Мелькнула шальная мысль насчет сообщения, как кончила вся царская семья, но нашего поэта-демократа удар хватит, окажемся бонапартистее бонапартистов, так что да, помягше надо, помягше.
Я ещё сонный, приучил себя спать по целых четыре часа в сутки, компромисс со старыми традициями, сказал, морщась:
– И как ты с ним?
Он появился в стене в виде барельефа, весь из себя одни мускулы, сказал со смешком:
– Обещал сделать всё для его удовольствия. Но сперва, дескать, дождемся вердикта врачей. Его долгий сон мог иметь последствия!
– Вот-вот…
– Но обещаем всё решить быстро, – договорил он. – Иначе ну никак. Говорит, что никогда не чувствовал себя таким здоровым! Зря мы так, надо было ему какие-нибудь колики или изжогу оставить, а то и ревматизм покруче. Рвётся ехать немедленно!.. Велит заложить для него карету, а ещё лучше повозку, чтоб можно было возлежать в дальней дороге, аки Южанин за столом.
– Что-то ещё?
Он фыркнул, как большой рассерженный морж.
– Он же барин, не забыл? Удивился, что к нему дворовых девок не пустили для растления, но я заверил, что уже завтра допустим, для нас главное – здоровье любимого императором поэта, а его плотские утехи на втором месте…
– С девками проще, – буркнул я, – таких можно наделать, что и Торквемада ахнет, но сейчас уже поздно. Раз уж встрял, то организуй ему по-быстрому Петербург и всё, что тогда было. Но не в реале, а цифре! Сколько понадобится?
– За полчаса управлюсь, – сообщил он.
Слева тоже в стене появилось висящее в красном ореоле крупное лицо Южанина, уже красное и в бисеринках мелкого пота.
– На полчаса задержу, – пообещал он уверенно, я ощутил аромат дорогих вин и запечённой в пахучих травах урюпинской утки. – А то и больше. Такой стол накрою, брюхо не даст подняться. И в ногах будет приятственная такая слабость…
Гавгамел вздохнул.
– Какого хрена в том грёбаном Петербурге, где сточные канавы на улицах прямо под окнами?..
– Тогдашние люди привыкли к вони, – пояснил Южанин.
– Счастливые.
– Будь у них наши рецепторы, – добавил Южанин, – мёрли бы, как мухи на морозе. А наше светило русской поэзии воскресили именно в том виде, в каком оно преставилось?
В воздухе появились и повисли широкие окна, в каждом свой интерьер помещения, только у Ламмера везде зелень, он как бы ближе к природе, потому и спит в лесу, остальные же в царских хоромах, а кое-кто и в императорских.
Все смотрят испытующе, я же шеф, когда-то в самом деле правил весело и круто, предлагал головоломные решения, всегда побеждал, моими стараниями созданное мною общество разрослось, вырастило ячейки в других городах и охватило всю Россию, а теперь как будто я уже не я, изобилие действует или что, но все мы уже не те пламенные энтузиасты.
– Всё в точности, – заверил я, – разве что подправили ему печень, была на грани цирроза. Как понимаю, это у него впереди. Оставить человека с больным телом… это немыслимо, черти не ему, а нам будут сниться. И карму бы вам попортить, а то мою грызёте…
Гавгамел прорычал с угрозой:
– Теперь понимаю, почему сингуляры не восхотели! Для них раз щёлкнуть пальцами, или что у них теперь, и все поколения вплоть до австралопитеков встанут из могил, запоют и запляшут, живёхонькие, как Устав Коммунизма, что бродит по Европе и соплеменным странам.
– Ну и что? – спросил Южанин лихо. – А ничего! Пусть живут и бродят!
– В нашем времени? – спросил Гавгамел с интересом. – И декабристы, и те, кто их вешал?..
Южанин умолк, не найдя с ходу ответа, а Гавгамел проговорил с тяжким вздохом:
– Фёдоров смолчал. Остановился на том, что сформулировал задачу: воскресить надо, это долг потомков. То есть наш.
Южанин вздохнул.
– В его время жизнь текла, как и тыщи лет раньше!.. даже не знаю! Древние славяне сразу бы нашли себе место в его времени, как и всякие там хетты и мидяне… А вот в нашем… да мы сами всё ещё тычемся, как слепые щенки, хоть и уверяем друг друга, что владеем ситуацией.
Гавгамел поморщился.
– Мы владеем?
– А что не так?
– Это мир, – прорычал Гавгамел, – подстраивается под нас! Даже слишком угодничает, суетится. Кому-то такое рай, а мне как серпом по известному даже лауреату нобелевской премии по литературе месту.
– Это кому? – полюбопытствовал Южанин.
– Не скажу, – отрезал Гавгамел. – Он в сингулярах, оттуда если вдарит, то вдарит!.. Но нехорошо, когда слишком хорошо.
– Ты чё? – спросил Южанин. – Как это нехорошо, когда слишком хорошо?.. Это забота природы о нас, её лучшем порождении! И вообще теперь все о нас должны и обязаны! Потому что мы наконец-то докарабкались, обламывая ногти, до этого мира!
Гавгамел сказал сумрачно:
– Забросаете камнями, но я уже не тот дурак, каким был полста лет тому. Сейчас всё, наверное, оставил бы как есть… Вот дерево растет, растет, веточки новые и новые, и что? Сок перенаправляется к ним, надо же расти и развиваться! А старые отмирают, засыхают. Везде так. А человечество – это такое огромное дерево, как Иггдрасиль… Хотя да, какой я тогда фёдоровец, если у меня такое кощунство?
