У меня была масса дел. Уроки катехизиса с директрисой начальной школы. Надо было выучить наизусть длиннющий Символ веры, молитвы, песни и что отвечать во время мессы. Сходить с папой, потому что мама по-прежнему страдала ринитом, на примерку платья. Не забыть попросить его ходить со мной к мессе по воскресеньям. Всегда вести себя хорошо.
За два дня до церемонии я пошла на исповедь в школьную часовню. От двери тянулся длинный проход, а в глубине, на фоне тяжелых красных драпировок, висел Христос. Худой, израненный, с гвоздями, терновым венцом и поникшей головой. Жуткое зрелище. На полу – надгробная плита основательницы школы. В часовне все пугало, а больше всего – тишина.
Я преклонила колени перед исповедальней и перечислила падре, бестелесной тени за решеткой, свои грехи. Что раньше я почти никогда не ходила к мессе. Что даже теперь хожу не каждое воскресенье. Что видела голых женщин в журнале «Плейбой». Что у меня бывали дурные мысли.
– Какие мысли?
– Что муж моей тети теперь плохо пахнет и живет на улице. Что мой папа на самом деле плохой человек. Что у моей мамы нет никакого ринита, она просто ленится. Что мои родители разойдутся…
– Еще что-нибудь?
– Что мама убьет себя. Но я больше так почти не думаю, потому что папа мне сказал, что это неправда.
– Это все?
– Да.
Он назначил мне покаяние – прочитать один раз «Отче наш» и один раз «Аве Мария». Я встала и, уходя, услышала, как он ворочается в исповедальне, ожидая следующую девочку.
Накануне вечером, пока мама ела тосты с кофе, я ей рассказала – и это была правда, – что падре велел передать: очень важно, чтобы с нами на церемонии были все члены семьи. Мы сидели по-турецки у нее на кровати, перед ней был поднос с тостами.
– Я приду, Клаудия.
С утра она встала раньше нас, приняла душ и в первый раз с того дня, как поругалась с папой, оделась на выход и накрасилась. Черное платье, коричневая помада, конский хвост. Она не выглядела веселой, но зато почти что казалось, что и нет у нее никакого ринита.
Папа надел пиджак и галстук. Я – белое платье с пышными рукавами и лентами по подолу. Мама собрала мне волосы в пучок и закрепила фату. Впервые с того дня, как у нее начался ринит, она сделала для меня что-то подобное. А потом она дала мне синюю бархатную шкатулочку. Я открыла ее. Внутри была золотая цепочка с подвеской-ангелочком.
– Твоя бабушка подарила мне ее на первое причастие. А теперь она твоя.
Мама надела ее мне на шею, и мы обнялись.
Вся церковь была в белых цветах, боковые двери были открыты, сквозь проемы виднелся школьный сад и проникал утренний свет. Страшно больше не было. Мы с другими девочками встали в два ряда, каждая держала в руке толстую свечу. Директриса прошла вдоль рядов и зажгла свечи. Пока мы шли к алтарю и пели «Как потихоньку ехали повозки и на холмы взбирались чередой», я заметила на одной из скамеек в задней части церкви тетю Амелию в блестящей блузке. Губы у нее были накрашены красной помадой. Увидев меня, она улыбнулась.
Мама с папой сидели далеко от нее, в одном из передних рядов, плечом к плечу, хоть и смотрели в разные стороны. Мама – на алтарь, а папа – на нас, со всегдашней своей улыбкой. Мы все были одеты одинаково, и вряд ли он видел, которая из девочек я.
Я старалась сосредоточиться, но месса была чересчур долгая, и не отвлекаться не получалось. Падре, молодой и красивый, в обычное время любил нас смешить, но в тот день был такой серьезный и скучный, что смеяться совсем не хотелось.
Момент настал. Мы стали по очереди подниматься и подходить к алтарю. Я подумала, что сейчас, проглотив облатку и вино, плоть и кровь Христовы, почувствую мощные изменения. Что, освободившись от грехов, ведомая Христом, стану совсем легкой и воспарю. Я собралась с мыслями. Меня ждало разочарование. Единственное, что я ощутила, – как облатка прилипла к нёбу. Всю дорогу к своему месту я пыталась отлепить ее языком, но перед одноклассницами, перед Марией дель Кармен, в глазах у которой стояли слезы, я сделала вид, что это было потрясающе.
После окончания церемонии мы вышли в сад, где уже ждали наши семьи. Мои родители единственные из всех не стали фотографироваться. Мама наклонилась ко мне, поздравила и поцеловала, а потом поднялась и пошла к дому. Подошли папа с тетей, которые ждали чуть поодаль. Мы пообедали в ресторане, а потом меня отвезли в клуб на праздник, который устроила семья Марии дель Кармен. Там я забыла о ссорах, о Гонсало, о маме с ее ринитом и просто была счастлива с подругами.
Когда я пришла домой, мама встала с постели и помогла мне снять платье. Пока я надевала пижаму, она сложила его и убрала в пакет, чтобы отнести в химчистку, а потом сходила к себе в спальню и вернулась, неся еще одну коробочку в подарочной обертке.
– Это от Глории Инес.
– Она приходила?
– Она себя плохо чувствует, подарок передала с мужем.
Я открыла коробочку. Там оказался браслет, на котором было выгравировано мое имя.
– Какой красивый!
