Тартарин и Гавгамел, не забывая жадно хватать из общих блюд лакомые куски жареного мяса, заговорили о своих косплейных битвах. Пушкин благополучно забыт, уже давно научились часть информации сгружать в облако, освобождая место для оперативной памяти, и с каждым годом сгружаем всё больше и больше, оправдывая себя там, что гора информации растёт, а в облаках места всегда хватит.
Похоже, подумалось тревожно, сгружаем слишком уж. Конечно, стараемся разгрузиться, как с женщинами, так и с информацией, но не перестараться бы, как у нас чаще всего. Загружать хотя бы столько, сколько разгружаем, но пока не вижу, чем можно загрузиться полезным.
Ещё беда, никто из нас ничем не может долго заниматься. Такое у людей бывало при прогрессирующей деменции, но у нас её быть не может по дефолту, здоровее нас нынешних вообще никогда никого не существовало.
Казуальник, продолжая есть жадно и бурно, сказал прямо в тарелку:
– Ну вот воскресили, а что дальше?..
– Придумаем, – ответил Тартарин бодро.
– Раньше надо было думать, – сказал Ламмер едко, – что потом и как потом, а не просто суп с облезлым котом Шредингера.
Казуальник передразнил:
– Раньше!.. Когда это мы думали раньше? Мы что, немцы какие-то?.. Сперва делаем, а потом смотрим, что получилось. А получается у нас всегда здорово, хотя и не то, что задумывали. Вот и сейчас Пушкин есть, а куда мы его?..
– А никуда, – ответил Казуальник бодро. – Пусть живет себе! Фёдоров себе как это представлял?
Гавгамел сказал рассерженно:
– Во времена Фёдорова жизнь была той же, что и у древних славян и всяких там полабов!.. В его время хоть древних лютичей воскрешай, и в русской деревне приживутся, быт тот же. А сейчас?.. Да они с ума рухнутся!
Ламмер напомнил:
– Он рвётся в Петербург к императору!
– Перервется, – ответил Казуальник так же уверенно. – Сообщим, что из-за дуэли, которую в Российской империи запрещены, подвергнут опале и должен оставаться в имении вплоть до высочайшего помилования. На тыщу лет.
Они переглянулись, Гавгамел сказал раздумчиво:
– А что, это мысль, наш Казуал жжёт, а я думал, он только по бабам спец. Не творить же ещё и Петербург с императором и двором придворных? Можем, но такое даже для Пушкина чересчурно. Не по рангу!.. Не Менделеев всё-таки, а поэт, для общества человек бесполезный, хоть и красиво чирикающий. Но разве у нас в чести не всегда были актёры и шоумены, а не ученые?
– Не всегда, – отрубил Гавгамел. – Во времена Пифагора всё-таки… Ладно, с этим решим. Но, будучи невыездным, начнёт творить непотребства в своём имении!.. Как думаешь, шеф?
Я ответил нехотя:
– Тогда это были потребства. Крепостных пороли и за дело, и просто для забавы, продавали, как животных, использовали для половых нуждей… В общем, следовать нам тем царским правилам или же начинать прививать воскрешаемым советско-трансгуманистическое мышление?
Ламмер сказал испуганно:
– Только не советское! Нам самим до него ещё расти и расти. Разве что демократические с почти человеческим лицом, что все, мол, равны, но некоторые равнее.
– Всё равно дров наломаем, – заметил Гавгамел.
Южанин, не переставая жрякать, почесал голову блестящими от жира пальцами.
– Если с Пушкиным такие проблемы, какие будут с Навуходоносором?.. Пушкин для забавы крестьян только порол, а Навуходоносор на кол сажал!..
Ламмер добавил невесело:
– А женщины смеялись и в воздух трусики бросали.
– Чепчики, – поправил Казуальник. – Трусиков тогда не было. А снять чепчик в людном месте – что чуть погодя трусики.
– Знаток, – сказал Гавгамел с отвращением. – Убивать пора.
Казуальник спросил:
– За что?
– Слишком много знаешь, – ответил Гавгамел многозначительно. – Давайте решим, можно ли воскрешённым цифровых людёв пороть и сажать на колья?..
Южанин проглотил кус и с усилием проплямкал жирным ртом:
– Закон запрещает даже животных мучить. Цифровых или реальных – без разницы.
– Сейчас и цифровые реальные, – напомнил Ламмер. – Пока, правда, по закону.
– То нам запрещает, – возразил Казуальник, – сознательным людям всегда жить труднее в любом обществе! А как насчёт этих выходцев из тёмного прошлого капитализма?.. Можем, им какой-то период реабилитации?.. Дескать, сперва и на колья, потом только пороть, затем штраф, а после недели наблюдений и на выход, где братья меч им отдадут?
– Какая неделя, – протянул Ламмер уныло, – оптимист ты у нас! Такое на годы. Вообще, смотрю и сомневаюсь. Новое время – новые проблемы. А можно ли вообще человека тех эпох внедрить в наше общество? Реально ли? Не ломая ему психику?
Все примолкли, наконец Тартарин сказал так же бодро:
– Подростка – точно!
– А взрослых? – уточнил Ламмер. – С устоявшимся мировоззрением?
– Хэзэ, – сообщил Тартарин. – Но разве что в мозгах кое-что подрихтовать… а если нас допустить, мы из них таких строителей коммунизма сделаем!
