Я медленно брёл по направлению к дому, голова опущена, взгляд под ноги, дедушка спрашивал в таких случаях, не копеечку ли ищу на дороге, но лучше бы копеечку, даже царской чеканки найти проще, чем осмысленное решение, что же делать дальше с Пушкиным и вообще с воскрешением всех предков.
Я вздрогнул, хотя голос раздался рядом очень мягкий и сочувствующий:
– Случилось что?
Я вскинул голову, Ванда в трёх шагах, странно, что не услышал, как это вдруг так близко, должен был услышать, что-то со мной не так… или с нею.
– Привет, – ответил я. – В жизни должно что-то случаться, иначе это разве жизнь?
– Глубокая мысль, – согласилась она. – Сам придумал?.. Чем таким занимаешься, что мировая скорбь на челе?.. А мухи вообще на пять шагов вокруг дохнут.
– Что такое мухи? – пробормотал я. – Ах, эти… Исчезли, как только был принят всемирный закон, что их тоже нужно защищать от истребления человека человеком.
Она полюбопытствовала:
– Чем таким грустным занимаешься?
Светлая и солнечная, словно светится изнутри, как тёплая бабушкина лампа в моем детстве, она всматривается в меня с интересом, словно и я тоже что-то непривычное, будто муха в нашем стерильном мире.
Я лишь глупо растянул губы в улыбке, чувствуя её неуместность, но Ванда очень уж смотрится счастливой и радостной, с моей стороны свинство оставаться Чайльд-Гарольдом.
– Странный вопрос, – произнес я всё ещё вяло. – Как и всё человечество, убиваю время. То есть живу счастливо в мире, где всё для человека, всё во имя человека.
Она засмеялась.
– Как в раю?.. Беспечно и бездумно?
Я сдвинул плечами.
– Это же время, о котором мечтали!.. Когда Господь пинком отправил Адама из рая, он сказал вслед: «В поте лица своего будешь есть свой хлеб!» И всю жизнь с тех пор человек в поте лица ел, спал, трудился, трудился, трудился… И только вот сейчас наконец-то вернулся взад в рай.
Она поинтересовалась с интересом:
– Не наскучило?.. Сладкого можно и переесть.
– Пока вроде бы не переели, – ответил я чересчур твёрдо. – От одного сладкого переходим к другому, никто вслух не жалуется, хотя некоторые бурчат, но ещё не знают, на что. А ты не инопланетянка, случаем?.. Таких простых вещей не знаешь.
Она рассмеялась задорно и весело, запрокидывая голову и показывая нежную белую шею, почти не тронутую загаром.
– Знаю, но интересно, как относишься ты?
– Почему я?.. Все наши человеки так.
Она ответила с загадочным голосом:
– Ты – не все. Тебя я вот почему-то выделяю.
Я спросил с настороженностью:
– Почему?
– А этого не скажу, – сообщила она всё так же таинственно. – Есть причины.
– Какие?
– И не пробуй догадаться, – ответила она уверено.
Я посматривал со всё большим интересом, хотя теперь удивить чем-то трудно, да и не отличается она от большинства особей женского пола.
Хотя нет, отличается. Именно простотой, сразу видно, не гонится ни за модой, ни за трендами. Что-то в ней от той старой эпохи, которую вспоминаем с ностальгией, совершенно не желая помнить, что вообще-то время было по нынешним временам просто ужасное.
– Делать тебе нехрена, – сказал я, – как и всем нам. Но когда подворачивается дело, то уже как обухом в лоб, это же потрудится надо!
– А нужно это в раю?
– Нужно, – сказал я со вздохом. – Везде, хоть в раю, хоть в аду. Без этого нет человеков. Кто сказал, что труд создал человека?.. А человек хитрая и ленивая тварь, тут же автоматизировал всё, чтоб не перетрудиться. И проиграл.
В её взгляде проступило глубокое сочувствие. Поняла или нет мою замысловатую хрень, но видит, как мне пенисно, инстинктивно сочувствует, у настоящих женщин это в ДНК. Господь не зря разорвал гигандроморфа пополам, так эволюционно оправданнее для выживания вида и поддержки друг друга.
– Ты странный, – произнесла она наконец в задумчивости. – Не думала, что в раю можно страдать.
– Тоже не думал, – сообщил я. – Но из рая уже не убежать, увы.
– Сходи на спектакль, – посоветовала она. – Я видела афишу в небе… Премьера, «Крекондавль и гигилетка». Вроде бы грядущий хит на все времена!
Я поморщился, она улыбнулась, я запоздало сообразил, что даму вообще-то нужно пригласить хотя бы в кафе на чашку кофе, уже отвык от таких жестов, торопливо повёл правой дланью, и в двух шагах из булыжного покрытия площади поднялся небольшой столик и два лёгких кресла по обе стороны.
– После трудов праведных, – сказал я виновато. – Экспрессо или латте?
– Латте, – ответила она без раздумий. – Спасибо.
Опустилась на сидение легко, словно облачко, ладони чинно опустила на колени, улыбнулась чуточку смущённо, словно это вот питье кофе вдвоём уже к чему-то обязывает.
На столе появились две изящные чашки из тончайшего фарфора, жидкость цвета чёрного жемчуга начала подниматься снизу и послушно остановилась возле золотого ободка. Я не силен в создании роскошных обедов, там у нас король Южанин, но кофе я научился создавать лучше всех.