– Завтра позвонишь ей, поблагодаришь.
На следующий день было Вербное воскресенье. Думаю, я и правда ей позвонила, но беседа, если она и состоялась, мне не запомнилась.
С понедельника по среду папа работал. Лусила уехала на праздники к себе в деревню, так что Страстную неделю мы провели дома втроем – бесконечные дни, наполненные солнцем и фильмами о страстях Христовых. Папа сидел в кабинете. Мама лежала в постели, не раздергивая штор. Джунгли трепетали на первом этаже. Лестница зияла пропастью, которая вдруг стала казаться мне глубже, чем восемнадцать этажей Глории Инес. Я ни на минуту не разлучалась с Паулиной, чтобы было не так одиноко: она была рядом со мной за столом, в кабинете, в маминой спальне и в моей.
После каникул я вернулась в школу и сидела на уроке испанского у моей любимой учительницы, когда в дверь постучали. Учительница открыла, перебросилась парой фраз с кем-то, кого мне видно не было, а потом посмотрела на нас. На меня.
– Клаудия, за тобой пришли.
– В чем дело?
По лицу ее было ясно: произошло что-то серьезное.
– Собирайся.
– Но что случилось?
Одноклассницы смотрели на меня из-за парт. Учительница, ничего не говоря, подошла ко мне и помогла собрать ручки и тетради, а потом приобняла за плечи и повела к двери. Ноги у меня стали ватные, я думать боялась, что произошло. Подбежала Мария дель Кармен и отдала мне ланч-бокс, который я забыла.
Снаружи стояла Лусила, низенькая и плотная, с косами вокруг головы и глубокой, похожей на шрам морщиной между бровей. Учительница закрыла дверь класса, и мы с Лусилой остались вдвоем в небывало пустом коридоре. Я так боялась услышать ответ, что не сумела задать вопрос.
– Умерла сеньора Глория Инес.
Первое, что я почувствовала, – облегчение: умерла не мама. Второе – стыд за то, что почувствовала облегчение. Третье – что этого не может быть.
– Это неправда, – сказала я.
Лусила смотрела на меня, суровая, как и всегда:
– Мне жаль.
– Это правда?
– Да.
– Но как, что произошло?
– Я не знаю, сеньорита Клаудия. Идемте домой, ваша мама ждет вас.
Она взяла мой ланч-бокс, и мы двинулись к выходу. Школа была старая и огромная, с высоченным потолком и гигантскими плитками на полу. Вокруг стояла почти полная тишина, нарушаемая лишь пластмассовым звуком наших шагов.
Мама стояла на верхних ступеньках лестницы. Казалось, она сошла с ума. Стояла босиком, в белой пижаме, со спутанными волосами, падающими на лицо, и рыдала. Безумица, призрак, Плакальщица из страшных сказок. Я выпустила из рук портфель и поднялась к ней.
– Не могу поверить, – сказала она.
Я обняла ее за талию, и она позволила отвести себя в спальню. Мы сели на край постели.
– Как она умерла?
– Покончила с собой.
– Как это?
– Совершила самоубийство.
– Как?
– Бросилась с балкона.
– На улицу?
– Там же восемнадцать этажей.
Я увидела, как Глория Инес падает вниз, кувыркается в воздухе – раз, два, как княгиня Грейс в своем автомобиле. Ее тело, распластанное на асфальте, длинное, крупное, и рассыпавшиеся кудри. Натали Вуд на асфальте.
– Ее муж сказал, она стояла на скамеечке, поливала эти побеги, которые там висели, помнишь, ослиные хвосты.
– Да.
– И что она упала.
Моя ладонь все еще лежала у нее на спине. Я ощупала ее. Мама совсем исхудала, и позвоночник ее на ощупь был похож на башню из деревянных детских кегелек. Карен Карпентер.
– Значит, это был несчастный случай.
– Ну конечно нет. Ослиные хвосты висели внутри, не за парапетом, и c чего бы ей вдруг упасть. Я не верю даже, что она пошла туда полить растения.
– Но почему тогда ее муж так сказал?
– Он же не может сказать, что она спрыгнула сама.
– Почему?
– Иначе ее нельзя будет похоронить на кладбище.
– Как это?
– Самоубийц запрещено хоронить по-христиански.
Я поверить не могла:
– Почему?
– Самоубийство – смертный грех.
С уроков катехизиса я помнила, что, если человек, совершив смертный грех, умирает без исповеди и покаяния, ему не попасть на небо.
– И Глория Инес отправится в ад?
Мама зарыдала.
– Ну ничего, – сказала я, – может, она успела покаяться.
– А еще ему наверняка стыдно, – сказала мама, успокоившись. – У Глории Инес была депрессия.
Мама приняла душ, оделась в черное и забрала волосы в пучок. Она сидела за трюмо и начинала краситься, когда пришел папа. Он направился прямо к ней. Нагнулся. Мама развернулась от зеркала к нему. Впервые с той ссоры они были так близко. Они посмотрели друг на друга. Она заплакала, он накрыл ее ладонь своей:
– Все будет хорошо, девочка.
Родители завезли меня к тете Амелии и поехали на поминки. Тетя спросила, грустно ли мне. Я внезапно сказала ей правду – что нет, – и мне тут же стало стыдно, ведь Глория Инес была моей последней родственницей с маминой стороны.
– Мы с ней просто почти не виделись.