Я поморщился, все избегаем сложностей, только Гавгамел как будто нарочито их отыскивает.
– Во времена Фёдорова, – сказал я недовольным голосом, – ещё не было цифровизации. Возможно, согласился бы с нашим вариантом. И вообще… если рассуждать приземлённо, нам не все равно, если копии абсолютные?
Он взглянул в упор злыми глазами.
– А надо приземлённо? Хотя да, мы уже эти… которых раньше сторонились. Но я всё-таки ещё не прячусь под стельку сапог. Понимаю, вам всем, конечно, по фигу, если склею ласты, а взамен меня будет точная копия, но мне вот как-то не всё равно. Я умру, исчезну, а будет ходить и даже лупать скалу моя копия, что всё-таки не я… А меня нынешнего не будет. А это жутко и безнадёжно.
Я сказал с настойчивостью, которую не испытывал:
– Да ты это будешь, ты!.. Вся информация о тебе уже сейчас распылена по вселенной в миллионах копий!.. Даже о тебе будущем! Собрать и восстановить для сингуляров – раз плюнуть!.. Здесь склеишь ласты – и тут же очнёшься через какие-то миллион лет таким же точно неумытым лупальщиком скал!
Он покачал головой, подумал, остальные молчат, либо обдумывают ситуацию, либо удалённо играют в созданными ими мирах.
– Это для вас, – проговорил он медленно, – буду я, а на самом деле буду сдохнутый, и меня вообще не станет!.. А здесь неотличимый клон. Не-е-ет, что-то в этом не то, дружище. Для общества всё равно, если какую-то единицу заменят такой же точно, или даже все, но мы не доски в заборе! У нас не только интеллект, но и что-то особенное…
Я промолчал, это «особенное» тоже из таких же атомов или кварков, теперь всё собрать легко, но в его словах, даже за ними, очень тревожащее. Пусть даже это «особенное» не само расположение кварков и бозонов, это скопировать просто, а на порядок более сложные импульсы между ними, но и те нетрудно заидентичить до абсолютности.
– Давайте, – попросил я дрогнувшим голосом, – оставим эту тему… Слишком уже тягостная и пугающая. Просто не хочу о ней думать, а то взвою. Мы же сейчас фактически бессмертные?
Казуальник ожил, сказал с гордостью в голосе:
– С неограниченной продолжительностью жизни! Хотя, конечно, это никакое не бессмертие, но почти, почти.
– Да ладно, – сказал я как можно успокаивающе, – что нам теперь может грозить?.. Астероид сингуляры распылят ещё в космосе, а до угасания Солнца шесть миллиардов лет…
Казуальник улыбнулся сияюще, исчез так беззвучно, словно вместо него была цифровая аватара, а Гавгамел буркнул:
– Всего-то шесть миллиардов. А потом?
– Не бери в голову, – сказал я. – Иди лупи скалу.
Он почесал голову, пробормотал:
– Хотя Солнце теперь вряд ли погаснет. Не дадут. Ладно, бывай!
По взмахну его руки в пространстве прорезалась щель, я успел увидеть красный и грохочущий мир молодой планеты, пахнуло жаром и гарью, но Гавгамел быстро протиснулся на ту сторону, края щели тут же схлопнулись с такой силой, что под ногами дрогнула почва.
Я огляделся, все ушли ещё раньше, даже в незримости никого, под ложечкой тянущее предчувствие, что на следующую встречу явится народу ещё меньше.
Мелькнула мысль о Ванде, хорошее имя подобрала, есть в ней нечто удивительное, хотя я даже не пытался её прощупывать, как въедливый Казуальник.
Сердце дрогнуло, остро восхотелось увидеться, однако не оставила контакта, теперь если только захочет сама…
По дороге к дому прошёл через небольшой парк, просматривается насквозь, но там прямо на траве кафешка под открытым небом, уютно настолько, что захотелось тоже присесть за столик и заказать незримому джину мороженое или шипучий квас. Нет, лучше мороженое. Пломбир или вафельное в стаканчике с шоколадной крошкой…
За ближайшим столиком милая молодая женщина с приятным меццо-сопрано, щебечет с подругой, копия не то Мерилин Монро, не то Клеопатры, кто их разберет, у обеих и фигурки точёные, и сиськи на месте, но, на мой консервативный взгляд, эта иссиня-чёрная щетина на щеках и подбородках несколько портит чистые розовые мордочки.
Старомоден я, что-то внутри противится таким вывертам, хотя, понимаю, в нашем прекрасном и ароматном мире иногда хочется и говна нюхнуть.
Обе покосились на меня, но уловили, что не в моём вкусе, снова защебетали о своем, вечно женском, ибо весь мир, как известно, создавался для них, женщин, а первый самец послужил только материалом.
За моей спиной раздался весёлый голос:
– После трудов праведных?
Сердце моё ликующе подпрыгнуло, а душа взлетела до небес и растопырила крылья, не то белоснежные, не то кажанистые.
– Привет, – сказал я и торопливо обернулся. – Как я рад тебе, Ванда, кто бы подумал…
В двух шагах в пространстве возникло свечение, я нечётко увидел женское лицо.
– Ого!.. – произнесла она. – Словно давно ждешь!
– Вечность, – ответил я.
Глава 10
Ванда вышла из пространства, как Афродита из раковины, но целомудренно в плотно прилегающем платье из чего-то старинного, то ли шёлк, то ли вообще лен.
