Гавгамел сказал властно:
– Всё-всё, расходимся!.. До завтра!.. Что, не желаем?.. Ну тогда, раз естество требует, продолжим эту часть работы челюстями за столом. Это мы любим и умеем, в таком интересном деле вообще мастера и гроссмейстеры.
У многих лица посветлели, словно решили невесть какую проблему, а Тартарин отрапортовал:
– Всё сделаем, шеф! Отоспимся от трудов праведных, явимся свежие, как корнишоны. Это такие муромские огурчики, если кто не знает. Но по вкусу другие, понимать надо тонкости гедонизма.
– Совсем другие, – согласился Явтух, – но корнишоны хрустят смачнее. Хотя вкуснее муромские.
Я сказал горько:
– Народ, да что с вами?.. Великий день наступил, могли бы всё за час, а мы тянем целую неделю!
– Впереди вечность, – напомнил Тартарин, – но соберёмся завтра, шеф, и всё сделаем!.. Пушкин жил, Пушкин относительно жив, Пушкин будет жить в нашей цифровой эпохе!
Гавгамел проревел мощным голосом:
– Всем одеться по той эпохе! Ещё раз посмотрите, как тогда разговаривали… Будем общаться с самим Александром Сергеевичем! Проникнитесь величием момента!
Большинство промолчало, я подозреваю, что уже и не слушают, устали, только Южанин кивнул, на лице глубокомысленное и несколько отрешенное от мирской суеты выражение, явно частью сознания уже в одном из своих виртуальных миров.
Я увидел сквозь толстую стену из цельного кипрского мрамора, как в соседнюю комнату вошла молодая красивая женщина с чувственными формами, Явтух вылез из кресла и пошёл к ней, тоже пройдя стену насквозь, а потом совокуплял незнакомку прямо на полу, там роскошный ковер. Голова её запрокинулась, и верхняя часть наполовину погрузилась в стену, я видел только улыбающийся рот, чувственные губы и красиво вылепленный подбородок.
Возможно, баг в самой стене, недоработанные структуры, или же нарочито так, чтобы Явтух не видел её глаза, некоторые мужчины теряются, когда видят устремленный на них взгляд.
Наконец женщина исчезла, словно впиталась в роскошный ковер, Явтух вернулся к столу.
Я с силой хлопнул его по плечу, он вздрогнул, посмотрел дикими глазами.
– Не забудь, – сказал я раздельно, как разговаривают с глухими идиотами, – завтра с утра!.. Ты молчун, но твоя голова всех наших стоила, забыл?..
Он некоторое время продолжал смотреть на меня непонимающе, потом его расслабленная улыбка идиота погасла, а лицо стало достаточно осмысленным.
– Прости, – сказал он с виноватостью в голосе, – перетрудился… Но что-то в самом деле мы слишком… Или только кажется?
– Уже никому не кажется, – сообщил я мрачно. – Но сейчас шанс выпрыгнуть из трясины счастливого ничегонеделанья. Или хотя бы выползти. Не упустим?
– Зубами вцеплюсь, – пообещал он, но я не уловил уверенности в его всё ещё расслабленном голосе. – Счастье у нас какое-то не такое, а этакое, а это не совсем то, что мечталось и грезилось.
Я воспользовался моментом, когда никто в мою сторону не смотрит, скользнул в Переход. В определённых случаях лучше вот так по-английски.
В традиционном уходе что-то от демонстрации, чего избегаем, а то не так поймут, мысли же обычно не раскрываем, консерватизм – опорный столб нравственности.
С другой стороны, какой же я председатель общества, если вот так увиливаю, должон быть с коллективом и в бою, и в пиршестве, что-то маловато сделано для пиршества. Раньше казалось, будем не спать, не есть, а воскрешать предков при первой же возможности, пока не свалимся от усталости…
От стола шагнул через стену сразу на середину городской площади, что между Дворцом Воскрешений и моим скромным домиком, в котором я разместил поле для гольфа, которым никогда не пользовался, конюшню и роскошный фруктовый сад на площади в два гектара, всё рудимент тех времен, когда шло выцарапывание каждого добавочного метра, квартирный вопрос, что важнее всех мировых событий.
Давно не припомню себя в таком странно тревожном состоянии. Вроде бы всё идёт, мир всё же не стоит на месте, вон и всеобщее воскрешение подоспело, но что-то гнетет и угнетает. Да, угнетает, хотя это и звучит как-то непривычно и пугающе в нашем великолепном и угождающием человеку мире, но всё-таки хреново и тоскливо.
Или потому, что давно не видел друзей, точнее, соратников по обществу? Незримая медицина следит, чтобы ничем не болели, а параметры наших тел подстраивались под наши желания, но все же изменения видны невооружённым глазом, хотя у нас и глаза вооружены добавочными возможностями видеть в ранее недоступных диапазонах, чем мы, понятно, не пользуемся.
В чём изменились?.. Переели сладкого? Тоже не скажешь, пока только Гавгамел ушёл лупать скалу, да ещё Тартарин возвращается с дальних окраин Москвы, весь прокопчённый пожаром войны, похудевший, но с радостным известием, что наконец-то выдержали натиск Бездушных и даже отбили у них целый район, теперь перевести дух, перегруппироваться – и можно в контратаку.