Ламмер и Казуальник посмотрели как на придурка, а Южанин вытер жирные пальцы о скатерть, сказал с брезгливостью, словно взял в руки большую толстую жабу:
– Синги почему-то против. Думаешь, нам бы не подправили? Но щепетильничают. Есть такое слово, его даже Ламмер знает.
Всех и всегда подозревающий Гавгамел прорычал:
– Уверен? А если как раз подправили? Чтобы смотреть сверху и хихикать, как в зоопарке. Может, у нас и хвосты, как у обезьян, только нам их не видно!
Ламмер поморщился, обронил с аристократической небрежностью:
– Не умничай, умнее тебя в тюрьме сидят.
Гавгамел поморщился, но промолчал. Во владениях Ламмера в самом деле может быть всякое, к себе пускает с великой неохотой, да и то не дальше стерильного дворца, выстроенного как бы напоказ. А тюрьмы да, могут быть переполнены. Он у нас интеллигент из интеллигентов, а их внутренний мир очень даже не как у всех, сами признаются.
Глава 7
Тартарин на всякий случай пощупал у себя сзади, искал хвост, а я похлопал ладонью по столу.
– Тихо-тихо!.. Подправили или нет, не узнаем. Давайте всё-таки с Пушкиным. Печень и поджелудочную, испорченные неумеренными возлияниями, рихтанули сразу, это приемлемо… как мне кажется, а насчет психики… нельзя, неэтично!.. Тогда это будет уже не Пушкин, хоть и Пушкин, но не той теперь Миргород, как уверяет Южанин, Хорол-речка не та…
Тартарин сказал бодро:
– И что, если подправим?
– Тогда зачем? – спросил я. – Если нам нужны исправленные копии Пушкина и прочих навуходоносоров, можно наделать хоть тыщи одним щелчком пальцев.
– А двумя? – спросил въедливый Ламмер.
– Двумя вообще можно изменить мир, – ответил я. – Вот раскольники пытались, только не знали как. Но-хау не было. Стали пользоваться тремя пальцами, чтобы можно было скрутить известную фигуру, а дело пошло. Вы же понимаете, мы обязаны проявить уважение к предкам? Они донесли из пещерных времен жизнь до наших дней!. А теперь, выходит, стоим на плечах всех тех, кто создавал цивилизацию, и не проявим к ним благодарности?
По их лицам вижу, устыдились, даже Тартарин опустил взгляд и пошаркал под столом ногой по полу, хотя раскаяния в глазах не вижу. Все мы неблагодарные по самой сути выживаемости человеческого люда, надо успевать хапать, первыми вымирают застенчивые да совестливые.
– Сделаем, – сказал Гавгамел со вздохом. – Сегодня не пойду рубить алмазы, Пушкину должно быть хорошо!.. Не потому, что Пушкин, а что такой великий и не дожил до этого дня вечной жизни, а у нас и всякое говно живет и пользуется!..
Казуальник подтвердил:
– Пушкин тоже имеет право на дожитие до конца вселенной. Ему просто не повезло, что родился в тёмные времена проклятого царизма и зажима толерантных ценностей.
– Все имеют, – сказал Ламмер, но в голосе прозвучало сомнение, все ли равны в своем праве или же кто-то равнее. – Как бы вот так, в общем. Не вдаваясь в мерехлюндии.
Я перехватил его взгляд, в нём недосказанное насчет дьявола, что в деталях, но оба смолчали, уже видим, проблема воскрешения почему-то не так проста, как казалась Фёдорову, хотя всё ещё возвышенна и благородна.
– А у нас настоящее воскрешение? – сказал вдруг Тартарин, в голосе отчетливо прозвучало сомнение. – А если это всего лишь цифровой двойник?.. Да, как бы оригинал, но все равно дубель. А сам Пушкин умер. И Менделеев умер.
Казуальник запротестовал:
– Это вы не понимаете!.. Техника сингуляров позволяет проследить путь каждого атома во вселенной, ни одно слово не бывает потеряно, ни одна мысль любого когда-либо живущего!.. Каждый может быть восстановлен со стопроцентной точностью не только телом, но и мыслями, характером!..
Тартарин сказал упрямо:
– Всё равно. Если умру, то как бы ни восстанавливали, это будет моя абсолютная копия, но не я. Дубель тоже может считать себя мною, а вы тем более, но то буду не я, как не извращайте логику и здравомыслие, первестники мы мои сладострастные!..
Ламмер коротко хохтнул.
– Значит, если что, тебя не воскрешать?
Тартарин посмотрел лесным зверем.
– Как это не?.. А вдруг всё-таки то буду я? Это я сомнение высказываю, разумный человек всегда сумлевается, как сказал великий Карл Маркс вслед за Томасом Мором… Шеф?
Я вздохнул, опустил нож и вилку на опустевшую тарелку, скрестив должным образом, как знак незримым официантам, что было вкусно, но всё прекрасное когда-то кончается, пора убирать посуду.
– Болтуны… Увидимся завтра. Решим, что делать дальше.
На улице позднее лето с переходом в осень, так уже последние лет десять, если точно – одиннадцать, подсознательно хочется перемен, хотя вообще-то не люблю ни зиму, ни весну с осенью с их дождями и промозглым ветром.
Но, как говорили в моем детстве, хоть гирше, абы инше. Сейчас бы не отказался и от хрустящего молодого снежка под подошвами.
А вот с Пушкиным в самом деле чисто по-русски, сперва делаем – потом думаем. Но если уже сделали, то нужно очень быстро решить, что же дальше, но здесь, чувствую, сплошной туман не только у меня.