– Что это с ним?
– Не мешай, Чапаев думает.
Я вяло огрызнулся:
– Зубы скалить все умеем, а вот помочь… Или всё-таки за помощью к сингулярам?
Голос Ламмера стал ближе, прозвучал, словно сам Ламмер завис посреди комнаты:
– Сингуляры знают больше нас, но это всего лишь знания! Разве знания делают нас лучше?..
– Нет, – согласился Тартарин, он тоже стал намного ближе. – Не делают.
После паузы издалека, словно из другой галактики, донёсся усталый голос Гавгамела:
– А по мне, так делают.
Ламмер поинтересовался несколько напыщенно:
– А это не заслуга нравственности?
Гавгамел подумал, ответил очень серьёзно:
– Разве не перестали убивать животных, чтобы их есть?
Ламмер не ответил, а Тартарин проговорил в задумчивости:
– Ну не знаю. Разве из принтера не просто вкуснее?.. Хотя вообще-то да… Вырастить теленочка или ягнёнка, играть с ним, обниматься, а потом зарезать и есть, приговаривая: а вкусный наш Васька!.. Нет, теперь это уже не смогу. А раньше да, было дело.
Я сказал с тоской:
– Да что вы всё о жратве…
Тартарин пояснил:
– Ты же не отключил связь, мы все слышали.
– Сейчас отключу, – сказал я, но не успел мысленно опустить со всех сторон непроницаемые шторы, как успел услышать изменённый голос Гавгамела, что донесся:
– Шеф, прости, но завтра не могу.
– Скалу недолупал? – поинтересовался я.
Он ответил так же весомо и с натугой, будто тащит за собой пирамиду Хеопса через сухую и жаркую пустыню.
– Не додумал, как нам дальше.
– Вместе додумаем, – ответил я.
Его голос прозвучал с непривычной для него рефлексией:
– Да мы и так вместе…
– Это же здорово, – сказал я ободряюще.
– Мыслим вот, – договорил он, – сомкнув головы, как муравьи, хоть каждый в своем мурашнике… И никак не идёт… Даже близко. А ты?
Я ответил нехотя:
– Надеюсь, сообща пойдёт лучше…
– По старинке, – уточнил он, – в одной комнате за столом с красной скатертью? Не, раньше так что-то решали, а теперь только жрём… В общем, как только, так сразу.
Он оборвал связь, мне показалось, что слишком поспешно, словно очень не хочет услышать мой ответ.
Я откинулся на спинку кресла, медленно опустил веки, отгораживаясь по старинке от мира, раньше вот так можно было, закрыть глаза и ничего не видеть.
Задача и мне кажется настолько трудной, что всё во мне вопиёт и требует записать в разряд непосильных или нерешаемых, хотя решение должно быть. Просто все варианты, которые вижу, очень непростые и тягостные, а мы уже привыкли жить легко и беззаботно, хотя на самом деле, если честно, чем заслужили? Только тем, что дожили?.
Нет и ещё раз нет, мы должны, обязаны завершить это дело. Любое, за что бралось человечество, по пути строительства обрастало добавочными трудностями и нередко исторгало возгласы «Знали бы, что так трудно, не брались бы», но всё-таки доводили до конца.
А мы всё-таки ещё человечество, хотя уже, наверное, не лучшая часть, как бы ни хорохорились и как бы себя не нахваливали.
Глава 11
Утром, когда наконец сумел погрузить себя в полудрёму, из плотно заполненной яркими звёздами тьмы прозвучал совсем тихий голос Южанина:
– Гавгамела не жди…
Я вяло поинтересовался:
– Что с ним?
– Ушел, – ответил он ещё тише.
Голос прозвучал странно, меня кольнуло, спросил встревоженно:
– Что с ним?
– Не самоубился, – заверил он мрачным тоном. – Но его нет… Бесследно, в общем. Похоже, его выдернули сингуляры.
Я охнул.
– Что? Да он был самый что ни есть столп…
– Хватает и нас, столбов неотесанных, – ответил он невесело. – А он как-то дозрел, хоть и не знаю, всё вроде бы тот же… как и мы. Но метался он больше всех. И это дурацкое лупание скалы…
– Жаль, – проговорил я, в горле ком, как это Гавгамел всё-таки, – он был у нас… да, жаль…
– Хуже другое, – ответил он, и от его голоса пахнуло арктической стужей, – Тартарен и Ламмер, как только узнали, замкнулись в своих мирах. Ещё и Казуальник отрубил связь и с концами то ли на другой континент, то ли на дно Марианской щели…
Незримая глыба нейтронной звезды обрушилась, расплющила, я едва сумел выдавить через сдавленное горло:
– Тогда только мы?
Он ответил едва слышно:
– Я буду… как только соображу, как надо… а то слишком торопимся. Уже дров наломали.
Связь оборвалась, словно торопился закончить разговор до того, как сформулирую какие-то доводы, а он уже заранее не приемлет, знает примерно, что скажу.
Да и я знаю, что именно говорить начну и чем закончу, проклятый искусственный интеллект, слишком услужлив, а мы и рады, пользуясь готовыми шаблонами.
Всплыла холодная и беспощадная мысль-озарение, что и Южанин не придёт ни завтра, ни вообще. Я то ли тупой, то ли толстокожий, всё ещё барахтаюсь, а они уже поняли или ощутили, неважно, и один за другим отступили от края непосильной задачи.
