– Сам. Правда, помогли…
– Ага!
– … но только после того, как он возжелал.
Я спросил с подозрением:
– Почему?.. Могли бы и без желания. Вы же видите всё и всех до последнего атома… И всё в вашей власти.
Мне показалось, что в её взгляде промелькнуло нечто вроде осуждения, даже голос чуть изменился:
– А ты чужие письма читаешь?..
Я спросил враждебно:
– А это при чём?
– Так и мы ничего не меняем, – ответила она кротко. – И даже не подсматриваем за вашей жизнью. Откликаемся на ваши призывы, да и то лишь в одном случае…
– Понял, – прервал я. – Гавгамел давно хотел. Но я… не помню, чтобы призывал!
Она чуть опустила взгляд, голос стал мягче:
– Даже ты призывал. Молча. Но всё громче и настойчивее. Потому Гавгамелу просто открыли дверь, а с тобой нужно было сперва решить, готов или это только некие смутные порывы кистепёрого бабуина.
– Ну спасибо, – сказал я, – обрадовала. Значит, я бабуин?
Она улыбнулась.
– Бабуинство есть в каждом. Даже у тех сингуляров, что ничего из себя не вычистили с момента Перехода.
– Но есть и те, что вычистили всё?
– Есть, – согласилась она. – Мы тоже разные. Думаю, ты сам увидишь достаточно скоро.
Сердце моё застучало чаще, но я сжал его в волевом кулаке и ответил с достаточной твердостью наследника великой Спарты:
– Мне нужно закончить дело Фёдорова.
Она улыбнулась.
– Подходи творчески. Извини, у нас что-то серьёзное, нужно отлучиться…
Я не успел открыть рот, как исчезла с той же непостижимой скоростью, словно выключили экран на стене.
– Подхожу, – пробормотал я в пустоту. – Творчески. Но как же хреново, когда никто не страхует!
Глава 13
В новостях проскользнуло, что в небе исчезло с десяток звёзд, там непонятки. Космос трещит, даже на Землю докатываются волны космических бурь в виде северного сияния в южных широтах и перепадов атмосферного давления.
Экологи молчат, то ли не в состоянии оценить ущерб, что тоже непонятно, раньше поднимали крик в любой ситуации заранее, а сейчас как воды в рот набрали. Или им доступны исследования, что на Земле ни один таракан не повредит себе копыта из-за контролируемого взрыва Бетельгейзе, но тогда должны бы протестовать против нарушения экологического равновесия вселенной.
Но что нам звёзды, я вообще-то ни одной не помню, хотя в детстве каждый из нас знал хотя бы два десятка, а Большую Медведицу находил каждый школьник, как и Полярную.
На небо перестали смотреть с появлением смартфонов, а потом и вовсе что нам небо. Мы сами небо, а наверху сейчас сингуляры трудятся, сумасшедшие, ещё не осознали, что уже можно вернуться в рай, откуда нас выперли на заре людства.
Хотя, конечно, они заявляют, что труд им в радость, но брешут, брешут, труд всегда был гнётом, ещё Господь сказал Адаму, пинком выбрасывая из рая: «В поте лица своего будешь есть свой хлеб», а мы теперь снова в раю, так зачем труд?
Я так говорю, как и другие, но знаю, всех нас скребёт недобрая мыслишка, что труд бывает и в радость, но только если немножко и по желанию.
Потому и заявляем о своей позиции так громко и уверенно, никто не желает признаваться в ущербности.
Постепенно осмелел и вырвал из прошлого Авиценну, Гиппократа, Аристотеля, Демокрита, Архимеда, им придётся дольше добираться до нашего мира, чем Ньютону или Копернику, но, уверен, доберутся, такие не останавливаются на радостях мелочного быта.
А там, как теперь понимаю, уже они в нашем мире, когда достигнут и освоятся, могут заняться тем, что начнут воскрешать своих родных, близких, лучших людей страны или общины. Воскрешение преступников отставим на потом, вопрос сложный, сперва нужно прийти к консенсусу, что с ними и как дальше.
Ванда вышла из пространства так близко, что я ощутил её тепло и светлое дыхание, кончиками солнечных пальцев коснулась моего плеча.
– Устал?.. На тебе лица нет. Сколько человек сегодня?
– Семнадцать, – сообщил я. – Да, увлёкся. Теперь понимаю, почему у меня руки трясутся.
– Ты совсем выжат, – сказала она мягко. – Не торопись.
– Надо, – ответил я. – А то начну раздумывать над каждым, остановлюсь вовсе, как сороконожка, у которой спросили, с какой ноги нужно начинать бег. И так вроде бы не по Фёдорову…
– По нему, – возразила она. – Это как раз по-человечески – воскресить сперва тех, что трудился на будущее, возвышал род людской, кому мы обязаны всем. Это справедливо!.. А остальных потом, как бы в виде социального пособия. Из милосердия.
Я сказал слабо:
– Но остальные тоже человеки…
Она сказала мягко:
– Тоже, но на пособии. Из гуманности. По заслугам да воздастся всем и каждому. И хотя все равны, но у Ньютона заслуг больше, чем у его дворецкого.
Я приободрился, сказал живее:
– Да, конечно. Но почему сразу не подсказала?..
Она улыбнулась.
– Все должны решать сами. А вот когда уже решил и даже сделал, я и говорю, что ты, Сиявуш, молодец.
– Дашь пряник? – спросил я.
– Дам, – пообещала она. – Ты заработал. И смог в одиночку.