Появился Казуальник, широко зевнул, блеснув двумя рядами роскошных зубов, все акулы мира позавидуют.
– Сейчас, – сказал он с достойной венца творения солидностью, – сока на всех хватит. Можно и те, что засохли и уже на земле, восстановить и прилепить на старое место.
Гавгамел поинтересовался:
– Как? Там занято.
– Люди не дерево, – ответил Казуальник рассудительно. – Или этакое раздробленное, дискретное! Земель свободных хоть анусом, расселим ещё сто миллиардов запросто!.. Если не тысячу. Тут дело в другом.
– В чем же?
– Жизнь изменилась, – изрек он глубокомысленно. – Не знал? Так вот знай. Фёдоров сказал в первую очередь о родителях, а уже потом вообще о нашем долге возродить усех, раз уж обязаны своим существованием. Но с его родителями было просто, не заметили бы никаких изменений!.. А вот мои ещё тогда не могли привыкнуть к появившимся компам, интернету, электронным книгам… А как с воскрешёнными египтянами?
Гавгамел поморщился.
– Иди в жопу со своими клеопетрами и нефертитями, гедонист хренов. И без твоих баб тошно.
– Мне тоже, – произнес Казуальник. – Но всё-таки… возрождать как бы надобно, хоть и не понимаю, почему такой прерогатив. Это одно из основополагающих… какое слово длинное, поневоле перейдешь на английский!.. А основы отменять нельзя, иначе какие мы тогда держатели?..
– Если Бога нет, – согласился начитанный Ламмер, – какой я тогда штабс-капитан?.. Потому возрождать надо. Несмотря.
Я вылез из постели, рубашка возникла из воздуха сразу на мне, а снизу ощутил, как бёдра плотно охватывают тугие брюки, которые мы и сейчас ещё называем штанами, непристойные слова даже здесь вытесняют пристойные и захватывают мир.
– Идём к нему, – сказал я с отчаянной решимостью. – Думаете, мне хочется вот так сразу?.. Я бы тоже увильнул, но уже никак, время пришло.
Все промолчали, я прошел через комнату, дверь послушно распахнулась, площадка моментально опустила на нижний этаж и услужливо выставила на крыльцо.
Солнце уже жарит, не только греет, а когда я начал спускаться по ступенькам на улицу, рядом из пространства вышел Казуальник, а минуту спустя вблизи возник Гавгамел.
– Вы как хотите, – прогудел он мощным голосом, – но что-то мне, как Понтию Пилату, хочется умыть натруженные непосильным отдыхом руки и вообще самому смыться.
– Ты чё? – спросил Казуальник.
– Вы с Южанином пошли жрать, – напомнил Гавгамел, – а я весь день ломал голову, даже ночью думал, вон как раскалилась! Как чугунок с казацким кулешом. Воскрешать, как мне теперь кажется, можно без особых проблем только недавних. Чтобы руку набить с трудоустройством.
– И недалёких, – добавил Казуальник. – Во временном смысле, а не в том, что вы сразу подумали со своими свихнутыми ганглиями… Где линия отсечения?
– Кто умер перед Переходом, – пояснил Гавгамел. – Кто хотел, но не успел вскочить в поезд бессмертия. В нашем мире приживутся, пусть и с трудом. Шеф? Что-то из тебя слова приходится клещами. А раньше твой язык был вроде детской трещотки в руке малолетнего хулигана.
Я пробормотал:
– Кто-то из воскрешённых попытается и дальше пройти. Из недавних. Дальше, чем мы, которым повезло.
Некоторое время шли молча, усадьба Пушкина выступила из пространства и двинулась навстречу. Ворота, против ожидания, не распахнулись, пришлось протискиваться через узкую калитку, за нашими спинами ворчал Южанин насчет игольного ушка и приличного бегемота, Ламмер ехидно улыбался и ещё больше подтягивал несуществующий живот.
– Держитесь, – сказал я строго. – А то в последнее время мы все что-то…
– Всё будет путём, – заверил Гавгамел. – Если что не так, я тут же всех поубиваю!
Ламмер сказал живо:
– А что? Шеф нас всех восстановит!.. Или не всех?.. Интересно, а штраф за такое накладут?
Казуальник первым подошел к крыльцу усадьбы и оглянулся.
– Шеф вперёд?.. А ты мы всё чаще забегаем поперед отца-основателя.
Я молча поднялся по ступенькам, слышу, как топают за спиной, толкнул дверь. В сенях стойкий запах овчины, на длинной лавке цветной кушак, конская упряжь, но я прошел мимо и толкнул дверь в помещение, обычно именуемое залом.
Всё, как и вчера, спёртый воздух, хотя окно открыто настежь, целая стая мух вьётся и жужжит под потолком, большой стол посреди зала и дюжина вычурных кресел с изогнутыми резными ножками и неудобными прямыми спинками, тоже щедро украшенными резьбой и россыпью мелких скульптурок поверху.
– Накрыть на стол, – распорядился я. – Или накрыть стол?.. Южанин, ты у нас мастер…
– Погоди, – сказал Казуальник, – сперва я.
Явно бахвалясь знанием той эпохи, он начал неспешно создавать на столешнице целую россыпь ложек, ложечек и вилок, все из благородного серебра, тяжелые и неудобные, а ещё с витиеватыми завитушками и даже скульптурками на рукоятях, красиво, но мыть такое неудобно, да и в пальцах такую держишь, как гранату с выдернутой чекой.