Я сел, обхватил голову ладонями. Кровь бьёт в виски тугими волнами, жар время от времени прокатывается по телу, а во рту горечь, словно пожевал кору хинного дерева.
Мое детство пришлось на время, когда ещё существовало понятие «духовная пища». О ней говорили, её обсуждали, ею жили, а та, что из кухни, была обыденностью, удовлетворяющей низменные потребности, от которых никуда не деться, типа походов в туалет или занятий в постели, но вслух приличные люди о таком даже не упоминают.
«О кухне не говорят», существовало выражение, что включало как саму кухню, так и всё животное в человеке.
Я жил в старой квартире, ещё дореволюционной, там был, как тогда строили, отдельный вход с улицы на кухню. Чёрный, как назывался, т. е., для чёрных, не духовных потребностей. О которых говорить не принято.
Но демократия, т. е. воля простого и очень простого народа победно теснила эти аристократические замашки в человеке, заменяя такими простыми желаниями и действиями, как хорошо и много пожрать, выпить, поиметь соседку. Помню, хотя был тогда ещё молодым, каким шоком было, когда известный среди молодежи бунтарскими песнями любимый нами певец вдруг надел фартук и стал на центральном телевидении вести передачу «Смак», где с жаром рассказывал и показывал на кухне, как что готовить, чтобы много и вкусно, дабы жрать, жрать и жрать.
В моих глазах сразу рухнул ниже плинтуса, зато среди простого народа, которому бы в самом деле только пожрать, выпить и потрахаться, стал ещё популярнее. Время как раз пришло такое странноватое, популярность стала главным мерилом, неважно какой ценой достигнута.
Демократия победила. Как уже говорил, мужчин стали называть мужиками, что раньше было синонимом быдла, скота, но мужчины это приняли, скотами жить проще, можно даже сопли не утирать, не аристократы, чай.
И вот сейчас я в демократическом раю, где «всё есть», т. е., любая еда и любые развлечения, женщин тоже не нужно соблазнять и уговаривать, и вообще все мои желания исполняются моментально.
Так отчего же такая пустота и такая постоянно растущая тоска? Приобрели очень многое, но всё сильнее растёт странное ощущение, что кое-что и потеряли.
Немного, но что-то очень важное.
Гавгамел, наверное, острее других это прочувствовал, несмотря на всю свою навороченную мускулатуру. Хотя он всегда был интеллигентным дрищом, это из-за комплексов нарастил мускулы даже там, где их не бывает, старался выглядеть большим и грубым, на самом деле оставался куда тоньше и чувствительнее аристократичного Аркаши Ламмера.
Как и чувствовал, Южанин не отозвался ни завтра, ни в следующие дни. Мы все свободны, никто никому ничем не обязан, потому несколько миллиардов человек живут каждый в своём виртуальном мире, почти не высовываясь на поверхность реала. Это только мы, тающая горстка фёдоровцев, старалась удерживать остатки общности и держаться вместе, да и то до первого серьёзного испытания.
Оставшись один, я на некоторое время погрузился, как в холодную ледяную воду, в страх и растерянность, даже безнадёгу, потом очень нескоро пришла отвратительная, но спасительная мысль, которую, повертев во все стороны, признал вообще-то годной, несмотря на.
А что, теперь не надо спорить, доказывать, переубеждать. Вот возьму и доведу до конца сам. Как вижу и как бы, надеюсь, одобрил Фёдоров.
Хотя нет, не получится. Фёдоров забросил прекраснодушную идею, но теперь даже дети знают, что не всё прекрасное удаётся воплотить, а что удаётся, то с такими техническими доработками, от которых отцы-основатели в гробах бы перевернулись.
– Надо, – прошептал я, – надо…
Когда я шагнул через портал в массивной бревенчатой стене, укрытой коврами, в ноздри шибанул острый запах старинных лекарств. В тёмной комнате четверо мужчин у стены, пятый наливает из большого флакона в фарфоровую чашку некое неприятно зеленоватое снадобье.
Струйка застыла чуть изогнутой дугой одним концом из бутылочки, другим упёршись в чашку. Замерли и все пятеро, а лежащий в постели человек с высохшим лицом и седыми волосами и так пребывает в неподвижности…
Я осторожно приблизился и присел на край постели.
– Здравствуйте, Илья Ильич, – произнес я с великим почтением.
Он попытался повернуть голову в мою сторону, на большее сил не хватило, лишь чуть сдвинул глазные яблоки, багровые и в густой сетке полопавшихся кровеносных сосудов.
– Не таким, – услышал я слабеющий голос, – я себе представлял переход… в вечность.
Я ответил тихо:
– Но он такой, Илья Ильич. Для вас.
– Я… уже умер?
– Нет, – ответил я, – вы хорошо знаете, как умирает человек.
Он ответил чуть окрепшим голосом:
– Да, я как будто вернулся… А что… с ними?
Он повел взглядом в сторону замершей родни и лекарей.
– Фризнул время, – ответил я просто. – У вас последние секунды ясного сознания, потому пришлось вот так, чтобы без спешки… Илья Ильич, я должен вам задать вопрос, хотя и не сомневаюсь в ответе, но этика требует…