– Только скажите. Но мы с вами обойдем с другой стороны, по дороге.
Я кивнула, все еще под впечатлением от этого видения – как я лечу в пропасть.
Вечером Порфирио зашел в дом – закрыть окна и зажечь камин. Туман вновь окружил финку, но на сей раз не густой, а легкий, словно вуаль.
Дом погрузился в тишину, будто аквариум. Я бы нисколько не удивилась, увидев огромный глаз, наблюдающий за нами через окно.
Порфирио ушел, мы с мамой надели свитера, она устроилась на диване с журналом с Пакирри и Исабель Пантохой. Я занялась пазлом, а когда подняла глаза, было уже темно.
– Когда папа приедет?
Мама посмотрела на часы:
– Из Кали ехать сорок минут, но вечером, да еще в туман…
В оконных стеклах отражались свет лампы и огонь в камине. Все остальное тонуло во тьме. Папа был там снаружи, в этой черноте, ехал в тумане по узкой дороге со множеством крутых поворотов.
– А что, если он разобьется?
– Не разобьется.
– А вдруг он исчезнет, как Ребека?
– Да не исчезнет он, Клаудия.
Мама встала и пошла на кухню готовить ужин. Я тоже встала и усадила Паулину за стол.
– На следующей неделе у него дела, он обучает новый персонал и будет возвращаться еще позже. Тебе нужно успокоиться.
Мы поели пиццы на питах и пошли в гостиную к камину. Мама взяла из бара бутылку виски и налила себе. Она никогда не пила одна, тем более – виски.
– Что такого? – спросила она, отпив глоток.
Папа приехал, когда я уже ложилась спать. Зашел ко мне, сказал, что тетя Амелия меня целует, и поцеловал два раза.
– На дороге был туман?
– Еще какой.
– Ты у тети пил вино?
– Нет.
– Ты должен ездить очень осторожно.
– Я знаю.
На следующее утро я опять его не застала. День был серый и холодный, все в облаках: небо, ущелье, подножия гор. А вершины их казались островами в белой лагуне.
Мы с мамой не сняли свитеров и в купальню не пошли. С утра поскучали, потом пообедали, днем снова стали скучать – но только пока Порфирио не спросил, хотим ли мы посмотреть соседских лошадей. Я в восторге посмотрела на маму.
– Ладно, – сказала она.
Хозяева финки были в отъезде, но Порфирио дружил с управляющим – тощим типом с сигаретой во рту и крупным кадыком, напоминавшим еще один нос.
– Хотите покататься? – спросил он.
Я сказала да, а мама – нет.
– Ну пожалуйста-препожалуйста.
– Это вас не затруднит? – спросила она.
– Ну что вы, сеньора, – ответил управляющий.
Он оседлал трех лошадей: пару гнедых коней для них с мамой и каурую кобылу для меня. Мы тронулись по грунтовой дороге; глядя на мир с высоты, я чувствовала себя могущественной принцессой какой-нибудь древней страны. Домой мы вернулись грязные, принесли с собой запах лошадей, и сразу же бегом в душ. Потом я надела пижаму и спустилась в гостиную с Паулиной.
Порфирио возился с камином. Я принялась рассказывать ему, как мы покатались: что у моей лошади были длинные грива и ресницы, что она чихнула и забрызгала мне брюки отвратительной зеленой слюной, что возле финки с синей крышей к нам выбежали несколько доберманов и жутко нас облаяли, страшные, как в «Магнуме».
– Слава богу, что лошади не испугались и не стали лягаться.
– Они смирные, – сказал Порфирио, – только вируньяса побаиваются.
– Это что такое?
И он рассказал мне, что вируньяс – это демон, который живет на финках, только не по эту, а по другую сторону стен. Днем он спит, а по ночам просыпается. И когда слышишь странный шум невесть откуда, как будто птицы скачут по крыше, или скрипит деревянный пол, или свистит ветер в трубах, – это вируньяс залез в кишки дома и скребется.
– А зачем он скребется?
– Хочет вылезти наружу.
– И вылезает?
– Да, – сказал Порфирио. – Он питается туманом.
Я представила себе вируньяса, скользкого и лысого демона с перекрученными когтями и глазами навыкате, совсем тощего, чтобы можно было пролезать свозь щели. Как он загребает пригоршни тумана и сует в рот, будто сладкую вату.
– Он заплетает хвосты лошадям и царапает когтями спящих. Разве вам не случалось проснуться с царапиной, которой не было, когда вы ложились?
Я не нашлась что ответить.
– Вот поэтому я всегда, когда сплю, держу один глаз открытым, – сказал он.
– Порфирио, не пугайте девочку этими россказнями, – сказала мама, спускаясь по лестнице.
– Прошу прощения, сеньора.
Но было поздно. Порфирио попрощался и ушел, я уселась собирать пазл. Кусочки уже были разложены по цветам, еще раньше я успела собрать часть неба и лагуны. А вот мельницу пока не успела, подумала я, и еще подумала, что, может, там живет вируньяс, и скребется по дереву, и тревожит лошадей, и на всякий случай я пошла на кухню.
– Мама, а вируньяс правда есть?
– Конечно нет.
– А во сколько приедет папа?
– Скоро.