Я пробормотал:
– Сам удивляюсь.
Ее лицо заметно посерьёзнело, напряглось, пахнуло космическим холодом.
– Что? – спросил я.
Она сказала слегка сдавленным голосом:
– Выброс в левом рукаве галактики… Бозонная буря из глубин… Нужно затрапить… Погоди, я сейчас…
Через пару секунд её лицо порозовело, глаза блеснули радостью.
– Все проще, чем думала. Ребята успели, я только дотронулась…
– Не обожглась? – спросил я с трепетом, трудно представить, что одновременно трудится где-то в межзвёздном пространстве, ставит заглушки на чёрные дыры, перестраивает космос, а здесь осторожно прикасается к воспоминаниям старых добрых и не совсем добрых времен. – Там тоже… непросто?
Она отмахнулась.
– Да пустяки, работа всегда работа. Иногда творческая, чаще рутинная, но всё равно надо. Галактику обезопасили, теперь это наш задний двор, но с метой посложнее, там всё иное, от структуры до масштабов… Так что дальше с воскрешательством?
– Рутина, – ответил я ей в тон. – Лучше скажи, как ты?
Она правильно поняла вопрос, взгляд стал серьёзным и пытливым.
– Женщины живучее. Справилась, хотя не без потерь. А потом просто шла дальше, это помогало.
– А сейчас?
– Счастлива, – ответила она и добавила чуть тише, – почти во всём. А ты?
Я ответил честно:
– Нет. Всё есть, как и хотел, но…
Она помолчала, на меня поглядывала искоса, испытующе.
– Дискомфорт?
– Да, что-то не так. Вроде бы всё есть, но чего-то нет. Пустота. Почему-то её всё больше.
Она чуть помедлила, взглянула испытующе.
– Дальше воскрешение пойдёт уже руками тех, кого ты вырвал из тех тёмных времен. Не сегодня, но так будет правильно. Они лучше тебя знают в их эпохе достойных и недостойных. Но что будешь делать теперь ты?.. Снова в прежнее полусонное?
Я взглянул ей в глаза.
– Да как-то теперь… всё не очень. Знала, как будет?
Она покачала головой.
– Знать такое заранее… бестактно. И некрасиво. Словно подсматривать. Все люди свободны и потому непредсказуемы.
Я не сводил с неё взгляда.
– Даже сингуляры не знают нас наперед?
Она медленно кивнула.
– Можем, но не значит, что должны. Ты, когда смотришь фильм, не хочешь заранее знать, чем кончится?..
Я сказал тихо:
– Значит, ты не знаешь, что я хочу сказать сейчас?
– Не знаю, – ответила она, – но очень хочу услышать что-то важное для тебя… и меня.
Я вздохнул и сказал с таким ощущением, что бросаюсь голым в прорубь:
– Если уверена, что я готов, то я… готов хоть головой в прорубь.
– Ты был дубом, – сказала она очень серьёзно, – на которого я привыкла опираться. За твоей спиной пряталась от ветра и бурь. Я была уверена, что сингуляром станешь одним из первых.
Я пробормотал:
– Люди меняются.
Она сказала тихо:
– Да, конечно. Но что тебя сломило?.. Так и не поняла. Иногда жалею, что этика не позволяет заглядывать в оставшихся.
Я помолчал, при всемогуществе сингуляров им это раз плюнуть, но мы уже привыкли, что их возможности направлены на перестройку вселенной, нас не трогают и в нашу жизнь не вмешиваются, хотя, конечно, иногда возникает мысль: а что им стоит стереть нас, остатки настоящих людей, из мироздания и забыть о нас?
– Этика, – пробормотал я, – словцо из далёкого прошлого. Значит, и вы не всемогущи?
Она покачала головой.
– Нет, конечно. Мы ограничиваем себя сами. Потому остаёмся одним видом, какие бы формы ни принимали и чем бы ни занимались.
Я спросил:
– А ты чем?.. Ох, извини, всё равно не пойму. Но, думаю, счастлива.
Она кивнула.
– Очень. Но всегда жалею, что тебя нет рядом.
– Рядом?
Он уточнила:
– Рядом я. Помнишь, ты – дуб, а я та рябинка, что перебралась к тебе и всегда была при тебе?..
Я покачал головой.
– Неужели помнишь?.. Мне кажется, у сингуляров давно не осталось ничего человеческого.
– Если под человеческим имеешь в виду тело прямоходящей обезьяны, то да, все у нас о нём уже забыли, хоть и помнят.
– Ну вот, – протянул я тоскливо.
Она улыбнулась.
– Почему, когда говорят, что ничто человеческое ему не чуждо, имеют в виду именно животные желания, а не жажду заняться физикой, химией, астрономией, математикой?
Я вздохнул.
– Ну… так уж сложилось. Как-то так пошло. Даже не помню… Никогда в жизни не страдал депрессией, ты же помнишь, а потом навалилось… Возможно, из-за третьей волны ковида, он действует и на мозг, но что-то поменялось в приоритетах. А когда искусственный интеллект взял на себя удовлетворение всех наших забот… ну тогда и я застыл в этом прекрасном мире.
Она сказала тихо:
– Ты возвращаешься, Сиявуш. Сам ещё не понял, но возвращаешься в себя прежнего. А то, в чем ты сейчас, – просто долгий сон…
Она светло улыбнулась, глаза сияют теплом и лаской, медленно растаяла в воздухе, а ободряющий взгляд я ещё с минуту ощущал, как Шредингер улыбку своего чеширского кота.