о чем подумать. Ты согласен?
— Согласен. Но почему эти молодчики появились тут именно сегодня, двадцатого апреля?
— Арик, Арик! — замахала руками Вика.— Не удручай меня своим невежеством. Все-таки надо знать биографии великих людей двадцатого века. Нет, ты только посмотри!
Да, было на что посмотреть: молодые русские фашисты разрозненными группами покидали площадку вокруг памятника Пушкина. Им никто не мешал, милиция опять бездействовала. Журналисты тоже расходились, похоже, весьма разочарованные.
Я взглянул на часы — было двадцать две минуты двенадцатого. Вся «акция» длилась чуть больше десяти минут.
— Чувствую,— Вика опять взяла меня под руку, зябко поежившись,— не все ты просекаешь в том, что произошло. А в руках у тебя материалец — будь здоров! Послушай, паренек, хоть и весна, а я что-то промерзла. Наверное, от голода. Толком не позавтракала. Мама захворала, кашляет, банки ей ставила. Ты меня накормишь?
— С огромным удовольствием! Сам тоже… После твоего коньяка проглотил бутерброд с сухим скрюченным сыром.
— Так…— Вика стала деловой.— Что рядом? Кафе «Лира». Не годится, там одна зеленая молодежь, будут на нас смотреть как на стариков. За «Елисеевским» ресторан «Русская кухня». Не подходит — туда уж больно важная публика ходит, с тугими кошельками. Щеки раздуют и по часу в меню копаются. Пошли в Дом актера. Кухня неплохая, народ свой, демократический. Ведь мы с тобой демократы? — И Вика поволокла меня к переходу. Уж больно она возбудилась. С чего бы? — Но, Арик, никакого алкоголя. Тебя ждет небольшой политический ликбез на тему… Сам понимаешь какую. Согласен?
— Согласен, согласен! — засмеялся я.
Господи! Как мне с ней хорошо!
Юрий Владимирович Андропов в одиночестве пил чай с сухариками в третьей, дальней комнате своих апартаментов на Лубянке. Спальня, как, пожалуй, следовало бы ее назвать, если бы эта комната не была проходной.
Было без четверти одиннадцать вечера.
Председатель КГБ удобно, расслабившись, сидел в мягком кресле, вытянув ноги и полузакрыв глаза. Усталость. Ноющая боль в левом боку. Слабость. И — чувство удовлетворения.
«Молодец полковник Рябинин. Надо отметить. Итак, «акция» удалась. А Иван Палыч уже трижды прорывался с разговором. Ничего, пусть немного подождет.— Андропов улыбнулся.— Плод должен созреть. Пожалуй, сегодня заночую здесь. С утра много работы. Придут эксперты, будем уточнять тезисы к докладу, уже послезавтра… Да, не забыть о звонке министру обороны. Можно и сейчас, Дмитрий не обидится. Впрочем, нет, неудобно. Завтра. Завтра утром».
На обеденном столе горела неяркая лампа под розовым домашним абажуром. За стеклами шкафа поблескивала чайная посуда — китайский фарфоровый сервиз, подаренный, кажется, корейскими коллегами. И набор хрустальных рюмок — для пьющих гостей, которые иногда случались в этой комнате.
Для пьющих гостей…
Юрий Владимирович закрыл глаза.
«…Да, Юрик,— сказал Валерий Гаянов, озирая стол,— забота о гостях у тебя, прямо скажем, на нуле».
«Я же здесь никогда не столуюсь»,— оправдывался секретарь комсомольской организации Рыбинской судоверфи.
«Не столуешься,— усмехнулся Валерий.— Для неожиданных приемов надо держать хотя бы минимум необходимого: ложки-вилки, рюмашки-стакащки.— И заведующий отделом кадров Ярославского обкома ВЛКСМ пропел, хитро подмигнув Юрику Андропову:
Стаканчики граненые упали со стола.
Упали и разбилися… Разбита жизнь моя».
Был уже глубокий вечер. Два окна в кабинете Юрия Андропова были завешены газетами, прикрепленными к рамам кнопками, на письменном столе, тоже вместо скатерти накрытом газетой «Водный транспорт», все было приготовлено для дружеской комсомольско-молодежной вечеринки, правда, запретного свойства: две бутылки водки, запечатанных коричневым сургучом, соленая капуста и огурцы в алюминиевых мисках, конская темно-красная колбаса, нарезанная крупными кусками прямо на столе, и — невиданное дело! — банка крабов, умело вспоротая ножом Валерием Гаяновым, попросту Валерой, который этот деликатес вместе с бутылками и выставил на стол. Вот сервировка совсем подкачала: два граненых стакана, столовая алюминиевая кружка, одна гнутая вилка и одна чайная ложка.
Пройдясь вдоль стола, Валерий спросил:
«А она придет? Не продинамит?»
«Обязательно придет,— тут же откликнулся Юрий Андропов, расстегнув верхнюю пуговицу форменной куртки, оставшейся у него со времен речного техникума,— непонятно почему, становилось жарко — Она так обрадовалась…»
«Ты ей про меня сказал?» — перебил гость из Ярославля.
«Как и договорились: намекнул, может быть, Валерий заглянет, если успеет все дела у начальства верфи закончить».
«Молоток! Ты прямо дипломат, Юрик,— засмеялся Валера Гаянов, скаля крепкие белые зубы.— Далеко пойдешь! Надо же! Про начальство верфи придумал! Вот что, пока ее нет, давай-ка по глотку пропустим, для поднятия настроения».
«Мне что-то не хочется…»
«Ладно, ладно! — замахал руками завотделом по кадрам,— Ты же у нас непьющий. Пока… Я, пожалуй, один, в гордом одиночестве».
Валерий ловко выбил из бутылки пробку, налил полстакана водки и одним махом выпил, крякнув, только кадык заходил по шее.
«Эх, крепка советская власть!» — Он с удовольствием захрустел соленым огурцом.
И в это время в дверь робко постучали.
«Просим! Просим!» — Гаянов, дожевывая огурец, бросился к двери и распахнул ее.
В кабинет секретаря комсомольской организации верфи, который на время превратился в подпольную трапезную, вошла Соня Плахова.
«Ой!» — Соня, в старом, не по росту, демисезонном пальто, попятилась было назад, но Валерий Гаянов схватил ее за руку, одновременно успев закрыть дверь.
«Что ты, Сонечка? Тут же все свои! Можно сказать, сливки комсомольского актива судоверфи.— Валера подмигнул Юрику Андропову,— Ведь так?»
«Конечно, Соня,— заспешил Юрик, покрывшись испариной,— все свои, тебе нечего бояться».
И Соню, освободив от пальто, усадили за стол. В ситцевой кофте, в черной тесной юбке, она тут же превратилась в настоящую русскую красавицу, только напряженно и печально было ее нежное ясное лицо.
«Ты что, Соня,— опять заспешил хозяин кабинета,— или не веришь нам?»
«Почему не верю? Верю, раз ты позвал».
«А почему такая грустная?»
«Так…»
«А вот сейчас грусть и победим! — Валерий Гаянов разлил водку по стаканам и в кружку.— Две трети, самый раз. Прошу! Предлагаю первый тост.— Ярославский гость встал, поднялись Соня и Андропов,— За здоровье нашего гениального вождя, первого друга советской молодежи товарища Сталина! Пьем до дна!»