Утром, придя на кухню, я не застала там маму с кофе, как уже успела привыкнуть. Я поднялась наверх. Шторы были раздернуты, в спальне было светло, мама тихо лежала на кровати лицом в потолок, будто парила на поверхности воды.
– Ты уже проснулась, – сказала она.
Встала, накинула белый халат и пошла на кухню готовить мне завтрак. Подождала, пока я доем, унесла тарелку в раковину и пошла обратно к лестнице.
– А в купальню ты не хочешь?
Мы ходили туда каждый день, если погода позволяла, и загорели почище Софи Лорен.
– Нет.
– Смотри, какое солнце.
Оно стояло высоко и заливало горы светом, как расплавленной лавой.
– Сегодня не хочется.
Мама снова стала такой же, как в Кали. Весь день лежала в постели, с журналом или просто так, глядя в потолок или в стену.
Вечером готовила мне еду, а себе наливала виски. Я каждый вечер хотела дождаться папу, потому что волновалась за него, пока не услышу шорох шин на подъездной дорожке, но мама не делала послаблений: ровно в восемь отправляла меня в постель, и почти всегда сон одолевал меня еще до папиного возвращения.
Дни тянулись ужасно долго, и я принялась исследовать финку. Гуляла по саду, всегда ухоженному и безупречному. Идеально ровный газон, красиво подстриженная живая изгородь, цветы и аккуратные кучки листьев, которые сгребал граблями Порфирио.
Я поднималась по мощеной дорожке, обсаженной недотрогами, и лопала пальцами их стручки. Трогала стыдливую мимозу, чтоб она свернула листья. Собирала листки, лепестки, палочки и камушки и делала из них узоры на траве. Залезала на самое красивое дерево, каллиандру с длинными белыми висюльками, низко опущенными ветвями и шершавой корой, которую так легко было обдирать.
Наблюдала за муравьями, которые семенили по стволу, и за птицами, которые усаживались на ветки. Искала гнезда. Гонялась за бабочками и кузнечиками. Ловила лягушек, которые прятались под листьями, а потом быстро отпускала на волю.
Гуляла в резиновых сапогах прямо по ручью, по течению и против течения, безуспешно пытаясь не промочить ног. Мне не хотелось надевать замшевые адидасы с желтыми полосками: я не любила их пачкать. Срывала с камней белый лишайник, чтобы посмотреть на крошечных жучков, живущих под ним. Мочила волосы и лицо, пила воду из ручья, сложив руки ковшиком.
Набирала рыжей земли, делала из нее торты и украшала палками, камнями и листьями. Набирала в саду черной земли и посыпала сверху, будто шоколадом. Угощала Паулину, мы делали вид, что торты ужасно вкусные, и съедали, не оставив ни крошки.
Съезжала с горок на картонке, стараясь не приближаться к опасному месту с хлипкой загородкой, насчет которой меня предостерегал Порфирио. Только смотрела на него издалека.
В одном из сундуков в спальне девочек, среди кучи безделушек, я нашла оловянный сервиз, совсем как настоящий, только крошечный. Я положила его в рюкзак, взяла Паулину и отправилась на прогулку.
Вышла к хвойной живой изгороди в верхней части участка, возле дороги. Еще несколько дней назад я обнаружила там небольшое пространство, похожее на гномий домик. Пол был земляной, стена в глубине – из ствола и ветвей дерева, а оставшиеся две стены и потолок были зеленые, плотные и шершавые.
Я склонила голову на пороге, вошла, села и вдохнула запах полной грудью. Он был свежий, как холодный коктейль с лимоном и мятой. Я усадила Паулину, расставила чашки и блюдца.
Я уже разливала невидимый чай, когда вдруг заметила что-то у себя над головой. Что-то длинное, я вначале подумала, что это ветка торчит, и собралась было ее отодвинуть – как вдруг, подняв глаза, поняла, что это змея. Тело ее терялось в ветвях, а голова свисала вниз. Язык шарил в воздухе, пытаясь до меня дотянуться.
Я бегом кинулась к жилищу управляющего. Это оказался каменный прямоугольник с дверью – такой же, как сама финка, только в миниатюре. Дверь была открыта.
– Там змея!
Всё-всё: и кухня, и двуспальная кровать, и обеденный стол – всё было втиснуто в одно помещение. Комнатушка без перегородок, без окон и красивого вида, по размеру как шкаф в главной спальне финки. Ни картин, ни декора. Просто каменные стены, дверь, наверняка ведущая в ванную, и пара начищенных до блеска кастрюль возле плиты. Анита подметала, а Порфирио ел суп.
– Где? – спросил он, выпустив ложку.
– В домике, – ответила я, – висела прямо у меня над головой!
Порфирио встал, надел резиновые сапоги и взял мачете. Анита отложила метлу и пошла вместе с нами.
Змея была там же, где я ее оставила. Порфирио просунул мачете в домик, выждал, пока она заползет на широкое лезвие как можно дальше от его руки, а потом достал вместе с мачете. Мы с Анитой наблюдали издалека. На поверхности мачете змея казалась резиновой игрушкой из магазина для розыгрышей.
Не знаю, почему я решила, что Порфирио выкинет ее за живую изгородь, подальше от финки. Вместо этого он положил ее на пол домика и прежде, чем она успела сбежать, легким, безобидным с виду ударом снес ей голову. Мачете ушло в землю, обезглавленное тело задергалось.
– Она еще жива.