Лицо её безмятежно, но что-то подсказало, что и она тоже после трудов праведных, хотя не могу предположить, чем занимается, сейчас в мире ГИИ все только отдыхают, а потом отдыхают после отдыхания.
– Что будешь пить? – спросил я. – Смотри, тут неплохо.
– И даже поем, – ответила она с весёлым вызовом. – Что-то проголодалась, полдня в беготне… Заплатишь за женщину?
– Чем угодно, – заверил я. – Хоть жизнью.
Она улыбнулась.
– Да, это теперь самая ценная валюта, ценность её растет.
– Бесценная, – уточнил я.
Она улыбнулась, я указал взглядом на свободный столик. Она кивнула и послушно шагнула к ближайшему стулу, но я успел отодвинуть, она подошла к столу, и я придвинул, только тогда сел сам.
Сердце моё подпрыгнуло в детском ликовании, когда она поблагодарила сияющей улыбкой, словно тоже помнит этот ритуал или знает о нем.
Незримые руки, управляющие глобальным искусственным интеллектом, быстро вынули из воздуха две фарфоровые тарелки с мелко порубленным жареным мясом и гречневой кашей, раньше это казалось чудом, хотя умом понимали, что всё делается из окружающего нас воздуха, всего лишь перестраивая атомы в другую структуру.
Вилки возникли рядом с опустившимися на столешницу тарелками, а на отдельных блюдцах – вкусно пахнущие ломти хлеба, аккуратно поджаренные, только что из тостера.
Она мило улыбнулась, глаза засияли, как две утренние звезды.
– Ой, как здорово!.. Как в детстве у бабушки в деревне!
– Застала? – поинтересовался я.
Она кивнула, осторожно взяла вилку.
– Да. В городе у нас уже перешли на синтетику, тоже вкусно, но у бабушки долго оставалось по старинке…
Я взял горячий ломтик хлеба, аромат помню с детства, хотя, конечно, сейчас всё синтетика, но отличить от натурального невозможно, как бы мы себя и друг друга не уверяли, что в те времена еда всё равно оставалась лучше.
– Вот так и живём, – сообщил я. – И кашу такую лопали… Кто в детстве, а кто и почти до старости.
Она умело зачерпывала вилкой, не рассыпая ни крупинки, гречка зёрнышко к зёрнышку, ядрёная, я смотрел с удовольствием, как все мы смотрим, когда подобранный на улице котенок хорошо ест из блюдечка.
– Очень вкусно, – произнесла она с набитым ртом, – значит, живёте вот так? Всё время лопаете?
Я хотел было возразить на автомате, в моё время было стыдно признаваться перед женщиной в безделье, существовало даже такое презрительное прозвище «тунеядец», к их носителям применялось не только общественное осуждение, но даже в какой-то период уголовное. Потом это сочли перегибом сознательности, не все могут быть правильными, для человека нужно оставить и улицу красных фонарей, казино и адюльтер, а уж право на безделье стало основным правом, как только быстрыми темпами пошла развиваться автоматизация.
– А что ещё? – спросил я с некоторым стыдом. – Когда-то в мое время считалось, что как только всё производство автоматизируется, оставшиеся без работы таксисты, слесари и грузчики уйдут в творчество, начнут играть на скрипках, рисовать картины, писать стихи… Сейчас даже вспомнить смешно! А говорили такие авторитетные личности…
Она улыбнулась, молча доскребла остатки каши, потом взяла тарелку в обе руки и слизнула последние крупинки розовым язычком.
– Очень вкусно, – сообщила весело. Щёчки порозовели, а голос прозвучал задорно. – Везет вам!.. Не побаиваетесь… переесть сладкого?
– Уже переели, – сообщил я мрачно. – Когда всё хорошо, это нехорошо.
– Чё, правда?
– Представь себе, – буркнул я. Показалось, что ёрничает, слишком уж беззаботно спросила. – А ты как?
– Я что, – ответила она так же беспечно, – это у вас интереснее. Важным делом занимаетесь!.. Наверное, другие завидуют?
Я сдвинул плечами.
– Не знаю. Мир дефрагментировался, всё в осколках. У нас своя группа, у других свои, остальные вообще поодиночке. Каждый творит свой мир, в нем и кукует. Да ты знаешь…
Она посерьёзнела, кивнула.
– Знаю. Но вы не они, вы трудитесь и творите. Воскрешение предков… это же эпохально!..
Я сказал с тоской:
– Да, но… как с проблемой реабилитации?.. Все больше голосов за то, чтобы поселить того же Пушкина в цифровом мире. Но это не жизнь в прежнем понимании, а условность… Ну Пушкина ладно, не жалко, а моих родителей в цифровую условность как-то не совсем.
Она спросила с интересом:
– А почему другие за виртуальный мир?
– Условность, – ответил я нехотя. – Мы вроде бы все в ней. Со дня рождения. Миры творили ещё безымянные сочинители мифов и сказок, Гомер и Гесиод, а Гуттенберг просто поставил это дело на широкую ногу. Дальше кино, жвачники, баймы… Мы всегда с охотой прятались в придуманные миры… Потому есть мнение, что предки будут счастливы. Обеспечим. Ну как сумеем.
– А ты?
Я ответил нехотя:
– Пушкина я готов поселить в виртуальном мире, не заметит разницы, но своих родителей хотелось бы без обмана.
Она засмеялась снова весело и беспечно: