– Да норм, – пробормотал я, хотя голос даже для меня прозвучал неубедительно. – Как бы вот…
– Весь горишь, – сообщил он. – Ветеринара вызвать?
Я вздохнул, а он, убедившись, что до серьёзного ещё далеко, опустился в мягкое кресло, что мгновенно превратилось в деревянное и неудобное, такие были разве что в эпоху древних хеттов, тоже мне Рахметов.
Взгляд его оставался прикованным к моему лицу, я сказал с досадой:
– Взялись же мы решать эту задачку!.. Без неё бы жили и жили. И всё было хорошо и спокойно.
– Да ну? – спросил он.
Я уловил недосказанное, закончил с напускной бодростью:
– Мы так считаем, значит, так и было. А это чёртово воскрешение – будто Тунгусский метеорит в муравьиную кучу размером с Эверест.
Он сказал понимающе:
– Верно, в нашем мире от проблем отвыкли. Это хорошо?
– В краткосрочном, – ответил я, – точно хорошо! И прекрасно. А для оценки чего-то подлиннее прожили ещё не вовсе. Данных для анализа с гулькин пенис.
Он хмыкнул.
– А что такое гулька? Ладно, не объясняй. Это для анализа ещё не, а так вообще? Аналитики из нас хреновые, сам знаешь.
– «Вообще» не считается, – огрызнулся я. – Это ты из-за этого «вообще» скалу пошёл лупать… Ну лупание вряд ли что-то вылупит.
Он бросил на меня испытующий взгляд, сам как фараон на троне, прямой и контролирующий каждую мышцу, лицо неподвижное, но в голосе прозвучало некоторое участие:
– Ты же знаешь, я был хорошим сисадмином. И мне было пофигу, в какой квартире живу и в какой столовке питаюсь.
Он бросил взгляд, полный иронии, на обстановку, мне стало чуточку стыдно. Когда-то натащил в неё всего и всякого, но осталось только потому, что некогда избавиться, а не потому, что я всё тот же пещерный вещевик.
– Помню, – ответил я. – Да и мне было пофигу… в общем-то. Просто жил, как усе. Вообще-то и теперь… снова.
– Главное, – напомнил он с грустью в голосе, – чтобы работа была интересной, помнишь? Пахали без выходных и отпуска. Потом автоматизация вломилась и в мою область, а я, замученный нагрузкой, сперва обрадовался по своей неизжитой дури. Жалование сохранили и даже повысили в виде БОДа, я сразу решил, что куплю участок земли, построю домик, как мечтает жена, поставлю большую теплицу, огородик, посажу сад, чтобы свои яблоки и всякие там груши, теперь вот околачиваю…
– Помню, – повторил я. – У тебя всё получилось, даже больше.
– Намного больше, – согласился он угрюмо, лицо потемнело, а брови сдвинулись над переносицей. – Настолько намного, что споначалу было даже неловко. Словно украл что-то. А потом в самом деле понравилось жарить шашлычки на природе, доставать холодное пиво из холодильника, чистить тараньку… А какие валтасаровы пиры научился закатывать! Лукулл бы удавился от зависти. Даже умею отличать коньяки по выдержке!
– Если нравится, то чего…
Он снова скользнул взглядом по комнате.
– Нравится то, над чем раньше смеялся. Мол, тупые мещане… Сейчас стал умнее, да? Разностороннее? Но почему стало хуже от того, что стало лучше?
– Капризный, – сказал я. – Лопай что дают.
Он посмотрел пристально, понял, что и я за шуточками прячу то, что не хочу произносить вслух.
– А ты?
Его взгляд был испытующий и строгий, я прикусил язык, шутливый тон сейчас неуместен, ответил с неохотой, словно вынуждаю себя раздеваться догола на людной улице:
– Не знаю. Похоже, просто несет по течению. Как говно какое-то. Хотя жизнь именно та, о которой мечтали!.. Бесконечная, привольная, изобилие во всём, никаких угроз, всё исполняется по щучьему велению… Мы же о таком мечтали! И вот всё сбылось. Зажрались, наверное.
– А он, мятежный, – сказал он вопросительным тоном, – ищет бури?
– То детство, – ответил я. – Смешное, глупое, романтичное, а мы выросли из коротких штанишек. Но, похоже, до следующей ступени пока не совсем как бы вот, если смотреть сбоку и не очень прищуриваться. Но лупать сю скалу не пойду, не соблазняй!
Он шутки не принял, смотрит всё так же серьёзно, а я уже чувствовал, что и так сказал больше, чем хотел. При всей декларируемой открытости все равно у каждого свои скелеты, их могут знать только сингуляры, если восхотят, а друг другу стараемся не признаваться.
– Значит, – сказал он чуть увереннее, – и в нашей жизни, такой привольной и счастливой, должно что-то меняться. Хоть и не хочется. Похоже, человек без этого не совсем человек. Надо, Сиявуш, надо. Природа меняется, а мы нет?.. Подозреваю, она нас просто выбросит как несоответствующих. Неприжившихся.
– Как мёртвый груз?
– Или как мёртвый груз, – согласился он, – как отсохшие ветви дерева.
Я сказал с неохотой:
– Странный вывод. Какой-то пристёгнутый. При чём тут воскрешение?
– Дало толчок, – пояснил он. – А так я уже подумывал… Это вот с Пушкиным встряхнуло, заставило… Нет, скалу лупать пошёл раньше… А с Пушкиным как-то так непонятно, хоть не совсем вроде мимо, но чем-то задело, словно объёмным бабахом.