Она с такой осторожностью взяла чашку, что мне почудилось, будто боится раздавить хрупкое изделие, улыбнулась мне сияющими глазами.
– Какой аромат… Давно кофе не пробовала.
– Мой рецепт, – сказал я скромно.
На мой взгляд, держится всё ещё чуточку скованно, словно из прошлого века кто-то её воскресил раньше нас, сделала пару мелких глотков, взглянула поверх края чашки смеющимися глазами.
– У нас чисто мужская компания, – сообщил я. – Нет, не нарочито, так сложилось.
Она сказала мирно:
– Когда-то мужчины группами на мамонта, потом на шашлычки и на рыбалку. Женщины с подругами предпочитали шоппинговать, перемерять сапожки и серьги… Но у вас получается?
– Со скрипом, – признался я. – И работать разучились и, хуже всего, ощутили, что всё не так просто, как казалось в дурной юности.
– Воскрешать?
Я сделал большой глоток, кофе в самом деле получился, я в ударе, да и настроение приподнялось, покачал головой.
– То дело техники, а вот что дальше?.. Техника ждет указаний, а мы увязли. Раньше надо было продумывать. И не нашей группой, мы не самые мудрые на свете, хотя это обидно, а как бы вот шире круг, детки…
Она спокойно выслушала, даже показалось, что чисто из вежливости, отпила чуть, но ответила серьёзным голосом:
– Похоже, это у вас серьёзно. С наскока не решить.
– А мы привыкли с наскоку, – угрюмо сообщил я. – Жизнь разбаловала. Либо с наскоку и одной левой, либо в кусты, сославшись на высокие принципы и эту… этику. На неё ссылаться лучше всего.
– Но жизнь прекрасна? – спросила она с любопытством. – И ночь нежна?
– Тошнит, – признался я. – Но и не выбраться из этой сладкой неги. Это ещё не погрязли в виртуальных мирах!.. Ну некоторые из нас да, но остальные нет. Это как алкоголь, что уже не отпустит. Но мы держимся! Хотя уже непонятно, для чего.
– Просто жить, – сообщила она, – уже прекрасно. Хоть и просто так. Без всякой цели?
– Тоже так думал, – ответил я. – Но всё-таки… что-то в нас заложено изначально. Раньше хотя бы корм добывали!
Она опустила опустевшую чашку на стол, прямо взглянула мне в глаза. Мне почудилось, что сейчас скажет что-то серьёзное и важное, от чего мы прячемся, как собаки от мух в жаркий день, поспешно наполнил чашки снова, аромат шибанул в ноздри.
На её губах промелькнула едва заметная улыбка, я ощутил, как у меня даже спина покраснела, нехорошо, когда женщины нас так хорошо понимают. Особенно когда лажаемся и ныряем в кусты, как только на горизонте появляется что-то серьёзное.
Глава 8
Утром я проснулся с широчайшей улыбкой на морде, снилось что-то радостное и светлое, как бывало в детстве, и сразу же в мозгу проступило витиеватое сообщение, все в рюшечках и цветочках, от Ламмера:
– А наш казуалист, – прозвучал в сознании вкрадчивый голос, – в самом деле самый из нас наблюдательный… Вчера видел тебя с женщиной, да и все заметили, но он больше всех усомнился в её реальности.
Я пробормотал сонно:
– Ну и что?
Он сказал уже громче, чувствуя как я, стряхиваю остатки сна:
– Попытался прощупать так и эдак, но, как ехидно сообщил Южанин, даже не заметила его попыток.
– А он подключался?
– Даже со всеми мощностями Управляющего Центра мордой об асфальт!
Я промолчал, уже увидел в его мыслях молодую симпатичную женщину с несколько грустными газами, но весёлой улыбкой, платье и туфли самые обычные, да и вообще не чувствуется, что её заботит её внешность, что ни в какие ворота для женщины.
И что, больше ничего, мы же все прозрачные, как медузы под жарким солнцем!
– А в Реестре? – спросил я.
Он покачал головой.
– В том всё и дело, шеф. Всё на свете есть в Реестре, он же медцентр и всё прочее, но она где? В Реестре всё живое и неживое, каждая плавающая бактерия в воде или воздухе на учёте, а те, что фемтосекундно рождаются, сразу же встраиваются в четко просматриваемую картину мира.
Я пробормотал, чувствуя холодок космического пространства:
– Но тогда… что…
Он сказал упавшим голосом, в котором я ощутил и затаённый восторг:
– А вдруг она… оттуда?
Он указал пальцем вверх, как в старину показывали на небо, где обитает Господь Бог, хотя небо вообще-то со всех сторон нашей планеты.
– Сомнительно, – пробормотал я.
– Ну да, – согласился он совсем слабым голосом, – она легко могла бы создать любой образ и вставить в наш реестр.
– Могла, – согласился я. – Тогда почему?
Он пробормотал:
– Кто знает ход мыслей этих инопланетян, если они мыслят, а не инстинктничают. Может быть, у них инстинкты выше левлом, чем наш когито эрго сум?
Пока созванивались насчет встречи, какое старинное слово, утолковывались, в каком часу соберёмся, Гавгамел уже без уведомления побывал у Пушкина, тот просыпается с птичками, и сообщил нам по мыслесвязи, что светило русской поэзии рвется в Петербург к императору. Он же камер-юнкер, допущен к особе, в списке привилегированных, в цензорах был сам вседержитель всероссийский, понимать надо, потому желает представиться новому самодержцу Российской империи.