Когда я из своего мирного благоустроенного района в Южном Бутово плавно перехожу в места, где бухают взрывы, небо в зареве пожаров, а на горизонте боевые машины врага, то смутно чувствую, что в этом что-то есть нужное нашей психике, но сам пока до такого ещё не дошел и даже пробовать не хочу, чувствуется то ли отступление, то ли сдача старых добротных принципов.
Через площадь навстречу молодая женщина, столкнёмся, вся в солнечных лучах, походка лёгкая, но неспешная, сразу видно, никуда не спешит, на лице довольная улыбка, всё хорошо, всё хорошо.
Она спросила вдруг:
– Ты чего такой злой? Пчела укусила?
Я от неожиданности остановился, окинул её взглядом. Смотрит с доброжелательным интересом, лицо милое, но простое, без дизайнерских изысков, как и обычное платьице, такие носили наши бабушки или прабабушки в молодости.
– По мне видно? – спросил я. – Наверное, в самом деле стою на асфальте я в лыжи обутый…
Она засмеялась.
– Встряхнись, мир прекрасен!
– Только сейчас заметила? – спросил я. – Ты из новеньких? Хотя откуда им взяться?
– Только сейчас в этот район прибыла, – сообщила она. – Люблю менять места, а здесь красиво!..
Лицо у неё чистое и открытое, смотрит с доверчивостью ребёнка, для которого все взрослые прекрасные и добрые люди, от них и конфеты, и добрые толстые ладони, что подхватывают с земли и прижимают к большой и тёплой груди.
– Красиво, – согласился я. – Кто-то из нашей местной власти продавил решение, чтобы дураки и гении не лезли с самопальным творчеством. Ты смотришься здорово. Но… ты реальная?
Она засмеялась.
– А тебе не всё равно? С цифровыми интереснее.
Я пробормотал в неловкости:
– Да вот почему-то… и как-то… вдруг заинтересовало.
Она прищурилась, спросила с интересом:
– Почему?
Я сдвинул плечами.
– Не знаю. Просто вдруг стало любопытно.
– Пройдёт, – пообещала она.
Я сказал медленно:
– Да, конечно. Но жаль… Почему-то не хочется, чтобы проходило.
Она улыбнулась несколько польщённо, глаза засияли, а голос стал доверительным:
– Брешешь?
– Сам удивляюсь, – ответил я. – Кто ты?
Она чуть сдвинула плечиками.
– Да вот присматриваюсь. Новые места, новые возможности… А ты чем занят?
– Головной болью, – ответил я честно. – Пришло время воскрешать предков, как было нам завещано ещё два века тому, и вот теперь вдруг оказалось, что трудности совсем в другом месте.
– Каком?
Я пояснил со вздохом:
– Отвыкли.
– От воскрешений?
– От всего, – ответил я. – Мы теперь только развлекуны. Ничто не колышет. А высокие идеи где-то очень далеко за спиной.
– А впереди, – поинтересовалась она, – идеи ещё выше?
Я покачал головой.
– Впереди бесконечная жизнь… если сами не изволим прервать, и… ничего. Когда-то бесконечность пугала, потом радовала, а сейчас… Уже знаю два случая, когда сами прервали жизнь. Дико, нелогично, но как-то вот…
Она улыбнулась.
– Такие перепады настроения бывают. У всех. Но у вас справятся, уверена!
– А я вот не уверен, – сообщил я упавшим голосом. – Да ладно, это работа… А тебе как новенькой могу чем-то помочь?
Она подумала, смешно наморщила носик.
– А что, помоги. Что здесь за община, какие правила? Чем живёте, чем дышите? Какие цели?
Я посмотрел с интересом.
– А что, есть места, где у людей другие цели, кроме как жить-поживать да добро наживать, которое и так девать некуда?.. Безмятежное существование? Сам туда пойду.
Она лукаво улыбнулась.
– А воскрешение?
– Как только закончим, – уточнил я. – Вообще-то само воскрешение проводят сингуляры. Даже не представляем, как это делается, нам только выбрать, кого воскрешать, а потом принять и… разместить. Им же среди нас жить! Сингулярам даже мы не нужны.
– Справитесь, – ответила она лёгким, как взмах крыльев бабочки, голосом. – Вся трудность, как понимаю, в самом воскрешении?..
– Тоже так думал, – признался я. – Наверное, так и есть, но мы той колоссальной работы не видим, а в своей… чуточку споткнулись.
– Справитесь, – повторила она тем же беззаботным голосом и улыбнулась мягко и сочувствующе. – Мне нравится, когда мужчины занимаются делом. Это так… непривычно! И трогает. Будто древние киноленты смотрю. В те времена женщины были женщинами, а мужчины – мужчинами.
– Тебя как зовут? – спросил я.
Она подумала, ответила с некоторым сомнением:
– Здесь побуду… Вандой.
– Ванда? – переспросил я. – Тебе идёт. Есть в тебе нечто… Завтра как?
– Увидимся, – пообещала она.
Она не растаяла в воздухе, села в подкативший по мысленной команде блинкер, тот чуть скользнул по проезжей части улицы, взлетел и быстро скрылся за облаками.
Приятное чувство не рассеялось, я ощутил, что иду и глупо улыбаюсь, как бывало только в юности, когда молод, глуп и рад буквально всему на свете.
Глава 2
На другой день собирались неспешно, первыми пришли Гавгамел и Южанин, кивнули мне, сразу уселись за стол. Стулья под ними моментально превратились в кресла, под Южаниным вообще в лежбище, как у зажиточного римского патриция.