– Я тоже не так представлял, – согласился я. – А дьявол в деталях. Гладко было на бумаге… Но мы сделаем! Чуть больше трудностей, нестыковок, но всё уладим. У нас такие возможности!
– Это да, – подтвердил он безрадостно, – но дурням достались. Но ты прав, нужно всё так, чтобы даже Фёдоров похлопал по плечу перед строем!.. Так что встряхнись!.. Сегодня Пушкина выпускаем в как бы его мир, но стрёмно как-то.
Я буркнул:
– Планету оцифровывать не будем, но Петербург сделаем. Думаю, это уже в такой готовности, что даже нам не покажется декорациями. Пойдём, солнце российской поэзии ждёт!
Он посмотрел с интересом.
– Сейчас ночь?
Я отмахнулся.
– Да ладно, на время забудем о такой условности.
Он одобрительно хмыкнул.
В небе пролетели то ли фонари в виде экзотических птиц, то ли птицы, стилизованные под фонари с мощным, но неярким светом приятного спектра, развелось этих дизайнеров и модификаторов.
Перед нами пошла стелиться, как роскошный ковер, широкая дорожка слащаво розового света, словно в старину для девочек, ещё бы и лепестками роз посыпали, что-то со вкусом у адептов моды не то.
На ступеньках я успел перехватить и задавить импульс для рывка прямо через стену сразу в зал. Последнее время начинает раздражать тупое шагание из квартиры как бы на работу, но договорились же «оставаться людьми», иначе нас занесёт с нашими желаниями хрен знает куда, порушим идентичность, традиции и связь с матушкой-землёй.
И вообще, чем больше ограничений у человека, тем он выше по развитию, это запомнил ещё со школьной скамьи, хотя уже в моем школьном времени никаких скамей не было, но старые слова живее всех живых хайтековских новинок.
Южанин ждёт у нижней ступени моего дома, но всё так же возлежа на диване. Я бодро сбежал к нему, Южанин поднялся, диван тут же исчез, а он хвастливо отдал то ли честь, то ли салют в древнеримском стиле.
– Ave, Caesar, morituri te salutant!
– Почему на смерть? – спросил я настороженно.
Он вздохнул.
– Да вот всё ломаю голову, вот-вот сломаю и паду бездыханным, как загнанная лошадь. Как ни крути, а там то, что называем Пушкиным, всё-таки не он, а его копия, хот и настоящий. На самом деле умер от раны и похоронен. Хотя да, знаю, теперь похоронена его копия. Но все равно в истории он умер в эпоху гнусного царизма, затравленный режимом и от пули иностранного агента, аккредитованного в Российской империи! Мы это понимаем, но притворяемся, что сейчас зайдём в этот величественный Храм Воскрешений, как будто в нем в самом деле воскрешают, и отыщем в комнате именно Пушкина, того самого, который.
Гавгамел промолчал, я ответил с неохотой:
– Разве притворяемся?
Гавгамел пробурчал:
– С глузду съехал? Там Пушкин, сейчас убедишься.
Южанин покачал головой.
– Сам знаешь, что да, но не признаешься даже себе. Да и я признаюсь через силу. Нам хочется, чтобы так было, чтобы мы честно и праведно вернули свой долг предкам, но что можем?.. Пару недель тому сумели создать цифровую копию, разочаровались и постарались забыть о своём промахе, а на этот раз уже выдернули из того тёмного времени настоящего живого Пушкина! Пусть и полуживого, но это тот самый, который! И всё-таки какое-то нехорошее нарушение. Пушкин был убит и похоронен!
– Это историческая несправедливость, – заверил я. – Мы её исправляем. Исправлять вообще по дефолту правильно.
Гавгамел вставил:
– Исправлять от слова «право». Это и хорошо, и даже законно.
– В отношении Пушкина, – уточнил Южанин. – А как в отношении истории? Мы всё уничтожим, когда начнем воскрешать массово!
– А и хрен с нею, – ответил я, но ощутил холодок в груди. – Да и нет нарушений!.. Мы же не вмешиваемся в ту старую историю, а новой ещё нет, её делаем сами. И творим весьма доброе и благородное дело. Вообще, если можно людям дать ещё одну жизнь, мы обязаны дать!
Гавгамел посмотрел по сторонам, пока нас трое, да и то удивительно, что Южанин явился без зова, он же самый вроде бы ленивый, сказал тяжелым, как его молот, голосом:
– Пушкин был первой ласточкой, теперь можно выпускать стаю. Но сперва решить, какого размера. Брать всех за последнее столетие?.. Или отбирать по гендерному ряду?.. Я имею в виду, по ай-кью?.. Или только богатых, они активнее, потому быстрее вживутся в наш мир?
Я сказал с тоской:
– Заткнись. Хорошо, что никто больше не подошёл, а то такое начнется! Сколько фёдоровцев, столько и мнений. Прийти к единому можно только с помощью массовых расстрелов.
Южанин сказал вопросительно:
– Тогда зачем ждать? Втроём начнем, а кто воздержался, тот воздержался… Так что решили, и этого Пушкина считаем цифровым?
Я проговорил, преодолевая тягостное чувство, сам так думаю, но если принять, то все у нас рухнет:
– Сам знаешь, он не цифровой.
Глава 4
Лицо Южанина стало крайне серьёзным, даже скулы выдвинулись из розового мяса и заострились.
– Да-да, это и есть странность нашего мира, Пушкин почти не цифровой, он из настоящих костей и мяса, но всё же из того мира, для нас уже ненастоящего! Что с того, что сам себя считает настоящим? Мы же знаем, что всё не так, как ему кажется.